Сто первый

Глава четвертая

Примерно во втором часу от полудня полковник Евгений Борисович Колмогоров возвращался в комендатуру из Ханкалы; он трясся на переднем сидении и равнодушно глядел в окно на мелькавшие мимо развалины. Бронированный комендантский УАЗик, обогнав на Минутке растянувшуюся в полквартала военную колонну, промчался на бешеной скорости участок улицы и нырнул в тоннель под Романовским мостом. На блокпосту за мостом водитель моргнул ментам фарами и повел УАЗ меж воронок и канализационных люков дальше, в сторону проспекта Победы.

Терзали коменданта тревожные мысли:

«Стрелочник этот Вовка Филин. Ведь ты смотри, как повернул, гавнюк: пять подрывов за месяц… слабо организована инженерная служба! Резюме бл… Будто я крайний на весь район».

Но что мог поделать Колмогоров? Это, когда один на один, Филин — Вовка, а когда на докладе у командующего — главный комендант города, полковник Филин. Филин, конечно, тоже своих пистонов получил, да все получили. Колмогоров уже привык: как совещание, так одни разговоры — обстановка ухудшается, бандгруппы активизируются, минная война прет полным ходом. Да что говорить! Коменданта с Заводского района рванули ведь? Рванули. А в Старых Промыслах… вся дорога крестами уставлена.

Не в настроении Колмогоров.

Водитель давит на педаль, чуть не подбородком в руль упирается. Двое охранников притихли на заднем сидении.

Вот и его, Колмогорова, Ленинский район… Осятник гадский. Плюнь в окно, попадешь в бандитскую рожу. Да тут — зачищать днем и ночью, тралом морским вытраливать. Менты командировочные отдуваются на спецурах. Саперы комендантские: каждый день — то фугас, то обстрел. Да не приведи бог кого из местных зацепят, — набегут правозащитники, журналисты, всякая сволочь тыловая. Знать по-делу ничего не знают, а вони разнесут по всему свету. Федералы. Это ж ругательством стало! Этим словом теперь малых детей пугают.

Командующий… Понятно… На него сверху давят: война закончилась, новая власть собирается из Гудермеса переезжать в Грозный. А как переезжать, если фугасы на дорогах, по ночам обстрелы, народ местный не знает, кому верить: учителей стреляют, глав районов вместе с семьями пускают под нож, ментов и прокурорских рвут. Комендантские озверели окончательно, с ума посходили. Э-э, да что там говорить…

У Старого рынка водитель влетел в яму — тряхнуло. Колмогоров — чуть не в стекло лбом.

— Сашка, мать… смотри, черт!

— Виноват, тащ… тут быстрее бы надо.

Впереди замаячил бэтер с десантом на броне; у обочины солдаты с щупами.

Водитель кивнул в их сторону:

— Вон, товарищ полковник, централка. Саперы из центральной комендатуры топают, филинские. Чего-то днем их понесло…

Не успел водитель договорить, как вдруг все смешалось: впереди, там, где только что был виден бэтер и солдаты, ярко вспыхнуло. Из серого облака поднялся к небу черный бархатистый гриб, сразу вслед оглушительно громыхнуло.

Завизжали тормоза.

Колмогоров руками вжался в панель: с колен на пол полетели фуражка, папка с документами.

— Накаркали, мать… Давай к обочине — ну!

Тяжелый бронированный кузов повело юзом; водитель, вцепившись в баранку, выровнял машину, нацелившись на разворот, бешено закрутил рулем. Возле подорванной брони стрельнули, потом еще и еще; тяжело закашлял пулемет. Колмогоров жестом удержал водителя, приказал остановиться у вывернутого бордюрного камня, метрах в ста от подорванной брони. «Такое вот, Вовик, резюме», — по лицу своему Колмогоров провел рукой, по щеке: щетинистая щека колючая, а ведь с утра брился! Нервы, нервы…

Один из охранников, здоровяк Тимоха, придерживая берет на голове, выскочил из машины, огляделся — сунулся обратно:

— Товарищ, полковник, не нада здесь стоять. Поехали. Центральную комендатуру, саперов, ихнюю броню накрыли. Они с дуру и по нам могут.

