Время Паука

* * *

Когда Мария уехала, мир был открыт для меня, я воспринял это как освобождение. Прошло много времени, прежде чем я стал снова искать знакомства с девушками, кроме того, я бросил занятия — я чувствовал себя слишком взрослым для студента. Никогда еще после смерти мамы мир не был так открыт для меня.

Я много думал о том молодом писателе, который за сюжет для романа расплатился со мной бутылкой вина и сотней крон. Дома у меня лежало несколько десятков записанных сюжетов. Его роман вышел через два года и был тепло встречен критикой.

Я заходил иногда в «Клуб 7», в «Казино», в погребок Тострупа и в Дом художника. Там легко было завести с кем-нибудь разговор. Вскоре я знал уже почти всех, с кем стоило беседовать в нашем городе. Трудность заключалась в том, что в первое время у меня совсем не было денег.

Меня считали неглупым молодым человеком с богатым воображением. Иначе и быть не могло. Я всегда выбирал в собеседники людей старше меня, предпочтительно мечтателей и бездельников, имевших художественные амбиции, во всяком случае, сами они считали себя людьми искусства. Мне они казались ограниченными. Некоторые уже выпустили сборник стихов или роман, другие говорили, что пишут или хотели бы что-нибудь написать. Так они утверждали собственную легитимность. Именно в этой среде я и начал свою деятельность.

Если кто-то из тех, с кем я выпивал, говорил, что пишет или хотел бы писать, я всегда спрашивал, о чем он или она хотели бы писать. На этот вопрос они, как правило, не отвечали. Мне это казалось подозрительным. Уже в то время — и особенно впоследствии — меня забавляло, что в литературной среде полно людей, которые могли и хотели бы писать, но которым решительно нечего выставить на продажу. Почему человек хочет писать, если, как он открыто и честно признается, ему нечего сообщить миру? Неужели он не может придумать себе какое-нибудь другое занятие? Что это за мания такая — добиваться чего-то, ничего не делая? У меня все обстояло как раз наоборот. Меня всегда переполняли идеи, но не было потребности обогащать мир своими творениями. И в буквальном смысле тоже. История с Марией не в счет, мне была нужна она сама.

В то время я вел дневник, но не для публикации в будущем, это были крохи, которые я собирал для себя, своего рода погружение в собственное «я».

Я никогда не напишу романа. Не хочу сосредоточивать свое внимание на одной истории. Если я начну разматывать фабулу, она тут же потянет за собой четыре или восемь других. И мне будет трудно навести среди них порядок, разобраться и с множеством рамочных рассказов, и с бесчисленными вставными историями, и с иерархией рассказчиков, или, как кто-то назвал это, с китайскими ларчиками. Потому что я не могу не думать, не могу перестать вынашивать идеи. Это почти органический процесс, что-то, что приходит и уходит само собой. Я захлебнусь в потоке идей, меня задушит их изобилие. Мой мозг все время кровоточит новыми сюжетами. Может, именно поэтому мне стали нравиться высокие табуреты в барах. Там мне легче освободиться от своих мыслей.

Так возник симбиоз. Я легко придумывал новые идеи и сюжетные повороты. Труднее было бы этого не делать. У тех, кто хотел писать, все было наоборот. Многие из них ждали озарения месяцами, даже годами, тщетно стараясь придумать что-нибудь оригинальное, о чем стоило бы написать. Меня окружали люди с огромной потребностью высказаться, но эта потребность превосходила их творческие возможности, жажда писать была сильнее мысли. Передо мной был практически неограниченный рынок, нуждающийся в моих услугах. Но как организовать подобную куплю-продажу?

Уже в тот день, когда Мария уехала в Стокгольм, я отправился в город со своими заготовками. У меня было записано двадцать афоризмов. Я решил прозондировать почву и опробовать свои методы. Например, продать афоризмы поштучно по пол-литра за штуку. Афоризмы были хорошие, даже очень хорошие, вне всякого сомнения. Итак, я настроился отдать очень изящный афоризм за пол-литра пива и навсегда забыть, что когда-то он принадлежал мне. Вся загвоздка была в том, чтобы найти подходящего покупателя, а это зависело от того, смогу ли я вызвать кого-нибудь на откровенный разговор. Я не строил далеко идущих планов: последние деньги я истратил на Марию, и у меня не осталось ни кроны на пиво.

В конце дня я встретил на Студентерлюнден одного писателя, который был на пятнадцать лет старше меня. Назовем его Юханнес. Раньше мы с ним часто беседовали, и я знал, что он не сомневается в моей гениальности. Думаю, он уже понял, что беседа со мной может быть полезной литератору. Однажды он спросил, когда я собираюсь дебютировать. Спросил это таким тоном, словно интересовался, когда я намерен расстаться с девственностью. Никогда, сказал я ему, я вообще не собираюсь дебютировать. Это произвело впечатление. Мало кто говорил так в то время.

Теперь я пригласил Юханнеса выпить со мной по кружке пива. Я скрыл, что у меня нет денег, — если мой план сорвется, объявлю об этом, когда нам принесут счет, меня никто никогда не уличал во лжи. Но я был почти уверен, что все обойдется. И решил предложить ему всю партию афоризмов оптом, я не собирался этого делать, но вспомнил, что Мария уехала, и не хотел в этот вечер обрекать себя на вынужденную трезвость. Юханнес же за эти двадцать афоризмов мог приобрести целое состояние. Если он сумеет разумно воспользоваться ими и органично вставит их в свой текст, читатели увидят его с новой стороны. Он издал два очень средних романа с промежутком в шесть лет. В середине семидесятых редкий роман содержал хотя бы десяток стоящих афоризмов.

