Убийство на улице Морг. Рассказы

– Объясните мне, ради бога, – сказал я, – метод, если только тут может быть какой-нибудь метод, с помощью которого вы проникли в мою душу. – В действительности я был еще сильнее поражен, чем показывал.

– Продавец фруктов, – отвечал мой друг, – привел вас к заключению, что этот «сапожных дел мастер» недостаточно высок для Ксеркса et id genus omne[6].

– Продавец фруктов!.. вы удивляете меня!.. я не знаю никакого продавца фруктов.

– Человек, который столкнулся с вами на углу четверть часа тому назад.

Тут я припомнил, что на повороте из улицы Ц. меня чуть не сбил с ног торговец с корзиной яблок на голове: но я не мог понять, какое это имеет отношение к Шантильи.

В Дюпене не было и тени шарлатанства.

– Я сейчас вам объясню, – сказал он, – и чтобы вы ясно поняли меня, прослежу весь ход ваших мыслей от настоящего момента до той rencontre[7] с продавцом яблок. Вот главные звенья цепи – Шантильи, Орион, д-р Никольс, Эпикур, Стереотомия, груда булыжников, продавец яблок.

Почти всякому случалось хоть раз в жизни исследовать постепенный ход своих мыслей, приведших к известному заключению. Занятие это часто исполнено интереса; и тот, кто берется за него в первый раз, поражается кажущимся отсутствием связи и безграничным расстоянием между исходным пунктом и заключением. Каково же было мое изумление, когда я услышал слова француза и не смог не согласиться с тем, что он сказал абсолютную правду. Он продолжил:

– Сколько помню, мы толковали о лошадях перед самым поворотом с улицы Ц. – то и была последняя тема нашего разговора. Когда мы свернули на эту улицу, продавец фруктов, бежавший куда-то с большой корзиной на голове, толкнул вас на груду булыжников, сложенных в том месте, где чинилась мостовая. Вы наступили на камень, поскользнулись, слегка ушибли ногу, пробормотали несколько слов с сердитым или беспокойным видом, повернулись и взглянули на груду камней, а затем, не проронив ни слова, пошли дальше. Я не особенно внимательно следил за вами; но в последнее время наблюдение сделалось для меня почти необходимостью.

Вы шли, опустив глаза, сердито поглядывая на рытвины и выбоины мостовой (стало быть, думали еще о камнях), пока мы не дошли до переулка Ламартина, вымощенного, в виде опыта, тесаными камнями. Тут ваше лицо просветлело, по движению ваших губ я догадался, что вы прошептали слово «стереотомия» – термин, который почему-то применяется к такого рода мостовым. Я знал, что слово «стереотомия» должно вам напомнить об атомах и, следовательно, о теориях Эпикура; и так как в нашем последнем разговоре на эту тему я сообщил вам, как удивительно – хотя это остается почти незамеченным – смутные изыскания благородного грека подтверждаются новейшей небулярной космогонией, то мог ожидать, что вы невольно взглянете на большое туманное пятно Ориона. Вы взглянули на него; это убедило меня, что я действительно угадал ваши мысли. Но в насмешливой статье о Шантильи, во вчерашнем номере Musée, автор, издеваясь над сапожником, переменившим фамилию при поступлении на сцену, цитировал латинский стих, о котором мы часто говорили. Вот он:

Perdidit antiquum litera prima sonum[8].

Я говорил вам, что это относится к Ориону, называвшемуся раньше Урионом, связанная с этим объяснением игра слов заставляла меня думать, что вы не забыли его. В таком случае представление об Орионе должно было соединиться у вас с представлением о Шантильи. Что такое сопоставление действительно мелькнуло у вас в голове, я заметил по вашей улыбке. Вы задумались о фиаско бедняги сапожника. До тех пор вы шли вашей обычной походкой, а теперь выпрямились. Очевидно, вы подумали о малом росте Шантильи. Тут я прервал нить ваших мыслей, заметив, что он, Шантильи, действительно карлик и был бы больше на месте в Théâtre des Variétés.

