Ночью тридцать первого октября

Римъ Эдельштейн
Ночью тридцать первого октября

Ветер завывал со страшной силой, и всё усиливался. Гул его нарастал, как гул двигателя самолёта, набирающего высоту. Что-то жалобно дребезжало, позвякивало. Хлопал ставень большого окна — с неимоверным упрямством. Порывы его распахивали, а потом жестоко захлопывали. И так повторяли раз за разом… Стекла в этом окне не было очень давно — его разбила оголтелая ребятня ради сиюминутного удовольствия… Казалось, в темноте здания — длинного и крайне мрачного — топали шаги. Тот, кто шёл, будто замирал, прислушивался, а потом снова топал сюда…

Слабая электролампочка покачивалась из стороны в сторону, но световой круг был от неё настолько мал и слаб, что Геннадий не сдержался и включил свой небольшой фонарик, направив его луч в сторону повторяющихся звуков… Луч ухнул в черноту, натыкаясь на прямоугольные и квадратные ящики, уставленные у стен. Некоторые стояли друг на друге. На каждом из этих ящиков виднелись громоздкие проржавевшие замки.

Янович как-то хрипло хмыкнул, будто обращая на себя внимание Геннадия. Он ходил желваками и оценивающе оглядывал сухого однорукого парня с небольшим фонариком, что вглядывался в темноту большого склада, силясь рассмотреть мнимых нарушителей. Узкое и встревоженное лицо его красноречиво передавало все аховые эмоции, зиждущиеся у него внутри.

— Тут подростня бегает, — пояснил Янович с извиняющимися нотками в голосе. — Просто топни ногой, рявкни! Они обдрищутся и утекут отсюда. Но это тогда, когда совсем потёмки настанут… Пока ещё вечер. Сегодня — вообще караул! Особенный день.

— Что в нём особенного?

— Ты разве не знаешь? Тридцать первое октября же. Хэллоуин, как говорит молодёжь. А по мне так… Последний день месяца, и всё.

Геннадий передёрнулся, но посмотрел на Яновича с явным недоверием. Этот крайне высокий парень выглядел так, будто ему хотелось быть где угодно, но только не здесь. Янович же пообщался с ним недолго, но и этого общения ему хватило, чтобы понять: Геннадий пошёл ночным сторожем на склад только лишь от безысходности. На своей прошлой работе — металлургическом заводе — он лишился правой кисти, и теперь не мог найти нормальную работу… Янович сам знал, что ночными сторожами к нему на склад просились лишь алкаши одни, а этот парень не потерял ясного взгляда.

— А что в ящиках? — спросил натянуто новый сторож, и Янович даже почесал затылок. Он уже отвечал на этот вопрос, но, видимо, парнишка совсем перетрухал.

— Чучела, я же уже объяснял, — ответил Янович. — Большая партия от охотничьего сообщества. Конечно, не только чучела… Черепа, кости. Шкуры тут точно нет… Это только зимой, иначе попортятся… Никто, конечно, серьёзный на склад не полезет — тут же не алмазы лежат, в ящиках-то…. Но вот подростня-то эта… Как они называются? Которые везде бегают, лазят…

Геннадий не знал, как они называются, но подробности про кости и черепа его напугали.

— И это всё надлежит продать… — продолжал Янович, которого, его знакомые, с колоссальной вероятностью, называли «Яныч». — А я им уже заколебался объяснять — ну кому я это смогу продать сейчас?! Тут же провинция, кто это покупать-то будет?! Кто будет из этого делать себе обереги? Или просто… Для красоты. Поставить бы в уголок чучелко красивое… Да, парень? И любоваться…

Любоваться Геннадий не хотел. Уж чучелами — точно. Ему бы сейчас собрать денег, чтобы расплатиться за квартиру, которую он снимал у сварливейшей бабки — седой и рябой. Она требовала деньги день-в-день, без всяких опозданий, и каждый раз грозила ему выселением.

