Морпех Рейха

— Но в каком-то варианте вы этого не сделаете или не успеете, и тогда…

— Кто сказал? — повторил он. — Может, я буду выбрасывать монетку во всех без исключения вариантах? Поймите, многовариантное будущее существует только для вас. Для меня же оно строго одновариантно, в том плане, что если на попытку отнять я отреагирую броском за плечо — то во всех ваших вариантах будет одно и то же мое действие… Но это все гипотетика. В источнике, о котором я вам не расскажу, не содержится никаких рассусоливаний, а только простое изложение факта: видеть можно только предопределенное будущее. То есть, для вас это только те варианты, на которые влияете только вы и больше никто. Если на монетку влияет и моя воля — вы не способны предвидеть мою реакцию, и потому будущее для вас закрыто. Вспомните вашу встречу с Брунгильдой Айзенштайн: она выстрелила, и только затем вы начали уклоняться. До момента выстрела будущее неопределенно, так как на него влияет ее воля. Но вот палец жмет спуск, ударник высвобождается — и все, дальнейшие события можно описать исключительно законами физики. Вот движение ударника под действием пружины, удар по штоку клапана. Клапан выпускает порцию сжатого воздуха, воздух выталкивает дротик, дротик летит… Строго говоря, вы увернулись только потому, что процесс выстрела пневматического пистолета медленнее, чем у огнестрельного, и дротик медленнее пули. Будь у нее обычный пистолет — там бы вам и конец настал.

— Так вы знаете?..

— Камеры наблюдения. Сервер находился на машине, не имеющей выхода в сеть лаборатории, и до него вы не дотянулись.

— Ясно. Значит, я не могу предвидеть поступки других людей?

— Именно. Только предопределенное будущее. И только на пять секунд — это теоретический предел. Практически вы, видимо, близки к нему.

— Понятно, — кивнул я. — Теперь такой вопрос: как это вообще работает? Хотя бы приблизительно? Как вообще такое может быть — видеть будущее? Ведь его же не существует!

Райнер усмехнулся и покачал головой:

— Понятия не имею и, скорей всего, никогда не узнаю, если только не удастся взять за жабры кого-то из ацтекских тауматургов. Но теперь, когда вы понимаете, что тауматургия врагов может даже такие вот немыслимые для нас вещи — может быть, поймете, если не сердцем, то умом, всю необходимость тауматургии и губительность запрета для нашей цивилизации.

— Вроде бы ацтеки-налетчики не были замечены в предсказании будущего?

— Верно. Тут дело такое, я читал технический процесс, так сказать — это мрак. То, что требуется сотворить с подопытным, практически никаким боком не совместимо с дальнейшей жизнедеятельностью. Мой дядя оценивал шансы как один к миллиону, я, не понимающий массы нюансов, вообще не видел способа осуществить это. Изменения, привносимые ритуалом, затрагивают почти весь мозг, кроме лобных долей, но на лобные доли затем влияют измененные части… Это просто мрак, я не буду вдаваться в медицинские подробности, но изменения мозга оставляют жертве мизерные шансы выжить. При этом неизбежно почти полное стирание участков, отвечающих за память и личность. Что и произошло с вами. Таким образом, создание людей, подобных вам… нецелесообразно с военной точки зрения, скажем так.

Я задумался.

— А медик Айзенштайнов сказал, что изменения не обнаружены.

— Резонатор Дойла вообще-то широкопрофильный инструмент. Он проверяет мозг на предмет механической целостности, получает очень приблизительный скан-образ и сверяет со среднестатистическим скан-образом здорового человека. Он не может обнаружить тонкие изменения. Травмы — да, повреждения, инородные тела, новообразования — да. Отказ функций — да, но не изменение функционирования. Люди разные, аномалии бывают у многих. Резонатор Дойла обнаруживает явные сбои, но не легкие отклонения. А еще верней — резонатор обнаружит разницу между мной и вами, но не может определить, ваше отклонение носит травматическую природу или же у вас с рождения такая аномалия и все с вами в порядке. Он не может отличить мозг дурака от мозга гения, мозг одаренного музыканта от мозга художника. Да, он заметит, что у музыканта развит слуховой центр, но это не значит, что все люди с таким развитием — музыканты. Если мы дадим медику десять пациентов и скажем, что у одного сильные изменения после тауматургического ритуала — возможно, он укажет на вас, а возможно, и нет. И даже еще верней — резонатор Дойла, как и любой инструмент, не разбирается в работе мозга. Он детектит аномалии, которые «научен» детектить. Если, фигурально выражаясь, показать ему аномалию и сказать «вот аномалия» — он будет находить ее у других аналогичных пациентов, но не ранее. У вас изменена работа мозга — но нет явных повреждений, потому врач-парамедик ничего не обнаружил. Вы живы, в сознании, вменяемы, связно говорите, поражения мозга не обнаружены, известные аномалии, возникающие после определенных ритуалов, не обнаружены — значит, с точки зрения парамедика, нет проблемы. Вот спец по мозгам может что-то заметить и заинтересоваться — так что избегайте таких спецов.

Я скрестил руки на груди:

— Понятно. Но тогда сразу же вопрос: если память мне была стерта в результате эксперимента — где я был предыдущие семь месяцев? Как я попал в лабораторию?

Райнер развел руками:

— Я не знаю, кто поставлял отцу подопытных. Я не знаю, как вы к нему попали. Повторюсь: отец и дядя держали меня в неведении относительно своих проектов, так что мне пришлось действовать в обход их воли, по-шпионски, так сказать, перевербовав пару ключевых научных сотрудников. Моя осведомленность неполная, и интересовался я, в первую очередь, научной стороной.

Я усмехнулся:

— Да уж, интересные у вас в Доме порядки.

Он пожал плечами:

— Не исключено, что это скрытый умысел главы Дома: ведь я получил возможность на допросе под детектором честно сказать, что меня держали в неведении. Как бы там ни было, глава Дома позаботился о том, чтобы его наследник научился выпутываться из сложных ситуаций… И вот еще что, герр Нойманн. Возможно, СБР докопается до поставщика и заставит признаться… И тогда вы, может быть, узнаете правду, где были после события на «Эльзасе». И есть вероятность, что она, эта правда, не понравится ни СБР, ни вам.