Серебро и Свинец

* * *

Алекс Окан лежал на спине и смотрел на лениво колышущийся над ним полог госпитальной палатки.

Думать не хотелось ни о чем. Даже если забыть о боли в голове – легкая контузия, сказал врач, промывая многочисленные осколочные ранки на спине, считай, парень, легко отделался – все равно, стоило только закрыть глаза, и тут же вплывал сизый дым, запах взрывчатки… и крови.

Черт, морфия бы, что ли, вкололи! Вырубиться, провалиться в наркотический сон без сновидений… нет, стоп, неужели я так легко сломался? Неужели мне хватило всего лишь раз побывать под настоящим огнем – и все! Да нет, черт, не думать об этом, запрещаю, думай о белой обезьяне. Черт-черт-черт, как все паскудно, и не выматериться даже, двое мордоворотов у входа, и эта восковая кукла на соседней койке тоже сверлит потолок своими голубыми глазищами.

Черт, я знал, что на войне нет места эмоциям, только холодный расчет, и мне это даже импонировало – легко читать военные мемуары, где отцы-командиры расписывают, почему они послали на смерть то или иное подразделение да какие душевные муки при этом испытывали. А когда вот так – по тебе, без малейших колебаний и сомнений, ведь для того, чтобы вертолеты появились так быстро, приказ нужно было отдать в тот самый миг, когда они услышали, что нас убивают.

Так что вот как это делается! Учись! Только так ты сможешь стать настоящим командиром, умеющим списывать своих солдат как расходный материал, спички-палочки. И в разведке тебе это умение тоже пригодится – там тоже нужно уметь быстро и не колеблясь посылать на смерть. Так, как ты готов был списать тех неумелых десантников, лишь бы вы с Джоном выжили, добрались? Ну и что – легче тебе будет теперь, когда ты выяснил наконец, каково быть списанным? Ты ведь думал, что все уже умеешь, да? Выше только горы, круче только яйца? Черт… Боже, как я все это ненавижу! Моя хрустальная мечта не выдержала столкновения с реальным миром и разлетелась на тысячи осколков, конец цитаты. Ненавижу, б…, а это еще что за звуки?

Окан осторожно перевернулся на бок. Пленная эльфийка лежала, уткнувшись лицом в подушку, и тихо плакала, мелко-мелко дрожа высовывающимися из-под одеяла худенькими плечиками.

Черт!

Алекс вспомнил, как она, вот так же тихо поскуливая, уткнулась в него, когда он вытаскивал ее из-под коряги, словно маленький котенок с вывернутой лапкой, обиженно-недоуменно смотрящий на мир – за что вы меня так? Как она вцепилась в него в вертолете, когда ее попытались от Окана оторвать, – и весь полет он держал ее на руках, а она изо всех сил прижималась, спрятав личико в гимнастерке на груди, и от ее волос пахло дымом и душистой травой.

Почему она поверила мне? Они первые напали на нас, мы для них враги, мы убили всех ее… Окан оборвал эту мысль – она не имела никакого значения, равно как и все остальные мысли. Важно было только то, что рядом с ним плачет девочка, случайно угодившая в жернова войны. А он отчего-то чувствовал себя ответственным за нее. Ха, а я ведь действительно за нее ответствен, Кобзев сказал, что я головой за нее отвечаю – да пошел он… лесом.

Может быть, потому, что она заступилась за него? Напомнила своему сородичу, что есть вещи, которые делать нельзя! Даже с врагами?

Он встал, кривясь от боли, подошел к ее кровати, сел и осторожно коснулся рукой волос цвета меди.

– Послушай… – неуверенно начал он.

«Боже, о чем же я могу говорить с этой! Она же даже не человек! Или все же… Не знаю, – подумал Алекс. – Я правда не знаю».

Из-под рыжей копны высовывались заостренные кончики ушей. Прядка свалилась вбок, открывая точеную шею – фарфоровая кожа, манящая взор мнимая глубина.

Черт-черт-черт!

Девушка под его ладонью лежала не шевелясь. Словно ждала чего-то.

«Боже, только бы не спугнуть ее, – подумал Алекс. – Господи… я никогда не верил в тебя, но то, во что я верил, – его больше нет. Не знаю, видишь ли ты этот мир, простирается ли рука твоя на этих… существ. Но если ты есть – помоги мне!»