Вскоре после этого случая мы просматривали как-то вечером Gazette des Tribunaux, где прочли следующую заметку:

Необыкновенное убийство

Сегодня около трех часов утра обитатели квартала Сен-Рош были разбужены страшными криками, доносившимися, по-видимому, с четвертого этажа одного дома на улице Морг, единственными жильцами которого были некая мадам Л'Эспанэ и ее дочь мадмуазель Камилла Л'Эспанэ. После неудачной попытки проникнуть в дом обычным порядком дверь была выломана, и человек восемь или десять вошли в сопровождении двух жандармов. Тем временем крики прекратились, но, когда толпа поднялась на первую площадку лестницы, можно было расслышать несколько голосов ссорившихся людей, раздававшихся из верхней части дома. Со второй площадки уже ничего не было слышно. Толпа разбрелась, осматривая комнаты. В большой комнате четвертого этажа (дверь которой пришлось сломать, так как ключ оказался внутри) глазам явившихся открылось зрелище, изумившее всех и в то же время поразившее ужасом.

В комнате был страшный беспорядок, мебель изломана и разбросана. Белье и тюфяки, сброшенные с кровати, валялись на полу. На стуле лежала окровавленная бритва. В печке нашли несколько густых длинных клочьев седых человеческих волос, тоже окровавленных. На полу валялись четыре наполеондора, топазовая сережка, три больших серебряных ложки, три поменьше из métal d'Alger[9] и два мешка, в которых оказалось около четырех тысяч франков золотом. Ящики комода и стола были выдвинуты и очевидно ограблены, хотя многие вещи остались на месте. Маленький несгораемый сундук оказался под тюфяком (не под кроватью). Он был открыт, и ключ еще находился в замке. В нем оказалось только несколько писем и не очень важных бумаг.

Никаких следов мадам Л'Эспанэ не было видно, но, заметив в камине необычайное количество сажи, жандармы исследовали трубу и (страшно сказать!) вытащили оттуда тело дочери, засунутое туда вниз головой. Оно еще не остыло, было покрыто ссадинами; на лице оказались глубокие царапины, на шее – черные полосы и глубокие следы ногтей, как будто покойная была задушена.

Обыскав весь дом и не найдя ничего больше, вошедшие отправились на маленький дворик, находившийся позади дома, и здесь нашли труп мадам Л'Эспанэ, с перерезанным (почти начисто) горлом, так что, когда тело подняли, голова отвалилась. Голова и тело были страшно обезображены, первая едва сохранила человеческий облик.

Это ужасное происшествие остается пока совершенно неразъясненным.

На следующий день в газете явились дополнительные сведения:

Драма на улице Морг

Несколько лиц были подвергнуты допросу по поводу этого необычайного и страшного происшествия, но из их показаний не выяснилось ничего, что бы могло бросить свет на эту загадку. Мы сообщаем ниже сущность показаний.

Полина Дюбур, прачка, объясняет, что она знала обеих покойниц в течение трех лет, так как стирала на них. Старая леди и ее дочь были, по-видимому, в хороших отношениях и очень привязаны друг к другу. Платили они прекрасно. Но ничего не смогла сказать об образе их жизни и средствах. Предполагает, что мадам Л'Эспанэ была ворожеей. По слухам, у нее водились деньги. Никогда никого не встречала в их доме. Убеждена, что у них не было прислуги. Кажется, мебель имелась только на четвертом этаже.

Пьерр Моро, содержатель табачной лавочки, доставлял мадам Л'Эспанэ нюхательный табак в течение четырех лет. Родился в этом же квартале и никогда не переезжал из него. Покойница с дочерью жили в доме, где были найдены их тела, шесть лет. Раньше его занимал золотых дел мастер, сдававший верхние этажи внаймы. Дом был собственностью мадам Л'Эспанэ. Она не была довольна жильцом, злоупотреблявшим помещением, поэтому отказала золотых дел мастеру в жилье и сама поселилась в доме; квартир не сдавала. Старуха впала в детство. Свидетель встречался с ее дочерью пять или шесть раз за все шесть лет. Обе жили очень уединенно, по слухам, имели деньги. Слышал от соседей, будто мадам Л. занимается гаданием, но не верит этому. Никогда не замечал, чтобы кто-нибудь входил в дом, кроме самой мадам Л., ее дочери, дворника и врача.