Застрочили бешено автоматы.

— Отставить, Тимофеев, сказал. Вызывай базу. Аликбаров, дуй за машину, задний сектор держи. Сашка, — он кивнул водителю, — здесь стоишь.

Громадина Паша Аликбаров, сибиряк из красноярцев, — он в полтора раза больше Тимохи, но ловок, и двигается быстро, — с пулеметом примостился у обочины. Потрогал ленту и, примерившись, от пояса дал несколько коротких очередей вдоль улицы по верхушкам деревьев. Тимоха обернулся на выстрелы: увидел, как побежали с перекрестка от рынка люди; некоторые, присев на месте, вытягивали руки в их сторону — открывали рты, скалили зубы.

— Паша, пониже возьми. Им, сукам, весело.

Длинная очередь скосила ветки прямо над головами любопытных. Те кинулись врассыпную.

— База, — Тимоха прижался щекой к рации, — подрыв на Победе. Саперы с централки.

Минут через десять подскочили две брони с ленинской разведкой.

Стрельба стихла.

Колмогоров, связавшись по рации с разведкой, выбрался из машины. Махнув Тимохе, зашагал прямиком к подорванному бэтеру.

Убитых, двоих молодых солдат без касок — одного с вывернутой челюстью и почти сорванным скальпом, другого с бордовым в черную точку обожженным лицом и мокрой кровяной грудью — уложили рядышком поперек тротуара.

С «двухсотых» уже сняли разгрузки.

Они лежали с раздавленными взрывом грудными клетками, впавшими животами, синими пальцами рук, отрешенные от всего земного. И уже никто к ним не подходил, не смотрел — не пытался перевернуть, положить удобней.

Раненых оказалось трое.

Броня разведчиков с «тяжелым» унеслась в Северный госпиталь.

Двое легких — офицер и немолодой солдат — сидели прямо на асфальте, близко от горячей дымящейся воронки. У солдата бинтом подвязан был подбородок; солдат заваливается на бок, неловко вывернув ногу, держится обеими руками за бинты и тихо стонет.

Возле офицера возится медсестра.

Колмогоров подошел и стал близко за ее спиной.

Медсестра — женщина молодая, миловидная: волосы пучком на затылке, вся она опрятна, крепка телом. Видно, как туго ходят лопатки под форменкой. Работает без суеты и нервов. Все обычно — все как всегда: крутит бинтом вокруг головы офицера.

Колмогоров, оказавшись близко к молодой женщине, смущенно убрал взгляд в сторону. Та же, заметив коменданта, нахмурила тонко вырисованные брови.

— Иващенко, — позвала она, — ну, чего вы ждете? Забирайте бойца, там серьезный перелом.

Шустрый паренек, по фамилии Иващенко, замешкавшись вначале, махнул кому-то и бросился к раненому солдату, помог подняться.

— Светлан Пална, щас мы. Я понял.

У раненого офицера по щекам и подбородку размазалось красное; он молод, очень худ, круглые очки делали его похожим больше на студента, чем на военного. Кровь сочилась из носа; офицер затыкал ноздрю ватой и смущенно смотрел на распущенный лоскутами правый рукав; он дрожал, как будто от холода, поправлял пальцем спадающие с носа очки-велосипеды и говорил скороговоркой:

— Т-только поцарапало и обожгло, — он сильно заикался. — Я п-почуствовал горячее по локтю. Кто д-двухсотый, раненые?

Народ на перекрестке, будто стая ворон, разлетелись, перепуганные выстрелами; как стихла стрельба, загалдело, закаркало — снова ожил вороний перекресток.

Кровь на броне только что была алая теплая — побурела, спеклась.

Водитель бэтера трясет контуженой головой и рот рыбий разевает.

Колеса с того борта, где сработал фугас — сморщенные, одно лишь целое.

