Зима в Лиссабоне

Глава XVI

Я помню, как в последнюю ночь в номере отеля Биральбо рассказывал мне свою историю много часов подряд, отравленный табаком и словами, прерываясь только на очередную затяжку, очередной глоточек из почти пустого стакана, в котором оставалось разве только немного льда. К трем или четырем часам он был уже бесповоротно одержим именами и местами, вспоминать которые начал так холодно, решившись говорить, покуда достанет ночи — не только этой, длящейся, мадридской ночи, которую мы сейчас переживали, но и той, другой, которая возвращалась вместе со словами, чтобы завладеть им и мной, словно скрывающий лицо враг. Биральбо даже не рассказывал мне историю, а был предательски захвачен ею, как иногда подчиняла его своей воле музыка, не давая передышек, не позволяя ни замолчать, ни подумать. Но ничего из этого не выдавали ни его медленный и спокойный голос, ни глаза, которые больше не смотрели на меня, а пристально изучали то пепел на кончике сигареты, то лед на дне стакана, то задернутые занавески на балконе — время от времени я приоткрывал их, без облегчения отмечая, что с противоположного тротуара за нами никто не наблюдает. Он говорил отстраненным тоном, словно описывая со всеми подробностями чью-то чужую жизнь, будто делая признание: может, он и не хотел останавливаться, потому что знал, что больше мы никогда не встретимся.

— И тогда, — рассказывал он, — когда я узнал, где Лукреция, когда такси увезло Билли Свана, а я остался один на лесной дорожке, все оказалось как всегда, как когда я один шел по Сан-Себастьяну, зная, что у меня назначена встреча с ней, и чувствуя, что часы и минуты, остающиеся до того момента, когда я ее увижу, длиннее всей моей жизни, а бар или отель, где она меня ждет, находится на другом конце света. А еще этот страх, что она уже ушла или я не могу ее отыскать. Поначалу, в Сан-Себастьяне, по дороге к ней, я оглядывал все встречные такси, боясь, что в одном из них уезжает Лукреция…

Он понял, что в забвении нет правды, а единственная правда, вырванная им самим из собственного сознания, с тех пор как он уехал из Сан-Себастьяна, скрывается в снах, где ни воля, ни злость не властны над ней, в снах, в которых ему являлось прежнее лицо Лукреции и ее ранимые ласки, такие, какими она дарила его пять или шесть лет назад, когда оба они еще были смелы и имели право на желание и невинность. В Стокгольме, в Нью-Йорке, в Париже, в неприветливых отелях, просыпаясь после целых недель без единой мысли о Лукреции, возбужденный или успокоенный мимолетным присутствием других женщин, он вспоминал и тут же терял сны, в которых теплая боль озаряла неприкосновенное счастье лучших дней, прожитых с ней, и исчезнувших ярких красок, которыми мир больше никогда не светился. Теперь, как в тех снах, он снова искал ее и ощущал ее присутствие в ночном пейзаже с рощами и холмами, стремительно влекущем его к морю. Он внимательно разглядывал все огоньки, боясь пропустить маяк и вовремя не сойти с поезда. Уже перевалило за полночь, и Биральбо в вагоне ехал один. Контролер сказал, что предпоследняя остановка будет через десять минут. Через овальное окошко было видно, как где-то далеко колышутся металлические части соседнего вагона, который тоже казался пустым. Он посмотрел на часы, но не смог сообразить, сколько времени прошло после разговора с контролером. Уже собираясь надеть пальто, в далеком окне Биральбо заметил лицо Малькольма, который следил за ним, прильнув к стеклу.

