Между двумя мирами

* * *

Не могу сказать, что новости, привезенные Филиппой слишком меня удивили. Если честно, то я ожидал нечто подобное. Другое дело этот заговор молчания, а также заигрывания с османами Австрии — вот это стало для меня неприятной неожиданностью. К счастью все мои генералы еще не разошлись, и после того как я переговорил с Филиппой с глазу на глаз, очень быстро, только по существу, и между нами стоял стол, я отправил ее отдыхать, а сам пригласил мой военный совет вернуться.

На этот раз паузы затягивались. После того как все почувствовали скорый отдых, узнать, что эта война далеко не последняя из предстоящих в скором времени, было не слишком приятно.

— Крымчаки сейчас точно не нападут, — начал высказываться Бутурлин. — Они народ южный, солнышко уважают.

— Это так, но совершить какую-нибудь гадость, под науськиванием османов и с полного одобрения дивана, вот на это они точно способны, — Салтыков передернул плечами. Он недолюбливал ни османов, ни крымчаков. С чем была связана его неприязнь, сказать было сложно, но она была и это нужно было принимать, как случившийся факт. — Вот же, сукины дети, никак не могут подождать.

— Наивный ты человек, Петр Семенович, — протянул Петька. — Ну кто откажется напасть, коли соседа в это время с другой стороны заклевывают, а если по нам судить, то с трех сторон, учитывая, что калмыки чудят без меры.

— Ладно, поживем-увидим, что сейчас суетиться-то, все одно ничего предпринять не успеем, ежели что случится. Идите, готовьтесь. Выходим через три дня. Митька, задержись.

Когда дверь за шедшим последним Шереметьевым закрылась, я повернулся к своему секретарю.

— Ну что же, пора действовать. Привезешь мне, дальше, я сам, — я подошел к окну и одернул тяжелую штору. Окно выходило на двор, через который в этот момент быстрым шагом прошла Филиппа и скрылась на конюшне. Я невольно нахмурился. Что она там забыла?

— Может быть, я сам, государь? — я покачал головой и отвернулся от окна.

— Нет, Митя, это мое решение и моя ответственность, да и грех тоже моим будет. Бери взвод гвардейцев и поезжай.

Митька кивком головы дал понять, что понял и стремительно вышел из кабинета.

Я же направился к конюшне.

Филиппа стояла возле яслей с жеребенком и перебирала шелковистую гриву. Подошел к ней сзади и встал настолько близко, насколько позволяла ее пышная юбка.

— Прости меня, просто твое появление было полной неожиданностью, — вполголоса, почти шепотом проговорил я.

— Да, я понимаю. Ты разорвешь помолвку? — она говорила ровным голосом, без истерик, вообще без каких-либо чувств.

— Что? С чего ты взяла?

— Но моя страна, и мой король…

— Филиппа, я женюсь не на твоем короле, — едва удержался, чтобы не сплюнуть три раза через левое плечо, — и уже тем более, не на твоей стране. То, что ты сделала, то, чем готова была пожертвовать ради передачи мне этих очень важных сведений… за это многие солдаты и офицеры получают высокие награды, а я в благодарность отошлю тебя обратно, — нагнувшись, я уткнулся носом в ее волосы и закрыл глаза.

— И когда я должна буду уехать? — ее голос задрожал, в нем явно слышались слезы.

— Послезавтра, не раньше, чем посетишь ужин в честь моего дня рождения, — пробормотал я ей в макушку. Она не понимает, ну что же, постараюсь объяснить. — Если бы кто-нибудь знал, как сильно я не хочу тебя отпускать. Но я должен. Все должно быть сделано по правилам с мельчайшим соблюдением всех деталей и протоколов. Чтобы ни у одного злого языка не было ни малейшего повода для злословия. Поэтому я тебя отсылаю, хоть практически по живому себя режу. И потому я сейчас уйду, чтобы не наделать глупостей, о которых мы оба впоследствии можем пожалеть. А теперь ответить мне, что понимаешь, — я уже практически шептал.

