Нежная

* * *

Дома я вымыла руки, доделала презентацию, выпила чай с печеньем, ещё раз десять вымыла руки и всё-таки набрала маму.

Все мои надежды вставить слово рассыпались в прах – похоже, крепкое здоровье я унаследовала от неё, ей вообще не надо было вдыхать. Я даже гуглила и время засекала, чтобы убедиться – так и есть, её монолог длился дольше, чем официально зарегистрированный рекорд задержки дыхания.

Она отругала меня за мой переезд, за отказ идти на новую работу (я так и не поняла, откуда она узнала), за выход в отпуск без согласования дат с семьёй (съездили бы на море вместе), за потерянный телефон (вообще загадка). Потом проехалась по моему брошенному образованию ещё разок, напомнила о том, что деньги на мой институт до сих пор откладывает, а я, неблагодарная, совершенно не поступаю. Потом рассказала про свою перестановку в Антошиной комнате, которую наконец-то освободили от ненужных (моих и Карининых) вещей, отругала папу, Карину и Карининого мужа. Я порадовалась, что о моём ВэВэ она не знает ничего, даже имени, и решила идти на абордаж и быстро сменить тему, пока она не осознала свою недоработку и не поспешила её исправить.

– Ма, у меня есть вопрос.

– Что?

– А почему мне нельзя кофе?

– Потому что ты видела его цену? Вы пьёте и пьёте, я покупать не успеваю! Ты как подсела на него, и понеслось, чашка за чашкой, одно ходишь пьёшь и пьёшь, это невозможно!

– И ты сказала мне, что я больна?

Я изо всех сил надеялась, что она шутит, она действительно рассмеялась и с диким самодовольством заявила:

– Ну так сработало же! Я тётю Нину попросила, она написала тебе ВСД, её всем пишут, это не проверишь, и прописала тебе цикорий, ты поначалу пила, потом перестала – такая красота. И Каринка пила, давилась. Зато одну банку купила – и на полгода.

– А. Понятно.

– Вот так вот мама умеет, да. Учись, пока я жива! Сейчас думаю, как Антошу от шоколада отучить, тоже только отвернёшься – уже жуёт. И врёт ещё, гад такой! Бабушка ему деньги даёт – он прячет, ты представляешь? Постоянно врёт, говорит: "Она не давала ничего", а у самого под матрасом в носке завёрнуты сто рублей и половина шоколадки, а половину уже сожрал, бессовестный. Ничего, как прыщи пойдут, сразу скажу, что от шоколада. Каринка вообще сладкое есть перестала, когда стала прыщавая, всё надеялась, что пройдёт. Потом тоже к врачу пошла, деньги девать некуда, бессовестная. Лучше бы родила, сразу бы всё прошло.

– У тебя прошло после родов?

– А мне не до того стало, там уже другие проблемы. От тебя когда уже ребёночка ждать? Смотри, уже вот-вот жареный петух клюнет, чтоб в двадцать два родить, надо уже сейчас беременеть. И вообще, решили вместе жить – женитесь. А то у меня одна профурсетка во грехе живёт, и вторая туда же, соседям в глаза смотреть стыдно. Всё спрашивают – где Аня, а мальчик есть у Ани, а когда внуки? А я стою глаза не знаю куда деть, вру, что не нашла ещё, бог не дал. А Ане только мозгов бог не дал, всё остальное при ней, был бы ещё ум нормально воспользоваться, было бы отлично. А то Владика упустила, мне до сих пор аж больно, такой парень был – папа начальник, такая семья, а ты всё профукала, дурья башка. Чего тебе не хватало? Такой парень... Сейчас женился на разведёнке, страшная, тощая, тфу, глянуть противно. А Владика мама мне говорит: "Анька была красивее, я теперь по Аньке страдаю, как на эту курицу гляну, так обидно". И мне обидно, всем обидно. А она хоть курица, а ум есть – залетела и вперёд, уже муж с квартирой имеется, скоро ребёночек на подходе. Как там дальше будет, это одному богу известно, но как ни крути, замуж сходила – долг свой выполнила, уже не стыдно перед людьми. А у меня как обычно, две дурынды. За что меня бог наказал... Молюсь, прошу у бога – не дай ей повышение, не дай зарплату большую, пусть её хоть уволят со скандалом, пусть хоть ногу сломает на своих каблуках, лишь бы ума прибавилось, глаза открылись, уже время подходит, вот-вот и она вообще родить не сможет, как она не понимает? Ну, нет у ребёнка ума, свой не вставишь.