«Запомни! — говорила она, поднимая кверху скрюченный старческий палец, чтобы подчеркнуть важность своих слов. — Если не будет платы, не будет и жилья! И мне всё равно, что у тебя случилось. Мне никто не помогает. Почему я должна помогать тебе?»

И Геннадий не спорил с этой простой истиной. Он терпеливо работал сторожем, то в одном месте, то в другом. Разумеется, его девушка, с которой они были три года вместе, поспешила с ним расстаться, чтобы найти кого-то получше…

Геннадий и не возражал. Он и ранее себя определял человеком стойким и не ныл по пустякам. И не по пустякам тоже. В детстве он представлял себя пиратом с крюком вместо руки, но никак не мог даже предположить, что в его жизни наступит возможность по-настоящему обзавестись крюком вместо руки.

Больше он никуда не мог устроиться — только сторожем, да и то в такие места, где и охранять-то ничего особо не надо. Когда он пришёл днём на этот склад, гнездящийся серым и унылом бараком подле железнодорожных путей, он не показался ему пугающим. Янович сразу взял его на работу, оглядев своими желтоватыми белками. Он не стал настаивать на разговоре по душам, на объяснениях, на чём-то ещё.

«Тыщу буду платить, — сказал он просто. — Ночь тут отсидишь, я в семь утра приду и заплачу. Дождусь сменщика твоего. Устраивает?»

Геннадия это устраивало — другого выхода всё равно не было.

«Ходи, пока не надоест. Как забухаешь и не выйдешь, я пойму, что тебе это больше не надо. Если вдруг что — я в каморке вверх по склону… Маленькое синее зданьице. Приходи, стучи. Я тут живу».

Янович напоминал человека, который сам устал от своей работы, но не мог её сменить, не мог от неё избавиться. Он был похож на пса, привязанного к будке. Геннадий опасался, что он мог сам превратиться в такого человека, но другого пути, судя по всему, у него не имелось. Янович, наверное, был трудоустроен кладовщиком.

Сегодня у него предстояла первая смена — и поздним вечером этот склад превратился в ужасного и скрипучего монстра, здоровенного, наполненного жизнью. Порывы ветра оживили его — только окно яростно стучало и хлопало, а огромная железная дверь надсадно скрипела. На ней было выведено только лишь одно чёткое слово — СКЛАД. Хотя первые три буквы изрядно потускнели от времени, надпись ещё читалась.

Янович пошёл на выход, подхрамывая. Он не оглядывался и больше ничего не говорил, поспешив оставить Геннадия одного. Дверь ужасающе снова заскрипела, отчего новоиспеченный сторож вздрогнул всем своим естеством. Работодатель растворился в мрачной черноте позднего вечера.

Темнота почти обступила его со всех сторон, но фонарик в руке не позволил ей сомкнуться… Да и тусклая лампочка продолжала светить. Это вселяло надежду, и Геннадий успокоился, решив прошвырнуться по складу.

Он медленно пошёл вперёд, стараясь не запнуться ни обо что, не упасть… В голову полезли всякие неприятные мысли. Например, Геннадию подумалось, что, если он упадёт, то, непременно, наткнётся на отрубленную голову лося с остекленевшим взглядом, а ладони его наткнутся на что-то липкое и красное.

По ночам гнетущие и пугающие мысли имеют особенную силу, проникают в самую сердцевину сознания омертвевшими пальцами и начинают там рыться.

Дверь опять заскрипела, и Геннадий мгновенно направил туда луч фонарика. Тот панически запрыгал по сторонам, но никакой «подростни» там не оказалось. Да и вообще никого, чёрный прогал с завывающим ветром.

Сегодня случилась настоящая октябрьская буря, и снег, мешающийся с ветром, покуда

был мокрым. Он то слабел, то усиливался…

Геннадий знал, что впереди — целая ночь. Сидеть в углу и ждать рассвета — очень плохой вариант.

«Если только нарисовать мелом круг. И сидеть в нём», — машинально подумалось сторожу, и он опять вздрогнул, пытаясь отогнать наваждение.