Мы отправились в «Казино». К счастью, там было мало народу, но зато все это были актеры или писатели, разбавленные публикой, мечтающей о театральном или литературном поприще. Мы нашли укромный уголок.

Через некоторое время я прочитал ему по памяти один афоризм. Он спросил, кто его автор. Я прочитал еще один.

— Великолепно! — воскликнул он.

Я продолжал читать.

— Но ведь ты говорил, что не пишешь? — удивился он.

Я покачал головой.

— Я сказал, что никогда не буду дебютировать. — И уточнил, что не собираюсь становиться писателем.

Теперь уже он качал головой. Наверное, в этой среде слова «Я не собираюсь становиться писателем» прозвучали впервые.

Любая среда и субкультура имеет свой набор непременных условностей. В среде Юханнеса никто не дерзнул бы объявить, что не хочет становиться писателем, хотя случалось, что спустя много лет кто-нибудь признавался, что у него это не получилось. Но так принято не везде. В некоторых частях земного шара в сельской глуши еще сохранились места, где противоположное высказывание прозвучало бы не менее дерзко. Безусловно, еще существуют крестьянские семьи, которые возмутятся, если их сын и наследник в один прекрасный день придет с поля домой и объявит, что хочет стать писателем.

Сегодня большинство школьников не скрывают, что хотят стать знаменитыми. А всего двадцать лет назад подобное желание считалось бы постыдным. Так при жизни одного поколения культурные условности могут быть перевернуты с ног на голову. В пятидесятые-шестидесятые годы ни один школьник не посмел бы безнаказанно заявить, что мечтает о славе. Люди не смели мечтать о большем, чем карьера врача или полицейского. Скажи кто-нибудь, что хочет стать знаменитым, ему бы пришлось объяснять, в какой области он намерен прославиться, таким образом, само дело ставилось выше известности. Теперь все иначе. Теперь человек сначала решает, что хочет стать знаменитым, а уж каким образом он этого достигнет, не имеет никакого значения. И уже совсем неважно, заслуживает ли этот человек известности или нет. В худшем случае он будет рад, если станет просто мелким засранцем на документальном телевидении, а если и это ему не удастся, он совершит какое-нибудь громкое преступление. Мне ничего такого не угрожало, я как будто предчувствовал, что со временем известность будет считаться вульгарной. А я всегда опасался вульгарности.

— Ты, Петтер, оригинал, — сказал Юханнес.

Я положил перед ним листы с двадцатью афоризмами, и Юханнес погрузился в чтение. Он исходил завистью.

— Это ты сам придумал? — спросил он. — Или, может, откуда-нибудь списал?

Я поежился. Одна мысль выдать за свое написанное кем-то другим была мне так отвратительна, что я с трудом сдержался. Я не выступал даже с тем, что написал сам.

Мои афоризмы его зацепили, это было видно, но мне предстояла сложная шахматная партия. И провести ее следовало безупречно: первый шаг всегда особенно важен. Я отдавал себе полный отчет в том, что начинаю долгий путь и должен выдержать первое испытание, от которого зависит, даст ли мне это средства к существованию. Если я сейчас провалюсь, начать все заново будет трудно.

Я сказал, что на определенных условиях он может получить эти двадцать афоризмов и опубликовать их под своим именем. От удивления он забыл закрыть рот:

— Что за хреновину ты несешь, Петтер?

Я прочел ему небольшую лекцию. В конце концов он понял, что я и впрямь не хочу быть писателем. Понял, что я болезненно застенчив и мне ненавистна сама мысль о том, чтобы жить как на сцене, в свете софитов, что я лучше всего чувствую себя за кулисами и никогда бы не продал свою анонимность за деньги. Я нашел и другие аргументы в духе времени. Сказал, будто пришел к мысли, что высовываться политически некорректно. Почему бойкая на язык элита должна на голову возвышаться над всеми? Не лучше ли, чтобы все одинаково подчинялись духу коллективной работы на общественных началах? Наплел что-то о пролетариях, низах и, кажется, употребил даже выражения «работяги» и «вкалывать», в то время эти слова считались у нас смачными, по-настоящему крепкими. Кроме того, я напомнил ему о безымянных авторах Средневековья.

— До сих пор никто не знает, кто был автором «Прорицания вёльвы» или «Песни о Трюме»[21],— сказал я. — И, честно говоря, Юханнес, какое все это имеет значение?

Он покачал головой. Юханнес был марксист-ленинец[22]. Я поспешил прибавить, что выражаю свое личное мнение, касающееся только меня. Сообщил, что прочитал два его романа и, разумеется, понимаю, как важно, чтобы кто-то взял на себя миссию быть рупором народа, но эта карьера не для меня.

До Юханнеса начало доходить, что еще чуть-чуть — и он выйдет на Студентерлюнден счастливым обладателем двадцати афоризмов. Но нам о многом следовало договориться, и я начал с денежного вопроса. Я посетовал, что остался без средств к существованию и вынужден продать свои афоризмы в надежде выручить по пятьдесят крон за каждый, но ему, по дружбе, уступлю все двадцать за восемьсот крон. Сперва я решил, что хватил лишку. Восемьсот крон в те времена были большие деньги, и для студента, и для писателя. Но, похоже, Юханнес отступать не собирался. Все-таки речь шла о двадцати необыкновенно метких изречениях, на то, чтобы их придумать, у меня ушло целое утро. Я сказал, что он, разумеется, может выбрать те, которые ему больше всего по душе, и заплатить поштучно, с другой стороны, жаль их разбивать. Я предпочел бы уступить их все именно ему, мне не хочется отдавать свое авторство разным случайным людям.