— Я понимаю, правда, понимаю, — и она все-таки разревелась. Я неуклюже погладил ее по волосам. Все-таки странные существа — женщины. Она была холодна и стойко держалась, когда думала, что я по какой-то странной причине могу ее бросить и разревелась, когда узнала, что все будет хорошо. Покачав головой, я уже собрался уходить, чтобы действительно не сотворить чего-нибудь непоправимого, но тут мое внимание привлек жеребенок, которого Филиппа продолжала гладить на шее. Точнее, его мордочка. Возле губы, отчетливо выделяясь на белом фоне, притаилась небольшая оспинка. Скорее всего, он заразился, сося мать, но болезнь не причиняла жеребчику никакого дискомфорта. Протянув руку, я ногтем соскоблил болячку. Отвалившаяся корочка была влажной.

— Филиппа, повернись ко мне, пожалуйста, это очень важно, — она быстро вытерла лицо и нос рукой и только после этого развернулась, глядя на меня абсолютно счастливыми глазами. — Филиппа, у тебя есть ранка на руке? — она медленно покачала головой. — Скажи, ты мне доверяешь? — Филиппа не слишком уверенно кивнула. — Тогда потерпи немножко, будет неприятно, но так надо, поверь, — она снова кивнула, а я немного оголил ее руку и чуть выше запястья оставил царапину перстнем-печаткой, который всегда носил на пальце. Выступила капля крови, и Филиппа поморщилась, я же принялся втирать в ранку оспу, снятую с жеребца. К тому времени, когда она приедет домой, корочка уже отпадет и ничто не вызовет неуместных вопросов. — Филиппа, завтра тебе может стать нехорошо, но в этом не будет ничего страшного. Верь мне, — и я поцеловал ее в лоб и тут же отпустил, хотя меньше всего мне хотелось ее отпускать. После этого я резко развернулся и вышел из конюшни, оставив Филиппу озадаченно разглядывать руку.

А во дворе меня ждал большой сюрприз. Я еще от появления Филиппы не отошел, как прямо передо мной во двор начали въезжать люди на понурых лошадях. Невооруженным взглядом было видно, что и люди, и животные находятся на грани истощения и едва не падают от усталости. Во всяком случае наездники явно с трудом держатся в седлах, а еще бросались в глаза полноценное вооружение и какое-то подобие мягкой брони, и чубатые головы.

— Кто вы, представьтесь, — я обратился к ехавшему первым казаку, встав так, чтобы он на меня не наехал, потому что его уставшая лошадь, похоже, скоро на стены начнет натыкаться. Казак прикрыл на мгновение красные воспаленные глаза, все белки которых были покрыты сетью кровеносных сосудов, а сплошное красное пятно в левом глазу говорило о том, что один сосуд не выдержал и лопнул, спешился. Покачнувшись, ухватился за луку седла, чтобы не упасть, и ответил.

— Подъесаул Кранько. Нам бы с царем встретиться, твое благородие.

Ко мне уже бежали гвардейцы охраны, беря казаков в кольцо. Как-то их маловато будет. Я быстро пересчитал лошадей по головам. Двадцать три казака. Да, маловато будет. Что произошло?

— Что произошло? — озвучил я свой вопрос в слух.

— Крымчаки, — Кранько сплюнул. — Напали ночью. Сначала баб и ребятишек свезли, а затем пришли на Сечь. Много их было, слишком. Как на неверных они пошли на нас, на иноверцев. Словно кто-то науськал их. Мы единственные, кто остался. В дозоре дальнем потому как были. Сожгли Алешковскую Сечь проклятые басурмане, ничего не осталось. Кровь, что те реки лилась. Ни одного казака даже в полон не брали, резали, как скот, — он снова прикрыл глаза. — Нам бы с царем повидаться. На службу будем проситься. У нас-то акромя мести ничего не осталось. Нет больше казачества.