Честное пионерское!

* * *

«Зайку бросила хозяйка», — вспомнил я слова из детского стихотворения (когда меня вежливо, но безапелляционно вытолкали из кухни), почувствовал себя тем самым брошенным «зайкой». Потоптался в прихожей — разглядывал полосатые обои, соображал, куда податься. Совесть велела возвращаться домой, где рыжий Вовчик дожидался новых историй о приключениях Алисы Селезнёвой. Но я возразил ей: напоминал, что хочу пообщаться с Юрием Фёдоровичем (узнать у майора милиции, к чему привели мои рассказы о ростовском маньяке).

Я заглянул в гостиную — Каховского там не обнаружил. Не нашёл Юрия Фёдоровича и на балконе. Ломиться в спальню хозяев не стал: испугался, что застану там старшего оперуполномоченного в костюме кролика, да ещё и пристёгнутым наручниками к кровати (кто знает, как они с женой развлекались). Потому я не решился травмировать свою детскую психику — постучал в Зоину дверь. Не горел желанием общаться с одноклассницей. Но книга «Сто лет тому вперёд» (по-прежнему держал её в руке) намекала, что всё же неплохо было бы вернуть её хозяйке.

На мой стук никто не откликнулся. Меня это не смутило. Потому что Елизавета Павловна чётко сказала: деньги за подвески лежали на столе в Зоиной комнате. Тридцать рублей сейчас для меня были не лишними. Всё, что получал за тенниски, я до копейки отдавал Надежде Сергеевне (не чувствовал морального права присваивать те средства). Но собственные карманные деньги не помешали бы любому десятилетнему мальчишке. А уж такому «престарелому в душе», как я — так и подавно. «Сказано: иди к Зое, — подумал я. — Значит: иди к Зое». Вломился к девчонке в комнату.

По моим глазам ударили солнечные лучи (яркий свет проникал через не зашторенное окно) — я вскинул руку с книгой, зажмурился. И тут же чихнул (копируя Вовчика, потёр нос). К освещению привык быстро. Сообразил, что моя психика не пострадает: никого в наряде кролика в комнате не увидел. Обнаружил там только Зою Каховскую — в школьной форме. Девчонка сидела на самом краю кровати (в коричневом платье — белый фартук мятой тряпкой лежал на письменном столе), смотрела на обои (не мигая). Не обращала на меня внимания. По её щекам катились крупные слёзы.

— Привет, Каховская, — сказал я.

Девчонка проигнорировала моё приветствие. И даже на меня не взглянула. Зоя невидящим взглядом подпирала стену — влага скапливалась на её губах и подбородке, падала на подол платья. Я демонстративно пожал плечами (плохо представлял, как успокаивать маленьких девочек), поставил томик Булычёва на полку (рядом с «Сыном полка») — выровнял ряд книг. Заметил в изголовье кровати «Алые паруса» (отметил, что девчонка использовала фантик от конфеты вместо закладки). Унюхал запах валерьяны — снова убедился, что ничего «кошачьего» во мне нет: такой аромат мне совершенно не нравился.

Снова посмотрел на опухшее от слёз лицо одноклассницы, пожал плечами. Развернул лежавший на столе листок — пробежался глазами по состоявшим из букв и цифр строчкам. Взглянул на мелкие купюры (пятёрка, рубли, трёшки), пересчитал в уме мелочь. Я не представлял: действительно ли мои подвески пользовались среди горожан настолько хорошим спросом. Допускал, что Елизавета Павловна покупала их сама; а может втюхивала «в нагрузку» к другим, более востребованным товарам. Меня не интересовал точный способ продажи моих изделий. Как и Каховскую не волновали мои ощущения во время «приступов».

«За всё нужно платить» — я уверен, что мы с Елизаветой Павловной одинаково понимали это выражение. Подвески продавались — я пожимал руки гостям Зоиной мамы. Все довольны, никто не обижен. Я сунул в карман деньги. Развернулся, чтобы уйти. Потому что решил: Юрия Фёдоровича нет дома (иначе бы он непременно вышел, чтобы меня поприветствовать, или чтобы поделиться со мной новостями). А может быть, майор советской милиции сейчас действительно был пристёгнут в своей спальне к кровати (иначе не объяснить, почему он не напомнил мне о себе). «Мавр сделал своё дело», — подумал я. Развернулся, чтобы уйти.

Но тут услышал, как девчонка всхлипнула.

Я мысленно выругался (упрекнул себя в «мягкотелости»). Посмотрел на Зою. Вздохнул.

И спросил:

— Чего рыдаешь, Каховская? Что случилось?