Святочные истории

VIII

Катилося зерно по бархату,

Слава!

Еще ли то зерно бурмицкое,[76]

Слава!

Прикатилось зерно по яхонту,

Слава!

Крупен жемчуг с яхонтом,

Слава!

Хорош молодяк с молодкою!

Слава!

Народная песня

Зима прошла давным-давно; о вьюгах и метелях и помину не было в нашей деревушке. Мужички только что поубрались с хлебцем и откосились. Улица, заметенная когда-то сугробами снега, представляла теперь самое оживленное и веселое зрелище. Повсюду толпился народ; в околотке[77] деревень было немало, и, по принятому обыкновению взаимного угощения на храмовых праздниках, все окрестные обыватели сошлись и съехались к соседям.

Время выдалось к тому самое пригодное: день был прекрасный; на небе ни облачка, в воздухе стояла такая затишь, что осиновый лист не шелыхался. Все располагало к веселью. И нельзя, впрочем, было жаловаться — веселились изрядно! Песни, крики, шум, несвязный говор раздавались со всех сторон, лучше чем на ином базаре. Красные рубашки, шапки с золотом, повитые цветами, желтые и алые платки, понявы сияли таким ослепительным блеском, что даже и у трезвых рябило в глазах. Шум, носившийся над деревней, переходил постепенно из одного конца в другой: то подымался он вокруг рогожного навеса купца с красным товаром, расположившегося подле часовни у колодца, то вдруг неожиданно сосредоточивался на середине улицы, где водили хороводы… Звонкая, оглушительная, дребезжащая песня охватывала на минуту всю деревню, и снова все это заглушалось ревом, визгом и хохотом, раздавшимся внезапно из толпы фабричных, глазевших, как боролись два дюжие батрака с ближайших мельниц.

Время подходило уже к вечеру, когда знакомый наш Савелий Трофимыч вышел на крылечко своей избы, сопровождаемый пономарем и сотским.

— Ну, Кондратий Захарыч, не взыщи за угощение, чем богаты, тем и рады, год выдался плохой, наказал нас Господь… не взыщи — укланялись, видит Бог, укланялись, — сказал Савелий, принимаясь обнимать пономаря.

— Много довольны… много… дай Бог век с тобой хлеб-соль водить!.. — отвечал гость, утирая обшлагом рукава следы поцелуев радушного хозяина.

— Не взыщи и ты — ничего не жалели для дорогого гостя, — продолжал Савелий, обращаясь к сотскому, который следовал сзади и, зажмурив глаза, придерживался к стенке.

Но Щеголев, вместо ответа, покачнулся в сторону, приложил ладонь к правой щеке, осклабил беззубые свои десны и запел хриплым голосом:

Ох, плыла-а утка!
Плы-ла ут-ка…
Вдоль по морю…

— Полно, Щеголев… полно же, — заметил с укором пономарь, удерживая сотского, который, очутившись на дворе, чуть было не клюнулся на порожнюю телегу.

— Не замай его, Кондратий Захарыч, ноне все у нас в росхмель… слышь, как потешаются?.. Ты куда, Кондратий Захарыч? — спросил Савелий, останавливаясь под воротами.

— На новоселье…

— Ой ли, к кому?..

— К Алексею; как шел к тебе, встретился я с ним — звал под вечер.

— Пойдем вместе; он и меня звал… а разве ты не был у него?

— Нет, не привелось.

— Стало, и избы его не видал… Ну уж, вот так изба, Кондратий Захарыч!.. такой, кажись, во всем околотке нету.

— Слыхал, слыхал; да где ж видеть? я с самой зимы — помнишь, у тебя угощались? — с той поры не наведывался к вам в деревню.

— Двести рублев за избу-то дал…

— Сказывали мне, — отвечал пономарь, придерживая Щеголева, который совершенно неожиданно приткнулся к нему спиною, — правда ли, Савелий Трофимыч, говорят, нищенка-то отговорил ему тысячу рублей?

— Нет, тысячу не тысячу, а верных четыреста.

— Скажи на милость, какое дело! Сказывали, случилось то в ту самую пору, как мы у тебя пировали, в Васильев вечер, помнишь, кто-то еще стукнул в окно?

— Ну, вот поди ж ты! Эка дурость напала тогда на нас!.. Ведь стучал да просился тот же нищенка; а нам спьяну-то показалось и невесть что… Стучал это он по всем дворам, ходил, ходил да и набрел на Василисину избу, те его и пустили… Пришла ночь; полеглись, вот и стал он отходить. «Так и так, говорит: вы, говорит, меня не отогнали — вам и добро мое…» Поведал им, где и как найти… аблезинский барин все как есть велел передать Алексею, и нашу деревню повестил, — все им досталось.

— Подлинно диковинное дело и всяческого любопытствия достойно, — перебил пономарь, пожимая плечами и подымая брови. — Скажи на милость, Савелий Трофимыч, как же это староста наш подался?.. сказывали, был он в ссоре с их домом, — знать этого, говорит, не хочу!..

— Да мало ли что говорит он… корячился, пока у Алексея гроша не было, а как понюхал, как доведался, так и перечить не стал; каженник, да каженник — только бывало и слышно… а тут обрадовались, пошли вертеть хвостом… оглянуться не успели, как они свадьбу сыграли…

— Где свадьба?.. какая свадьба?.. пойдем!.. — прохрипел неожиданно Щеголев, насовываясь на Савелия, — дядя Савелий… а дядя Сав… ты мне тезка… Много довольны, вот как перед Богом… много довольны… — продолжал он, протягивая руки, чтоб обнять тезку, но потерял равновесие и рухнулся на пономаря.