– И за меня молишься?

– А как же, я за всех. Хоть бестолковые, а свои, надо помочь, чем могу.

– Понятно. Ладно, мне бежать надо.

– Давай. Звони, не забывай.

– Ага, – я мечтала повесить трубку, но ждала, пока мама сама повесит – она постоянно прощалась и продолжала говорить, и если я отключалась раньше, она перезванивала и злилась, так что я просто ждала. Она сказала громче, как будто пытаясь вложить в последние слова всё, что не успела выплеснуть в разговоре:

– И приедь забери одежду! Слышишь? Я тут купила тебе, у тёти Захры привоз был, ты знаешь, она меня в первой партии пускает покопаться, там такие люди ходят, никогда бы не поверила. На улице увидишь, думаешь – из бутика идёт, а она от тёти Захры. Качественные вещи, из Европы, очень красивые, была бы я молодая, сама бы носила. Юбочки, кофточки, платьишко такое в оборочках, рукавчик фонариком – такая красота, в таком любая жаба выглядит как куколка. А ты вечно ходишь как чучело гороховое, ни причёску не сделаешь, ни юбку не наденешь, чистый бомж. Откуда мужик возьмётся, если так ходить?

– У меня уже есть парень.

– Так сбежит, Анька! Сбежит, как рассмотрит тебя получше, вот попомнишь мои слова! Приползёшь к маме под юбку, будешь плакать. Ну ничего, бог даст, прокормим.

– Мне пора работать.

– Да иди, что с тобой делать? Отпуск ни отпуск, а всё работать. Как Каринка со своим художником, она на работу, а он рисует сидит да в носу ковыряет. А как ещё? Полюбила дебила – паши как кобыла. А он сверху сядет, ещё и погонять будет. А родишь – сбежит, сама будешь ребёнка поднимать. А как она ребёнка поднимет, если сама бестолковая? Тоже к маме приползёт, плакать будет: "Что мне делать, я ничего не умею, ничего не знаю, чего он плачет". А потому что маму надо было слушать, когда говорила мама – бери сестричку, бери братика, тренируйся, кто тебе ещё даст? Это в интернете вашем не прочитаешь, как ребёночка взять, как попу помыть когда обкакался, как повернуть чтоб отрыгнул, как еду ему пожевать, как соску дать, как поцеловать-приголубить. Никто не научит, только мама, а маме уже пятьдесят скоро, кто его знает, сколько я ещё проживу?

Мамин голос сорвался на истеричный фальцет, у меня внутри как будто судорогой резануло от этой ноты – всё, рубеж пройден, сейчас она будет плакать...