От пресловутой «подростни», ночами шарящей по полузаброшенным складам и больницам, он точно не спасёт. А больше спасаться не от кого. Если только от собственного сумасшествия.

Геннадий прошёлся по складу несколько раз, вздрагивая и прислушиваясь… Ветер выл, ставень хлопал, а дверь скрипела. Лампочка же покачивалась, но светила беспрерывно. В какой-то момент сторожу захотелось издать хоть какой-нибудь звук, чтобы заявить о себе, отпугнуть от себя потенциальных грабителей или… Или кого похуже ещё.

В какой-то момент он всё же споткнулся об один из длинных ящиков. Замок на нём оглушительно звякнул, а удар ботинка разнёсся по тихому складу очень звучно, заставив сердечко заколотиться учащённо.

Геннадий, почувствовавший перед этим некую сонливость, встрепенулся, направляя свет перед собой. Взгляд его заползал по тёмно-зелёной шершавой поверхности ящика. Никаких надписей.

«Чучела… Кости… Кому я их продам?»

Голос Яновича прозвучал в голове с пугающей ясностью, будто тот стоял за спиной, и Геннадию даже пришлось оглянуться — никого.

Время — так или иначе — неумолимо текло дальше. И настала полночь. Сторож очень продрог, хоть и был в коричневой куртке, но обнаружил себя сидевшим между двумя ящиками и крепко зажимавшим в руках фонарик. Всё-таки тревожный сон настиг его, едва он смог присесть — ходить всю ночь по тёмному складу оказалось очень трудным заданием…

Ветер по-прежнему завывал, но с меньшей силой. Тишина, навалившаяся на сторожа и на весь склад, показалась очень уж тревожной и непривычной. Дверь не скрипела и ставень не хлопал… Только ветер шумел.

Лампочка, практически бесшумно раскачивающаяся всё это время, лопнула с ужасающим выстрелом, отчего Геннадий даже вскрикнул. Он подскочил на ноги, и луч его фонарика в очередной раз запрыгал по помещению… Темнота сгустилась внезапно — оказалось, что лампочка давала довольно много света.

Паника сдавила сердце сторожа.

— Возьми себя в руки, — скомандовал сам себе он вслух, и голос ему показался чужим.

Ветер начал стихать в этот момент — сторож прислушался, ничего не мог с собой поделать. Чисто механически. И услышал шаги — отчётливо. Не так, как слышал до этого — в галиматье звуков, в вое ветра и скрежете двери. Нет, кто-то шёл к нему. Но не хромал, как Янович. Быстрыми, торопливыми шагами. В практически полной темноте — луч маленького фонарика заскакал в дрожащих руках, пытаясь отыскать обладателя шагов.

«Подростня… Топни, рявкни», — вспомнились ему слова Яновича.

— Пошли отсюда! — громко сказал Геннадий, и тут же пожалел. Голос его прозвучал слабо. Он дребезжал, как посуда в вагоне поезда.

Шаги и не думали утихать, приближались. В любой момент Геннадий рисковал увидеть выхваченное из темноты обглоданное лицо жуткого монстра, чей язык вывалился, а кривые когтистые руки тянулись к нему…

— Я сказал: пошли отсюда! Это — частная территория!

К сожалению, уверенности в голосе сторожа не прибавилось, потому он автоматически начал отступать назад. В один момент шаги прекратились — оборвались, будто этот человек или монстр, или подросток, или невесть кто ещё, куда-то испарился, просто вывалился из пространства.

Геннадий слышал собственное сердце, которое колошматило в груди из последних сил. Он опять услышал, как заскрипела входная дверь, и в ужасе воззрился туда. Уличный вечерний свет серел отсюда, и сторож двинулся туда, к выходу.

Силуэт человека появился в проходе молниеносно, отчего Геннадий испуганно вскрикнул. Вошедший же растворился во тьме склада, и луч фонарика в очередной раз безуспешно заскакал по сторонам, разыскивая неприятеля. Сторож сам чувствовал, что его собственные глаза вот-вот выскочат из орбит.