Убийство на улице Морг. Рассказы

Черный кот

Я не жду доверия к дикому и тем не менее будничному рассказу, за который принимаюсь, да и не хлопочу о доверии. Было бы безумием ожидать его, когда мои собственные чувства отказываются верить очевидности. Между тем я не сумасшедший и, уж конечно, не в бреду. Но завтра я умру, а сегодня хочу облегчить душу. Моя цель – поведать миру кратко, ясно и без всяких комментариев ряд самых обыденных событий. В результате они запугали, измучили, раздавили меня. Но я не намерен объяснять их. Для меня это был сплошной ужас, для многих они покажутся пустячками. Быть может, найдется ум, который увидит обыденную основу в моих фантасмагориях – ум более ясный, более логический, менее склонный к ослеплению, чем мой. Быть может, он усмотрит в событиях, которые я излагаю с суеверным ужасом, самую обыкновенную цепь весьма естественных причин и действий.

С детства я отличался кротким и мягким характером. Товарищи подшучивали над моей чувствительностью. Пуще всего я обожал животных, и мои родители позволяли мне держать дома всевозможных зверьков. Я возился с ними по целым дням, кормить и ласкать их было моим величайшим наслаждением. Эта страсть к животным усиливалась с годами и в зрелом возрасте оставалась для меня главным источником удовольствий. Всякий, кому случалось питать привязанность к верной и умной собаке, знает глубоко отзывчивый и благодарный характер животных. Бескорыстная и самоотверженная любовь зверя проникает в сердце того, кто испытал шаткую дружбу и призрачную верность человека.

Я женился в молодых летах и был очень доволен, когда оказалось, что жена разделяет мои наклонности. Заметив мою любовь к домашним животным, она не упускала случая увеличить наш домашний зверинец. У нас были птицы, золотые рыбки, прекрасная собака, кролики, обезьянка и кот.

Последний был великолепным, замечательно крупным животным, совершенно черным и удивительно понятливым. Моя жена, нимало не склонная к суеверию, часто вспоминала о старинном поверье, которое считает всех черных котов помощниками ведьм. Разумеется, она говорила это не серьезно, и если я вспоминаю об этой мелочи, то потому лишь, что она случайно пришла мне на память.

Плутон – так звали кота – был мой любимец. Я сам кормил его, и он бегал за мной по всему дому. Мне приходилось даже принимать меры, чтобы он не ускользнул за мной на улицу.

Дружба наша продолжалась несколько лет, в течение которых мой темперамент и характер радикально изменились к худшему под влиянием невоздержанности (со стыдом признаюсь в этом). Я с каждым днем становился угрюмее, раздражительнее, равнодушнее к чужим страданиям. Я позволял себе резкости в обращении с женою, доходил даже до насилия. Разумеется, животные тоже испытывали на себе перемену в моем характере. Я не только перестал ухаживать за ними, но и колотил их. Впрочем, к Плутону я еще сохранил столько привязанности, что не обижал его, как обижал кроликов, обезьянку, даже собаку, если они случайно подвертывались мне под руку или подходили приласкаться. Но болезнь моя – какая болезнь сравнится с алкоголизмом! – усиливалась, и в конце концов даже Плутону, который тем временем состарился и впал в детство, пришлось испытать на себе последствия моей раздражительности.

Однажды ночью, когда я вернулся домой сильно навеселе, мне показалось, будто кот избегает меня. Я схватил его. Испуганный Плутон слегка укусил меня за руку. Адское бешенство овладело мною. Я не узнавал самого себя. Казалось, мой прежний дух разом оставил тело; каждая жилка содрогалась от более чем дьявольской, порожденной спиртом, злобы. Я достал из кармана перочинный нож, открыл его, схватил бедное животное за горло и медленно, аккуратно вырезал ему глаз! Я дрожу, обливаюсь пóтом, сгораю от стыда, рассказывая об этой гнусной жестокости.

Когда рассудок вернулся ко мне утром, когда исчез угар вчерашней попойки, я почувствовал ужас и раскаяние, но чувство это было слабо и поверхностно. Я снова предался разгулу и скоро утопил в вине воспоминание о своем проступке.

Между тем кот понемногу оправлялся. Орбита вырезанного глаза, разумеется, была ужасна, однако животное, по-видимому, не испытывало страданий. Оно по-прежнему разгуливало по дому, но, как и следовало ожидать, с ужасом убегало от меня. Во мне еще оставалась толика порядочности, что я огорчался этим явным нерасположением существа, когда-то так привязанного ко мне. Но вскоре это чувство уступило место раздражению. К тому же во мне проснулся, на мою окончательную и бесповоротную гибель, дух извращенности. Философия ничего не говорит об этом духе. Тем не менее я убежден так же твердо, как в своем собственном существовании, что это один из первичных импульсов сердца человеческого, одна из основных, первоначальных способностей или чувств, определяющих характер человека. Кому не случалось сотни раз совершить дурной или глупый поступок только потому, что его не следует совершать? Разве нам не присуща неудержимая склонность нарушать закон только потому, что это закон? Я говорю, что дух самодурства проснулся на мою гибель. Да, это неизъяснимое стремление души дразнить самое себя – насиловать собственную природу, делать зло ради зла – заставило меня продолжить и завершить мой жестокий поступок над безобидным животным. Однажды утром я хладнокровно накинул ему петлю на шею и повесил его на сучке дерева. Повесил, обливаясь слезами и терзаясь угрызениями совести, повесил, потому что знал, как оно любило меня, и чувствовал, что оно ничем не провинилось передо мною, – повесил, потому что знал, какой грех я совершаю… смертный грех, который подвергает мою бессмертную душу величайшей опасности: быть может, если только это мыслимо, делает для нее недоступным бесконечное милосердие всеблагого и грозного Бога.