– Послушай, как тебя зовут?

Иллиене было больно и страшно. И она даже не знала, чего больше. Боль угнездилась в голове, справа, там, куда ударил горячий кусочек металла – «осколок на излете», сказал ши в белом балахоне, вытаскивавший его. Хуже, чем яд, – она никогда не думала, что в таком крохотном кусочке мертвого металла может быть столько злобы и ненависти ко всему живому! Хуже, чем неупокоенный, – он был начинен смертью, он был рожден только затем, чтобы убивать. И ему не хватило совсем чуть-чуть!

Зато на Дар его хватило с лихвой.

Она очень долго не могла осознать, что с ней случилось. Там, в израненном лесу, ее просто оглушило ужасом, неправильностью происходящего – ее мир рушился вместе со срубленными летящим железом стволами деревьев.

Смутно, будто сквозь густой рассветный туман она вспоминала, как прижималась к кому-то – чужое, незнакомое, отчего-то ставшее родным и близким в царившем вокруг хаосе разрушения. Как кричала – хотя на самом деле она не издала ни звука, ей только казалось, что она кричит, когда ее попытались оторвать от него. Как сжалась от страха когда земля оказалась где-то далеко внизу, а вокруг – тонкая оболочка злого металла и пустота.

Они летели внутри железного голема, одного из тех кто выпустил смерть на ее лес, и в его внутренностях пахло земляным маслом, горячим металлом, а от набившихся в него дружинников-ши исходили волны ненависти и страха вперемешку с жадным любопытством.

Потом был солнечный свет в глаза, ветер от крыльев голема над головой и множество ши вокруг. Они галдели на своем странном гортанном наречии, и ей было плохо от этого, пока кто-то – тот, за кого она все еще продолжала цепляться, – не начал что-то успокаивающе бормотать на общем. Ей стало легче, она позволила оторвать себя, и вокруг нее засуетился тот странный, остро-незнакомо пахнущий ши в белом балахоне. «Тот, кто с нею был» сказал, что это лекарь. Но так не ведут себя даже совсем неумелые лекари, даже те человеческие ведуны, что лечат не людей, а животных.

Потом ее с «тем, кто с нею был» отвели в эту палатку, где стояли две кровати. Пришла женщина-ши и попыталась выгнать «того», но она снова начала кричать, и на этот раз по-настоящему. Тогда «он» остался, только зачем-то забился в самый дальний угол палатки и повернулся спиной, это было плохо.

Женщина-ши раздела ее – верней, помогла избавиться от обрывков тряпок, бывших когда-то одеждой, и попыталась напялить на нее что-то вроде мешка из тонкой ткани с дырами для рук и головы. Надевать это Иллиена отказалась, и тогда ее просто уложили на кровать и накрыли одеялом.

Все вокруг было ужасно мертвое – ткань палатки, металл кровати, белье постели… даже у людей, не у эльфов, не бывает настолько неживых вещей, словно их не человек делал и, делая, не вкладывал частицу души. Все мертво и бездушно, все вокруг, а дальше… и тут она осознала, что Дара у нее больше нет.

Иллиена по-прежнему слышала звуки, чуяла запахи и различала цвета. Но Жизнь она чувствовать перестала – там, на поляне, где крики душ умиравших последней смертью эльфов слились в общий протяжный стон.

Она утратила силу, утратила ту свою часть, что была эльфийской! Человечье наследство – человечья кровь в ее жилах взяла-таки свое – она стала простым человеком, даже не анойя, а бесталанной, лишенной малейших признаков Дара.

Это было очень страшно, больно и страшно, и Иллиена, уткнувшись в подушку, заплакала.

А потом «он», про которого она почти успела забыть, коснулся ее и спросил:

– Послушай, как тебя зовут?

Алекс сам не знал, почему ему так важно, чтобы она ответила. Очень важно, больше, чем все, что было у него до сих пор. Потому что все, что было до сих пор, было не то. Он учился выживать – а надо было учиться жить. Он учился убивать – а теперь надо было уметь спасать.

Он хотел быть «одиноким волком»… и не научился любить.

– Иллиена.

– Илли-ена? – тихо переспросил он. – А меня Алекс.