Рассказы о привидениях

Злокозненность мира вещей

Перевод С. Антонова

Злокозненность мира вещей – тема, на которую любил пространно рассуждать один мой давний друг, и, надо сказать, не без оснований. У любого из нас, независимо от возраста, случаются ужасные дни, когда волей-неволей с мрачной покорностью признаешь, что весь белый свет ополчился против тебя. Я имею в виду не родственные или дружеские связи и вообще человеческие взаимоотношения: подробно живописать их считает своим долгом едва ли не всякий современный романист. В книгах это называется «жизнь», и ее изображение выглядит порой довольно путаным и причудливым. Нет, речь идет о мире вещей, которые не разговаривают, не трудятся, не устраивают встреч и не ведут светских бесед. Этот мир населяют запонки для воротничка, чернильницы, камины, опасные бритвы, а когда становишься старше, еще и коварные лестницы, то прирастающие вдруг лишними ступеньками, о которые спотыкаешься, то, наоборот, оказывающиеся короче, чем ожидаешь. Сговорившись друг с другом, эти и им подобные предметы (я перечислил лишь некоторые из них) сообща устраивают нам «веселый» денек. Любопытно, помнят ли еще читатели сказку о том, как петушок и курочка отправились навестить господина Корбеса и, увлекая за собой всех встречных и поперечных, подбадривали каждого словами:

Едем мы во весь опор

Прямо к Корбесу во двор[36].

В компанию влились иголка, яйцо, утка и, если я ничего не путаю, кошка, а в довершение всего – мельничный жернов. Обнаружив, что господин Корбес на время отлучился, они набились к нему в дом и стали ждать его возвращения. Вскоре он воротился, несомненно утомленный дневными трудами в своих обширных угодьях. Пронзительный крик петуха заставил его вздрогнуть и упасть в кресло, где он напоролся на иголку. Господин Корбес метнулся к раковине, чтобы умыться, и утка забрызгала его водой с головы до пят. Он попытался утереться полотенцем, и выкатившееся оттуда яйцо разбилось о его физиономию. Потом он претерпел череду унижений (всех я и не упомню) от курочки и ее присных и наконец, обезумев от боли и страха, ринулся наружу через заднюю дверь; но на выходе прямехонько на голову хозяина дома спрыгнул – и вышиб ему мозги – мельничный жернов. «Воистину, этот господин Корбес был или очень дурным, или очень невезучим человеком», – гласит финал сказки. Что до меня, я склонен предполагать второе. Ничто в завязке сюжета не свидетельствует о том, что господин Корбес чем-то запятнал свое имя или нанес гостям какую-то обиду, взывавшую к мести. И не является ли эта сказка выразительным образчиком той злокозненности, о которой я взялся порассуждать? Я сознаю, что не все гости господина Корбеса были неодушевленными вещами в прямом смысле слова. Но можем ли мы быть уверены, что виновники подобного зла действительно не обладают душой? Некоторые истории заставляют в этом сомневаться.

Двое мужчин зрелых лет, отзавтракав, сидели посреди цветущего сада. Один читал дневную газету, другой, с полоской лейкопластыря на лице, сложил руки на груди и, озабоченно нахмурившись, погрузился в раздумья.

– Что с вами? – спросил его приятель, опустив газету. – Солнечное утро, птички поют, не слышно ни самолетов, ни мотоциклов.

– Да, согласен, все замечательно, – отозвался мистер Бартон, – только вот у меня день не задался. Порезался, когда брился, зубной порошок просыпал…

– Ну не всем везет, – сочувственно заметил мистер Мэннерс и, ограничившись этим, опять уткнулся в газету. – Надо же! – воскликнул он через мгновение. – Джордж Уилкинс умер! Теперь, по крайней мере, он не причинит вам хлопот.

– Джордж Уилкинс? – переспросил мистер Бартон, немало взволнованный. – Надо же, а я ведь даже не знал, что он болен.

– Ничем он не был болен, бедняга. Похоже, он просто сдался и наложил на себя руки. Да, – продолжал он, – это случилось несколько дней назад: так гласит коронерское расследование. Говорят, в последние дни был до крайности измучен и подавлен. Любопытно почему? Уж не из-за того ли завещания, которое вас рассорило?

– Рассорило? – сердито повторил мистер Бартон. – Не было никакой ссоры. Он ничем не сумел подтвердить своих притязаний, не представил ни одного документа. Нет, могло существовать с полдюжины других причин… но, бог ты мой, мне и в голову не могло прийти, что он способен принять что-либо так близко к сердцу!

– А мне он как раз казался человеком, который все принимает близко к сердцу, – возразил мистер Мэннерс. – Вечно был весь на нервах. Что ж, мне жаль его, хоть мы и нечасто виделись. Должно быть, он через многое прошел, если решился перерезать себе горло. Я бы не смог прибегнуть к такому способу – из-за дальнозоркости. Брр! Так или иначе, хорошо, что у него не было семьи. Слушайте, как насчет прогулки перед ланчем? У меня есть одно дельце в деревне.