В ночь, последовавшую за этим кровавым поступком, меня разбудили крики: «Горим!» Занавеси моей кровати пылали. Весь дом был в огне. Моя жена, прислуга и я сам едва успели спастись. Разрушение было полное. Все мое состояние пошло прахом, и с этих пор я предался отчаянию.

Я отнюдь не пытаюсь установить причинную связь между разорением и жестокостью. Но я излагаю цепь фактов и не хочу опустить ни одно из звеньев. На другой день после пожара я посетил развалины. Почти все стены повалились. Устояла только одна, не особенно толстая, но приходившаяся посреди дома; к ней примыкало изголовье моей кровати. Штукатурка на ней большею частью тоже уцелела, вероятно потому, что стена была только что выштукатурена. Подле нее собралась толпа народа, и многие рассматривали стену с очевидным любопытством. Восклицания «Странно!», «Удивительно!» привлекли мое внимание. Я подошел ближе и увидел на белой поверхности фигуру гигантского кота, точно вырезанную в виде барельефа. Изображение отличалось поразительной точностью. На шее животного виднелась веревка.

Когда я увидел это привидение (в первую минуту я не мог не принять его за привидение), мой ужас и изумление не знали границ. Наконец размышление явилось мне на помощь. Я вспомнил, что кот был повешен в саду подле дома. При первой тревоге толпа наполнила сад, кто-нибудь отрезал кота от дерева и швырнул ко мне в окно. Это было сделано, по всей вероятности, с целью разбудить меня. Упавшая стена притиснула жертву моей жестокости к свежей штукатурке, которая под влиянием огня и аммиака костей воспроизвела снимок.

Хотя таким образом я успокоил если не совесть, то свой ум, это поразительное явление произвело на меня глубокое впечатление. В течение нескольких месяцев меня преследовал призрак кота, в то же время проснулось нечто вроде раскаяния, хотя на самом деле это поверхностное чувство вовсе не было настоящим раскаянием. Я так сожалел о животном, что начал разыскивать по притонам, которые посещал по-прежнему, какого-нибудь нового кота, похожего на Плутона.

Однажды вечером, когда я сидел полупьяный в гнуснейшем кабачишке, взгляд мой упал на какое-то черное тело, лежавшее на одной из бочек с джином или ромом, составлявших главное убранство комнаты. В течение нескольких минут я пристально смотрел на верхушку бочки, удивляясь, как не заметил раньше этого тела. Наконец я подошел к нему и дотронулся до него рукою. Это был черный кот, огромных размеров, не меньше Плутона, очень похожий на него во всех отношениях, за исключением одной особенности. У Плутона на всем теле не было ни единого белого волоска, тогда как у этого на груди красовалось большое белое пятно неопределенной формы.

Когда я дотронулся до него, он тотчас встал, замурлыкал, потерcя о мою руку – и, по-видимому, был очень доволен моим вниманием. Этого-то мне и нужно было. Я спросил хозяина, не продаст ли он мне кота, но оказалось, что он даже не знал о его существовании, никогда не слыхал о нем, никогда не видал его.

Я продолжал ласкать кота, и, когда собрался домой, животное последовало за мною. Дорогой я останавливался и гладил его, таким образом мы добрались до дома. Тут он быстро освоился и сделался любимцем моей жены.

Что до меня, то я вскоре невзлюбил его. Я совсем не того ожидал, но – не знаю как и почему – его очевидная привязанность ко мне раздражала и бесила меня. Мало-помалу это раздражение превратилось в заклятую ненависть. Я старался избегать кота; чувство стыда и воспоминание о моем жестоком поступке не позволяли мне колотить или обижать эту тварь. В течение нескольких недель я ни разу не ударил его, но постепенно – очень постепенно – дошел до того, что не мог смотреть на него без невыразимого отвращения и молча бежал от его ненавистного присутствия, как от чумы.

Без сомнения, на мою ненависть повлияло открытие, сделанное мною на другое утро после водворения кота в нашем доме. У него, как и у Плутона, не хватало одного глаза. Это обстоятельство только усиливало привязанность к нему моей жены, обладавшей, как я уже говорил, мягкосердечием, которое когда-то было моей отличительной чертой и источником простых и чистых удовольствий.

Но чем больше я ненавидел кота, тем сильнее он привязывался ко мне. Он ходил за мною по пятам с непонятным упорством. Стоило мне присесть, он уже оказывался под стулом или вскакивал ко мне на колени и осыпал меня своими ненавистными ласками. Когда я вставал, совался мне под ноги или, уцепившись своими длинными и острыми когтями за мой сюртук, висел у меня на груди. В такие минуты мне хотелось укокошить его одним ударом, однако я сдерживался, отчасти потому, что помнил о своем преступлении, а главным образом – сознаюсь в этом, наконец, – потому, что я боялся этого животного.

Боязнь эта не была опасением физического зла, а между тем я не знаю, как определить ее иначе. Я почти стыжусь сознаться – да, даже в этом каземате я почти стыжусь сознаться, что мой страх и ужас были вызваны самым вздорным обстоятельством. Жена не раз обращала мое внимание на странную форму упомянутого выше белого пятна, единственного отличия нового кота от Плутона. Сначала, если припомнит читатель, его очертания были неясны, но мало-помалу, почти незаметно, так, что иногда я сомневался, не мерещится ли мне это, – мало-помалу оно приняло совершенно определенную форму. Это было изображение предмета, одно название которого возбуждает во мне дрожь, – из-за него-то я так боялся и ненавидел кота, что уничтожил бы его, если бы смел, – изображение ужасной, отвратительной вещи – виселицы! О, угрюмое и страшное орудие ужасов и преступлений, агонии и смерти!