Многие другие лица, из числа соседей, дали такие же показания. Никто из них не посещал дом. Неизвестно, были у мадам Л. и ее дочери какие-нибудь знакомые. Ставни на переднем фасаде дома редко открывались. На заднем же были всегда заперты, во всех комнатах, кроме той, где совершилось убийство. Дом хороший и не очень старый.

Исидор Мюзе, жандарм, объясняет, что его позвали в дом около трех часов утра. У подъезда собралось человек двадцать или тридцать, старавшихся выломать дверь. Он отворил ее не ломом, а штыком. Это не представило больших затруднений, так как дверь была с двумя половинками и не заперта на задвижку ни вверху, ни внизу. Крики продолжались, пока дверь не была взломана, затем внезапно стихли. По-видимому, кричал (или кричали) кто-то в жестоких мучениях, крики были громкие и протяжные, а не короткие и отрывистые. Свидетель побежал вверх по лестнице. Достигнув первой площадки, услышал голоса ссорившихся: один был грубый, а другой – визгливый, очень странный голос. Разобрал несколько слов, произнесенных грубым голосом на французском языке. Положительно утверждает, что это не был женский голос. Слышал слова “sacré” и “diadle”, черт и дьявол. Визгливый голос принадлежал иностранцу. Свидетель не смог сказать определенно, был ли это женский или мужской голос. Не знает, на каком языке он говорил, но думает, что на испанском. Состояние комнаты и тел этот свидетель описал так же, как мы вчера.

Анри Дюваль, сосед, по ремеслу серебряник, утверждает, что он одним из первых вошел в дом. Сходится в показаниях с Мюзе в том, что, оказавшись в доме, они затворили за собою дверь, чтобы удержать толпу, которая быстро собиралась, несмотря на ранний час. Как полагает этот свидетель, визгливый голос принадлежал итальянцу; во всяком случае, не французу. Не может сказать с уверенностью, был ли это мужской голос. Возможно, что он принадлежал женщине. Свидетель не знает итальянского языка. Не мог разобрать отдельных слов, но убежден по интонации, что кричавший был итальянец. Знал мадам Л. и ее дочь. Часто разговаривал с обеими. Уверен, что визгливый голос не принадлежал ни одной из них.

Оденгеймер, содержатель ресторана. Этот свидетель явился к следователю по собственной инициативе. Не зная французского языка, давал показания при помощи переводчика. Проходил мимо дома, когда раздались крики. Они продолжались несколько минут, минут десять, примерно. Крики были громкие, протяжные, выражали ужас и тоску. Вошел в дом вместе с другими. Подтверждает прежние показания, за исключением одного пункта. Убежден, что визгливый голос принадлежал мужчине, французу. Не мог разобрать отдельных слов. Они звучали громко, отрывисто, бессвязно, с выражением страха и гнева. Голос был резкий, не столько визгливый, сколько резкий. Нельзя назвать его визгливым голосом. Грубый голос произнес несколько раз “sacré”, “diadle” и однажды “mon Dieu[10]”.

Жюль Миньо, банкир, совладелец фирмы «Миньо и Сын» на улице Делорен. Это старший Миньо. У мадам Л'Эспанэ было небольшое состояние. Имела текущий счет в его конторе с весны **** года (открыла его восемь лет тому назад). Часто вкладывала маленькими суммами. Не брала денег ни разу до последних дней: за три дня до смерти взяла четыре тысячи франков. Эта сумма была выплачена золотом и отнесена к мадам Л. на дом приказчиком.