— Эк его охоч до винца! — произнес, смеясь, Кондратий Захарыч, прислоняя сотского к ворогам.

— Куды те, — заметил Савелий, — другой выпьет — как платком утрет, а это словно огнем выжигает; ну, да Господь с ним! Мы, Кондратий Захарыч, на улице-то затеряем его в народе; я его не звал, сам назвался ко мне — с ним только провозишься… Щеголев, пойдем с нами! — крикнул Савелий, взяв сотского под руку.

Пономарь подхватил его под другую руку, все трое выбрались за ворота и вскоре замешались в толпе.

— А! Данило Левоныч, ты ли это? — воскликнул пономарь, отступая перед высоким мужиком с желтою бородою, желтым лицом и желтыми волосами.

— Здорово, Кондратий Захарыч, — отвечал староста, слегка приподымая шапку, — чему ты дивуешься? не признал?

— Да кто тебя признает? вишь как переменился, что с тобой, хвораешь, что ли?

— Что станешь делать! — отвечал староста, качнув рукою, — такая-то беда стряслась на меня, — бьет лихоманка окаянная, да и полно, — вот, почитай, четыре месяца али пять, — с самых Святок… весь дом с ног сбила, всех даже ребят перебрала… а старуху мою так перевернула, что о сю пору ног не переведет!

— Поди ж ты! с чего бы быть такому?

— Тебе бы, Данило Левоныч — я говорил тогда — надыть поворожить на Васильев вечер, — не упустить этого дела… вот хозяйка моя позвала Домну, велела ей смыть лихоманку — так ничего… помиловала.

— Была она и у нас, Домна-то — чтоб ее черти ели! да ничего не пособило; знать, уж так Господь Бог наслал за грехи наши, — отвечал староста, зевнув и перекрестив рот.

— Ну, прощай, Данило Левоныч!

— Вы куда?..

— К твоему зятю — звал на новоселье.

— Ступайте, — отвечал староста, поворачиваясь к ним спиною.

Немного погодя Савелий и пономарь пробились сквозь толпу, вышли на другой конец улицы и завернули в узенький переулок, залитый светом заходящего солнца. Посреди переулка, между широким сараем и плетнем, из-за которого сквозь густые ветви рябины выглядывала верхушка скирды, подымалась высокая сосновая изба с крытым крылечком и белою трубою. Окна, ворота, убитые гвоздями с жестяными головками, окраины крыши, вплоть до деревянного конька на макушке, были обшиты, словно полотенце, вычурными, резными поднизями, горевшими на солнце, как вылитые из золота. Две-три тучные темно-зеленые ветки рябины, усеянные красными гроздями дозревшего плода, высунулись несколько вперед и набрасывали косвенно густую зубчатую тень на левый угол избы, заслоняя одно окно, но это служило только к выгоде другого окна, хвастливо выказывавшего свой ставень с ярко намалеванными цветами и все четыре стекла, в которых играли и дробились последние вспышки потухающего дня.

На ступенях крылечка сидела Василиса в синей поддевке из домотканой крашенины, в новом платке, повязанном врозь-концы; подле нее стоял Алексей в темном кафтане, небрежно висевшем на плечах, и в красной александрийской рубахе.[78] Но непокорные глаза пономаря окончательно разбежались, когда он взглянул на Парашу, которая стояла, подпершись круглыми локтями на перила и опустив немного голову. И в самом деле, способствовала ли тому белая коленкоровая[79] рубашка, обшитая на плечах красными городочками и ловко обхватывающая полную грудь, или алый платок, повитый вокруг смуглого ее личика, но только трудно было узнать в ней прежнюю девушку. Кондратий Захарыч не успел навести оба глаза на Савелия и сообщить ему свои замечания — как уже с крылечка заметили приближающихся гостей и спешили к ним навстречу.

— Кондратий Захарыч, Савелий Трофимыч, куда это вы запропастились?.. уж мы ждали вас, поджидали!.. — сказал Алексей, раскланиваясь перед каждым гостем.

— А вот… Савелий Трофимыч задержал; я бы к нам давно понаведался… — отвечал пономарь, приподымая шляпу и делая тщетные усилия, чтобы оторвать левый глаз с запонки на груди Параши.

— Ну, кум, свалил на меня вину… — произнес, самодовольно смеясь, Савелий, — так и быть, беру грех на свою душу!.. авось не посерчают.

— Что ж вы стоите, гости дорогие?.. — сказала Василиса, низко кланяясь, — войдите, милости просим, касатики…

— И то, и то… — вымолвил Савелий, разглаживая бороду, — ведь мы к вам на новоселье пришли…

— Милости просим, милости просим, рады вам!.. — заключили Алексей и Параша, сторонясь, чтобы дать им дорогу.

Кондратий Захарыч сделал неимоверное усилие — оторвал оба глаза от запонки, устремил их на крылечко и, сопровождаемый Савелием и хозяевами, вошел в избу.

Н. С. Лесков ПРИВИДЕНИЕ В ИНЖЕНЕРНОМ ЗАМКЕ (Из кадетских воспоминаний)