Биральбо поднялся с места. Мышцы затекли, колени болели. Поезд несся так быстро, что он едва мог стоять; правда, и Малькольм — тоже: он, чтобы сохранить равновесие, замер, широко расставив ноги, а дверь вагона покачивалась и ударялась о его тело, движимая порывами ледяного ветра, доносившегося до Биральбо вместе с монотонным стуком колес, скрипом деревянных частей и визгом металлических сочленений, которые на поворотах, казалось, вот-вот вылетят из своих гнезд. Биральбо, хватаясь руками за спинки кресел, бросился по проходу между сиденьями, попытался открыть противоположную дверь вагона, но у него ничего не вышло. Малькольм был уже так близко, что можно было различить блеск его голубых глаз. Абсурдным образом Биральбо упорно тянул дверь на себя, и поэтому она и не поддавалась, а когда поезд резко затормозил и он навалился на дверь всем телом, она распахнулась, и Биральбо, еле живой от испуга и головокружения, оказался на крошечной площадке, которая колыхалась у него под ногами, будто отверзаясь в пустоту, в пространство между вагонами, во тьму, где мелькали рельсы и дул ветер, от которого перехватывало дыхание и который прижимал его к оградке с перилами, едва доходившей ему до пояса, — за нее все-таки удалось ухватиться, когда, как подступающая тошнота, накатило ощущение, что он сейчас рухнет на рельсы.

Он обернулся. Малькольм стоял в шаге от него, с другой стороны двери. Было понятно, что нужно одним молниеносным движением отпустить перила и перепрыгнуть на площадку соседнего вагона, главное — не смотреть вниз, не видеть, как под ногами качаются металлические листы над головокружительной извилистой гравийной дорожкой, которую тут же проглатывала тьма, будто в колодце. Зажмурившись, он сделал прыжок, дверь открылась и со стуком захлопнулась. Он побежал по пустому вагону к другой двери и другому овальному окошку: может, эта череда скамеек, где никто не сидит, желтых огоньков и темных провалов, выкошенных ветром, никогда не закончится, может, этот поезд существует только для того, чтобы он ехал к Лукреции, а Малькольм преследовал его — Малькольм, кстати, пропал из виду, наверное, у него тоже не получалось открыть дверь. Вдруг Биральбо услышал удары: в овальном окошке появилось лицо Малькольма — вот он пинает дверь, вот ему удается ее открыть, вот он, с растрепанными ветром волосами, движется по проходу. Биральбо снова скользнул в темноту, обеими руками держась за ледяные перекладины перил, но дальше никакой двери Не было, только серая металлическая стена: он дошел до сцепки с локомотивом, а Малькольм продолжал медленно приближаться к нему, наклоняясь вперед, будто шагая против ветра.

Биральбо вспомнил про пистолет. Но, пошарив по карманам, сообразил, что пистолет остался в пальто. Если поезд замедлит ход, он, может, решится прыгнуть. Только вот поезд с сумасшедшей скоростью несся вниз по склону, а Малькольм уже открывал последнюю разделявшую их дверь. Прислонившись спиной к ребристому металлу, Биральбо смотрел, как Малькольм идет на него, будто бы зная, что он не дойдет никогда, потому что между ними пролегла скорость. В растопыренных руках Малькольма пистолета не было. Он шевелил губами, может, что-то кричал, но его слова и бессмысленная гневная решимость растворялись в ветре и шуме локомотива. Широко расставив ноги и руки, он бросился на Биральбо, а может — упал на него. Они не дрались, а как будто то ли обнимались, то ли неуклюже пытались опереться друг о друга, чтобы не упасть. Они скользили по площадке и падали на колени, поднимались, путаясь в своих и чужих конечностях, чтобы снова рухнуть на железный пол или вместе низвергнуться в пустоту. Биральбо слышал чье-то дыхание, не зная, свое или Малькольма, и ругательства по-английски, которые, быть может, произносил и сам. Он ощущал чьи-то руки, ногти, удары, вес чужого тела и где-то далеко — что его собственная голова бьется о железные прутья. Он поднялся, увидел огни, почувствовал, как что-то горячее и влажное катится по лбу и ослепляет его. Проведя рукой по глазам, он увидел, что рядом с ним поднимается Малькольм, очень медленно, словно выплывая из болота, держась обеими руками за ткань штанов и разодранный карман пиджака. Высокая и смутная, как никогда, фигура Малькольма закачалась над ним, протянула к его шее огромные неподвижные руки. На какой-то миг — Биральбо отодвинулся в сторону — ему показалось, что этот человек, перегнувшись через перила, хочет оценить глубину насыпи или ночи. Биральбо видел, как он по-птичьи размахивает руками, видел полные ужаса и мольбы глаза: поезд накренился, будто собравшись прилечь на бок, и Малькольм полетел вниз, ударяясь о металлические пластины. Биральбо слышал крик, невыносимый и долгий, как скрежет тормозов поезда, и зажмурил глаза, будто добровольная темнота в силах спасти от этого звука.