Мистер Бартон с энтузиазмом принял это предложение. Возможно, ему не хотелось, чтобы окружающие неодушевленные предметы добрались до него. Если так, он поступил правильно. Давеча, споткнувшись о декроттуар, он чудом избежал опасного падения с верхней ступеньки крыльца; потом терновая ветка сбила с него шляпу и оцарапала пальцы; а теперь, поднимаясь по травянистому склону, он, издав вопль, буквально взмыл в воздух, после чего ничком растянулся на земле.

– Что случилось? – спросил приятель, подоспев к нему. – Вот тебе на… какая длинная веревка! Что она тут… А, понял – она от того воздушного змея. – (Змей лежал в траве чуть поодаль.) – Случись мне только выяснить, что за сорванец ее здесь бросил, – всыплю ему по первое число… или нет, просто-напросто не отдам ему змея. А сработано, кстати, весьма искусно!

Пока они приближались к своей находке, порыв ветра приподнял змея и тот как будто уселся нижним концом наземь и уставился на приятелей большими круглыми «глазами», намалеванными красной краской; под ними виднелись выведенные тем же цветом печатные буквы: «ОМП»[37]. Мистера Мэннерса это зрелище позабавило, и он принялся внимательно рассматривать надпись.

– Оригинально, – заключил он наконец. – Вырезано из настенного плаката, разумеется. О, кажется, я знаю, каков был изначальный текст: «ПОЛНЫЙ КОМПЛЕКТ ДОКУМЕНТОВ».

Мистер Бартон со своей стороны не нашел в этом ничего забавного и, изловчившись, насквозь проткнул змея концом трости.

– Осмелюсь сказать, так ему и надо, – заметил мистер Мэннерс, впрочем, с некоторым сожалением, – хотя ему пришлось изрядно повозиться, чтобы смастерить эту штуку.

– Кому? – отрывисто выпалил мистер Бартон. – А, понятно, вы про мальчишку.

– Конечно, про кого же еще! Но давайте-ка спускаться: мне нужно сделать некоторые распоряжения до ланча.

Когда они свернули на главную улицу, до них донесся приглушенный, хриплый голос:

– Берегись! Я уже близко!

Оба приятеля замерли, точно от выстрела.

– Кто это был? – вопросил Мэннерс. – Будь я проклят, если что-нибудь понимаю! – Затем он со смешком указал тростью через дорогу, туда, где в открытом окне висела клетка с серым попугаем. – Ей-богу, я не на шутку перепугался; да и вас слегка тряхнуло, не так ли?

Бартон ничего не ответил.

– Я ненадолго оставлю вас, – продолжал Мэннерс. – Можете пока свести знакомство с этой пташкой.

Но когда он снова присоединился к Бартону, бедняга, судя по его виду, не был расположен беседовать ни с птицами, ни с людьми. Он успел уйти вперед и удалялся довольно торопливым шагом. Мэннерс на миг задержался возле окна с попугаем и тут же залился смехом. Нагнав друга, он поинтересовался:

– Ну что, пообщались с попкой?

– Нет, конечно! – раздраженно ответил Бартон. – Какое мне дело до этой мерзкой твари?

– Что ж, в любом случае вы бы не преуспели, – заметил Мэннерс. – Погодя я вспомнил, что птица уже не первый год неподвижно маячит в окне. Это чучело.

Бартон как будто хотел что-то сказать, но воздержался.

Весь день ему решительно не везло. За ланчем он подавился, потом сломал курительную трубку, споткнулся о ковер и уронил книгу в садовый пруд. Позже ему позвонили (так он, во всяком случае, заявил) и потребовали свернуть пребывание в гостях, где он рассчитывал провести неделю, и назавтра же вернуться в город. Вечером обычно жизнерадостный Бартон впал в столь мрачное расположение духа, что мысль о предстоящем расставании с приятелем уже не вызывала у Мэннерса острого чувства досады.

Во время завтрака мистер Бартон не стал распространяться о том, каково ему спалось, однако признался, что подумывает навестить врача.

– Поутру меня охватила такая дрожь, – сообщил он, – что я не рискнул взять в руки бритву.

– Искренне сочувствую, – сказал мистер Мэннерс. – Мой слуга помог бы вам с этим, но теперь уже нет времени привести вас в порядок.

Они попрощались. Каким-то образом и по какой-то причине мистер Бартон ухитрился забронировать себе целое купе (в котором, как и в других купе этого поезда, был собственный выход на платформу). Однако от подобных мер предосторожности мало проку, когда имеешь дело с разгневанным на тебя мертвецом.

Не буду ставить отточия или звездочки, ибо не люблю их, а сразу скажу, что, по-видимому, в поезде кто-то пытался побрить мистера Бартона – и не слишком удачно. Тем не менее он удовлетворился результатом: на некогда белоснежной салфетке, расправленной на груди мистера Бартона, алыми буквами было выведено «Дж. У. FECI»[38].

Разве поведанная выше история (если она, конечно, правдива) не подтверждает мою догадку о том, что злокозненность мира вещей – это проявление чего-то, наделенного душой? И разве она не наводит на мысль, что, когда такое происходит, нам следует хорошенько присмотреться к своим недавним поступкам и насколько возможно выправить линию нашего поведения? И наконец, разве она не склоняет нас к выводу, что мистер Бартон, как и господин Корбес, был или очень дурным, или очень невезучим человеком?