Небритый, черный, как грач, контрактник в душегрейке мехом внутрь, в тюбетейке несуразной, ходит зигзагами вокруг убитых, но близко не становится, а только косит взглядом; в руке его автомат. Он шевелит немо губами. Наверное, убитый другом его был, может, они даже были с одного города, улицы: так этот, что в душегрейке, шлепает себя по бедрам ладонью, по худой жопе прикладом. Тюбетейку снял с головы и бросил под ноги.

Медсестра Светлана Пална обмотала обоих раненых бинтами, рукава у нее кровью замарались.

А Колмогорову стыдно стало, что в такую минуту подумал совсем не о том — про свои отношения с этой зеленоглазой медсестрой подумал. Не к месту, некстати это он. И если рассуждать, то на войне все, что кроме смерти, некстати.

Солдаты мимо Колмогорова. Но внимания на него не обращают: еще от стрельбы не остыли. Жадно курят, вглядываются в вороний перекресток.

Когда спала горячка, раненых погрузили и повезли с улицы в комендатуру.

Колмогоров все-таки сказал неслышно никому, а только одной Светлане Палне:

— Свет, ну прости, сказал, погорячился я вчера. Я понимаю, что не к месту сейчас. Может, я вечером зайду… или нет, лучше ты. Я машину пришлю.

— Иди ты со своими извинениями, — коротко и зло, но так же тихо ответила Светлана Пална. Бросила под ноги обмоток бинта, которым оттирала, да так и не оттерла выпачканные бурым рукава форменки.

— Я понимаю, ну, дурак, ну, прости, Свет, ну, мучаюсь я — что ж ты не видишь?

— К вам прокуратура вон приехала. Мама родная, какие вы все мужики! Все у вас через задницу, прости господи. Другого времени не мог выбрать, Жень?

— А у нас, Свет, другого времени и не будет, видно.

Евгений Борисович решительным жестом поправил фуражку: смахнув с лица житейскую накипь, принял снова вид серьезный и внушительный.

Из белой «Нивы» выбирался прокурор Грозного, грузный с виду, но живой в общении человек по фамилии Золотарев.

Юрий Андреевич Золотарев, когда вылез из машины, с опаской осмотрелся по сторонам и облегченно вздохнул, когда не увидел в обозримом пространстве видеокамер и надоевших ему журналистов.

Дело было в том, что, оказавшись на должности прокурора Грозного, сделался Юрий Андреевич лицом публичным, — он, человек закрытой системы, учился теперь говорить языком обывателя, отвечать на каверзные вопросы. Телевизионщики стали появляться в Грозном чаще: настырно лезли со своими видеокамерами и микрофонами, требовали комментариев. Но еще хуже — хотели знать то, о чем сам он, прокурор Грозного, старался не думать. Происходившие вокруг события не поддавались теперь никаким комментариям… Назвать день наступивший еще одним шагом к мирной жизни у прокурора не поворачивался язык; говорить о войне тоже нельзя — сверху дана установка на мирную жизнь. Вопрос вопросов состоял в том — как классифицировать деяния, совершаемые боевиками или еще кем-то там? Да вот хоть сейчас, на проспекте Победы, подрыв военных. Что это — боевые действия, политический теракт или уголовное преступление? Если уголовщина, то под какой статьей — разбой, грабеж, хулиганство? Военные над этим не задумывались: взбешенные потерями, оттого что врага не увидеть, не схлестнуться с ним грудь в грудь, стреляли в ответ — в город: по прохожим и любопытным — кому попадет. Это-то для прокурора Золотарева и было настоящей головной болью.

Вслед за прокурором из машины вылез средних лет мужчина в костюме и в традиционной кавказской шляпе с полями. Вдвоем они подошли к коменданту, поздоровались сухо, некоторое время неловко молчали, вроде осматривались.

Первым заговорил прокурор:

— Евгений Борисыч, это глава района. Вы знакомы, — прокурор прокашлялся: — Кхы, кхуу… Он говорит, что военные ранили двух женщин с рынка.