Некоторое время он пролежал на полу: его так сильно била дрожь, что удержаться на ногах было невозможно. Мимо проносились одинокие домики за деревьями и железнодорожные переезды со шлагбаумами, за которыми ждали машины. Теперь поезд ехал медленнее. Биральбо встал на колени, снова вытер грязную жижу с лица, все еще дрожа и ощупью ища опору, чтобы подняться. Когда поезд уже почти остановился, Биральбо увидел высоко за деревьями свет, то исчезающий, то снова возвращающийся в неспешном и точном ритме, вроде того, как качается маятник. Словно вернувшись к жизни после сна или полной амнезии, Биральбо с удивлением вспомнил, куда он ехал и зачем он здесь.

Чтобы никто не видел его, он спрыгнул на пути и побрел между заброшенных вагонов, стараясь держаться подальше от фонарей станции и спотыкаясь о заросшие сорной травой рельсы. Перебравшись через заборчик из гнилых досок, он поскользнулся и упал, потом стал взбираться на какую-то насыпь, откуда уже не было видно ни станции, ни света маяка. Едва живой от холода, он продолжал идти по чавкающей, покрытой коркой земле, среди редких деревьев, избегая света домов, где лаяли собаки, и перерезающих путь садовых оград. Ужасно долго огибая какую-то виллу, он уже начал думать, что заблудился: вдруг появилась чистая, ничем не примечательная улица с заборчиками вокруг коттеджей, фонарями на углах и пластмассовыми урнами. В голове пронеслось: «У меня вся одежда разодрана и лицо в крови, если кто-нибудь меня увидит, тут же вызовет полицию». Ни воли, ни рассудка уже не хватало ни на что, кроме как идти прямо по этой улице, ориентируясь по шуму волн, запаху моря или свету маяка между эвкалиптов.

Без сомнения, эта улица была такая прямая и длинная, потому что шла параллельно прибрежному шоссе: иногда Биральбо слышал шум машин совсем близко и чувствовал на лице легкое прикосновение бриза. Одинаковые ограды вилл в конце концов вывели его к болотистому пустырю, где на фоне атласно-черного неба вырисовывались леса строящегося дома. По одну сторону от него виднелось шоссе, а за ним — маяк и морская бездна. Стараясь, чтобы фары машин не слишком освещали его, он пошел не по обочине, а почти по самому краю обрыва. Где-то там, внизу, взлетала, разбиваясь о скалы, и сверкала пена, и он решил не смотреть туда, потому что его пугало то, какое действие оказывал на него этот вид: глубина завораживала и как будто звала к себе. Маяк освещал округу ясно, как огромная летняя желтая луна; вращающийся многоугольный луч, пробегая мимо, множил его тень и, затухая, сбивал с толку. Склонив голову и опустив руки в карманы, Биральбо брел с упорством уличного бродяги. У него не было иной защиты от ледяного морского ветра, кроме поднятого воротника пиджака. Отойдя уже очень далеко от маяка, над кронами сосен он различил силуэт дома, о котором говорил Билли Сван. Длинная ограда, не видная с шоссе, подальше приоткрытая калитка и табличка с названием: «Quinta dos Lobos».