– А мама вся больная! Из мамы все соки высосали, уже зубов не осталось, всё детям отдала! Вот свалюсь, поймёте... Мама не железная... Маму бы кто хоть раз спросил – как ты себя чувствуешь, сядь отдохни, мы всё сделаем. Нет, все только прибегают и – дай, дай, дай! А мама даёт, мама всё отдаёт, мама кожу с себя снимет отдаст, лишь бы деткам. А детки ноги вытирают. И этот тоже... Что смотришь?! Моргает он. Поморгай мне тут, как дам! Чтоб успокоился. Представляешь, глазом начал моргать. Ни с того, ни с сего – что случилось, бог знает. Позвонила тёте Нине, она сказала – массаж надо делать, вытягивание, чтобы нерв защемлённый вытащить. Повела его на массаж, отдала девятьсот рублей! Девятьсот рублей, Аня, ты себе представляешь?! Это один сеанс, а надо десять! Я кончусь тут с этим ребёнком. Где их брать? Я их что, печатаю? Одежду купи, обувь купи, тетрадки-книжки купи, а он ещё и болеть вздумал! Куда мне это? Из больничных не вылезает, весь садик болеет, только вылечила – он сходил два дня и опять на неделю на больничный, только вылечила – опять два дня и на больничный, да что это такое? Говорю – не бегать, не кричать на улице, дыши носом! А кто меня слушает? Я видела, как они носятся – спина мокрая, куртка нараспашку, и понёсся. И воспитательница стоит в телефон смотрит, тварь, как дала бы по мордяке, чтоб знала. Хоть вообще не води в этот садик. Ничего, скоро уже всё, я жду не дождусь. Хоть домой приходить будет обедать, кушать домашнее, что мама приготовила. А то чем их там кормят, в этом садике? Может, потому и болеет... А я котлет сделала, с сыром, как Кариночка любила в детстве, говорила "каклеты", ой... Такая была девочка, как фарфоровая куколка, балерина, тоненькая, лёгонькая, так танцевала. Потом выросла сука. Сучья порода, это не изживёшь, это в крови. Точная моя сестричка, вылитая! Тоже вещи собрала и умотала в семнадцать лет, бросила мать одну. Как мы выживали, это страшно, крапиву ели. А сейчас разжирели все – то не хочу, это не буду. Что смотришь?! Поморгай мне ещё! Котлеты ешь иди! Ешь иди, я сказала, а ну ешь! Бессовестный. Куда..? Ты представляешь, смылся! Ща я ему дам... Аня, всё, я не могу телефон держать, давай. Всё, пока. Иди сюда! Антоша! Ты стоероша, бестолковый... Куда пошёл?! Я тебе что сказала?! Не моргай!!! Я сказала тебе, не моргай!!! Не моргай, сказала! Не моргай! – раздались несомненно узнаваемые звуки ударов, которые приводили меня в ужас всю жизнь, даже когда я слышала их через стену или потолок, в ответ раздался рёв, и мама тут же заквохтала наседкой: – Ну что ты... Моя сыночка, моя заинька, дай мама поцелует. Ну не плачь. В кого ты такой... Пойдём покушаем, мама вкусненько приготовила, каклетки, с сыром, вкусненько-вкусненько. Ням! И съел. Вот, улыбнись, не плачь. Ты же мужчина? Мужчины не плачут. Давай, пойдём. Каклеты нас ждут, с картофкой, вкусно.

Голоса отдалились, я решила, что мама бросила телефон на диван, а сама ушла в кухню – разговор окончен, всё. Я положила трубку, телефон показывал время разговора – три сорок восемь, почти четыре часа у меня было на то, чтобы прочитать ей презентацию, открытую на экране прямо передо мной, мне не хватило.

"Я попробую ещё раз. Завтра. Или послезавтра. Попозже. Она выслушает, однажды. У меня будет много попыток, какая-нибудь увенчается успехом."

У мамы был впечатляющий талант забывать, как вчера она меня поливала грязью, обвиняла во всех грехах и каялась, что не сделала аборт – я была не запланированной, и я знала об этом всю жизнь, вся семья об этом знала. На каждом семейном застолье мама рассказывала историю о том, как она пошла делать аборт, а в больнице её отговорила медсестра по имени Анна, и она в честь этой медсестры меня назвала. Дальше шла история о том, как ей было тяжело и чем пришлось пожертвовать ради меня, потом пьяные родственники от меня требовали маму целовать и благодарить за жизнь. Я благодарила. Она плакала и рассказывала, что я её кровиночка и она меня любит, и ни за что не променяла бы ни на диплом, ни на работу престижную, ни на здоровье и красивую фигуру. Я слушала, кивала, плакала за компанию, но не верила ни единому слову, потому что точно знала, что завтра я буду выслушивать другую версию, а что будет послезавтра – это вообще никто не предскажет, потому что мама каждый день просыпалась с рандомными настройками и чистой памятью. Что бы ни произошло вчера, оно оставалось во вчера, за ночь она об этом забывала, и утром её отношение ко мне зависело исключительно от её настроения в данный момент. И если ей вдруг хотелось наряжать меня и делать причёски, я становилась любимой доченькой, о которой ей мечталось много лет, и все мои попытки намекнуть на то, что вчерашний скандал никуда не делся, наталкивались на стену непонимания и удивления. В0 крайнем случае, мама включала режим "ну сказала, бывает, мало ли, что скажешь на нервах". Её выборочная амнезия защищала её от любых фактов, которые ей не нравились, вообще любых. В число того, что ей не нравилось, входили почему-то и предложения помощи по дому, она огрызалась и вырывала из рук любую работу, потому что мы бестолковые и криворукие, и всё испортим. А потом жаловалась, что никакой помощи в этом доме. А потом писала мне списки того, что надо вымыть, которые физически нереально выполнить. Потом ругала за то, что я вымыла либо мало, либо плохо.