К чему снится Император?

В январе 1829 года состоялась первая сдача годичного экзамена. Сдал я его очень хорошо и даже перевод из записок Юлия Цезаря прочитал чётко и выразительно: «Войско Цезаря двигалось очень быстро и этому в значительной степени было обязано своими успехами. В авангарде шла обыкновенно конница…» Папенька оценил это. Латынь Николай I терпеть не мог, поскольку она ему сама так и не далась. Решил, что и сына латынью больше мучить не следует.

После подведения общих итогов, однако, выяснилось, что за год учёбы у Виельгорского было пять отличных недель, у меня две, а у Саши Паткуля — одна. Этот результат привёл к неприятной беседе с отцом, целый час называвшего меня лентяем и бездарем в разных вариациях. Стоя на коленях, молча слушал и кивал головой, обещал стараться из всех сил. Вообще, конечно, бред это когда ребёнок Виельгорский учится лучше меня, — кандидата наук, преподавателя, я ведь ещё и в школе в той жизни получил золотую медаль. Тем не менее понимаю, что даже этот не самый успешный результат стоил мне огромных сил. Я был вынужден учить по большей части устаревшие данные и с умным видом их потом выдавать. Не знают тут ещё ни физики Эйнштейна, ни теории эволюции Ч. Дарвина. А изложение всеобщей истории вообще у меня вызывало ноющую головную боль. Учить было невыносимо, пересказывать вдвойне. Никак я не мог на это повлиять, — это притворство даётся мне очень тяжело. Психика жёстко перестраивается, все мои прежние принципы ломаются об колено. Ладно хоть не употребляю слов из старой жизни, чего так сильно боялся. Оказывается, если долго их не использовать, то просто тупо забываешь «старые», привычные прежде, слова. Видать, пока младенцем был мозг изрядно «почистился» от прошлой речи.

Для разгрузки думаю вернуться к осознанным снам. Но произойдёт это возвращение нескоро. Интуиция прямо кричит, что нельзя высовываться пока. Итак, что-то странное со мной творится, — чрезмерная физическая сила появилась, и мозг чувствую, как-то иначе стал воспринимать действительность. Непонятные вещи со мной происходят, а залезать вглубь себя чувствую пока рано. Меня в этом плане интуиция ещё никогда не обманывала. И ведь даже поговорить по душам не с кем. Собаку завести, что ли, и с ней говорить? Бред, конечно, — не собираюсь я с собакой разговаривать, но завести её точно заведу и думаю даже сразу двух. Для меня самое то будет.

После экзаменов папа взял меня с собой в Берлин. По дороге мы заехали в Польшу. В Варшаве, в зале Сената, Николай I возложил на себя корону короля польского и произнёс присягу. Архиепископ Варшавский трижды провозгласил «Слава», но депутаты воеводств, сенаторы, купцы, допущенные на церемонию, хранили молчание. Польский вопрос был крайне тяжёлым для отца. Он ненавидел само слово «конституция» и был вынужден терпеть польскую. Вдобавок к наличию этой конституции у Польши, сами поляки были сильны своими сепаратистскими взглядами. Всё чётко показывало, насколько неумело осуществлялась региональная политика. Огромные финансовые вложения в ущерб коренной России, в стремящийся к отделению регион, да и не только в этот, — были абсурдны. Данная имперская политика была оторвана от реальности, и в будущем надо было с этим что-то делать.

В самом же Берлине я встретил большое «блестящее» общество принцев, принцесс, герцогов, князей, которое прямо-таки поглотило меня. Показали дворец Сан-Суси и сады, в которых гулял Фридрих Великий. Мама повела меня помолиться над гробницей своей матери, королевы Луизы. Она явно желала, чтобы я полюбил её немецких родственников. А те, в свою очередь, окружили меня такой почтительностью, поклонением и лестью, что если бы по факту мне было сейчас не под 60 лет, то я точно возгордился бы и решил, что равных мне на всём свете нет. Вывод отсюда таков: хорошо быть наследником императора, — всё к твоим ногам, плохо быть наследником, — всё лицемерие и обман.