Ягор Дайч

* * *

Вот уже целую неделю в сарае этом думы думаю и такое ощущение возникло, будто про меня все забыли. Только братья каждый день и наведывались, но их я не видел, караульные, передавая мне продукты, говорили, кто приходил. Всем остальным же до меня дела не было: ни тем, кто поручил меня арестовать, ни тем, с кем, как я раньше думал, наша семья в хороших отношениях находится. Ведь ни раз и ни два им помогали: и бабушка, своим ведовским способом их лечила; и я с братьями, выполняя разные всякие заказы, с тайгой связанные; и дед, когда землепроходцам и картографам разным давал разрешение помочь, после беседы с ними. Мы помогали, а вот про нас, когда помощь потребовалась, поспешили все забыть. До такой степени забыли, что меня даже на работы, как остальных сидельцев, не выводили.

«Хороший урок, доказывающий, что и в этом мире — есть семья, и есть все остальные».

И только у меня начало терпение заканчиваться, уже хотелось плюнуть на все и покинуть столь «гостеприимное» место, где только я старожилом и являлся, как обо мне вспомнили.

На восьмой день, во второй половине дня…

— Ович! Давай на выход, к тебе пришли.

Поговорить со мной захотел заместитель штабс-капитана Хованского поручик Лабжинский. Молодой, лет двадцать пять ему, весь такой аккуратный, тщательно причесанный, до синевы выбритый, только тонкие усики под носом. Форма из дорогой ткани… короче, щеголь.

Увидев меня, он даже отшатнулся: то ли я такой страшный, то ли воздуха нюхнул, который я перед собой погнал, выходя из сарая.

— М-да, — окинул он меня взглядом.

Я же замер на пороге, не став приближаться к нему, все же духан от меня сейчас идет не слабый, за восемь то дней успел впитать в себя все ароматы, витающие в сарае. Одно повезло, вовремя я «щёлжуром» озаботился, а то бы еще и чесался, как остальные сидельцы. Разный народ к нам захаживал, вот блох и занесли, ну а в баню нас как-то не спешили выводить, чтобы от них там избавиться. Да что там в баню, за восемь дней моего там пребывания даже солому ни разу не обновляли, было где той мерзости расплодиться. Хорошо хоть оправляться наружу выводили, а то вообще бы угорели.

— Рассказывай! — Справился со своим удивлением Лабжинский, и, если раньше он хотел меня куда-нибудь в сторонку отвести и там расспросить, увидев в это «чудное мгновенье» столь «ужасное виденье», решил на месте со своими вопросами разобраться.

Караульный, хотел было возразить, мол дверь в сарай запереть надо, но передумал, чуть отошел в сторону и уши развесил.

— Что рассказывать? Я сам ничего не знаю, — пожал я плечами. — Приехали, арестовали, ничего толком не объяснив, в сарае этом закрыли. С тех пор и сижу, никому ненужный.

Контрразведчик сделал вид что упрека не заметил. И да, если раньше я как-то не особо задумывался, кто такие Хованский, Лабжинский и еще парочка их сослуживцев, то вот как память Георгия Ковача пробудилась, стал на многое с другого ракурса смотреть. Да и времени хватило мне тут посидеть-подумать обо всем. Так что да, уверен, эти люди именно контрразведкой и занимаются, сначала через них проходят все эти землепроходцы и картографы, прежде чем к нам заявиться.

— Где ты был в день убийства?

— Да какого убийства? — чуть не сорвался я, все же нервишки пошаливают, когда понимаешь, что в любой момент можешь покинуть это поганое место, но продолжаешь сидеть, надеясь, что все рассосется. — Кого и когда я убил, вы можете мне сказать?

Посмотрев на меня долгим пристальным взглядом, поручик все же соизволил мне ответить.

— За день до твоего ареста были убиты подпоручик Буковский Станислав Оскарович и его ординарец старший унтер-офицер Матвеев Анисим Изидорович. Приставленный к подпоручику его семьей, когда тот служить отправился. Обоих застрелили, два выстрела из зарослей, оба смертельные, в голову.

— О как, — только и смог я из себя выдавить.

— Никаких следов стрелка обнаружено не было, — все также не отводя взгляда от моего лица, отслеживая малейшие проявления эмоций, продолжил говорить Лабжинский. — Будто призрак, выстрелил и растворился в тайге. Начали проводить следствие… и сразу же, отдельные личности, в сторону вашего семейства указали. Мол и умениями соответственными обладаете, особенно один вьюнош, и повод у тебя был, не очень хорошо с вами обошелся подпоручик Буковский.

Н-да, не знаю, радоваться или огорчаться от новостей таких? С одной стороны, не придется искать и наказывать, уже это произошло, моя благодарность исполнителям. С другой — все же не я это сделал, но в арестантский сарай именно меня посадили. И еще неизвестно, что дальше будет.

— Так где ты был в день убийства? — повторил свой первый вопрос Лабжинский.

— Дома я был в тот день, как и в предыдущий, по хозяйству управлялся.

— Подтвердить это кто-то сможет, кроме твоей семьи?

— Нет, — отрицательно мотнул я головой. — Никого чужого у нас не было в эти дни, ведь дождь шел, не до походов в гости людям было.

— Плохо, — перестав сверлить меня взглядом, Лабжинский коротко глянул на делающего вид, что его тут нет и он ничего не слышит, караульного. — Подпоручик Буковский из непростой семьи, в столице его смерть шуму наделала. Уже требуют выдать им виновного, а твою невиновность трудно будет доказать.

— А как насчет виновность мою доказать?

— … — Лабжинский на это даже говорить ничего не стал, посмотрел на меня как на маленького, мол глупость дитятко сморозило. — Ладно, посиди пока еще, постараемся с этим делом разобраться.

Обнадежило слегка — это его «пока», но все же, когда поручик, коротко кивнул мне, прощаясь, и караульному:

— Я закончил.

Удалился разбираться, надеюсь, с моим делом, в сарай я вернулся, пребывая в раздрае. Ну а там, стоило захлопнуться двери…

— Ха-ха-ха, — меня смехом встретил недавно прибывший мужичок. — Так эт тябя за убийство благородия арестовали? Во дает, Потап! Шусте-ер.

— Ты че?

— Знаешь шо?

— Чаво ржешь? — посыпались на него вопросы от остальных сидельцев.

Даже вроде как непонимающая по-русски тройка китайцев заинтересовано зашевелилась, то на хохотуна, та на меня взгляды бросая. Лабжинский не особо голос приглушал, так что наш разговор тут прекрасно слышали. Теперь вот ожидали продолжение столь занимательной истории услышать.

— Рассказывай давай, хватит ржать, — замахнулся на него рукой медведеподобный мужик Кондрат — что телом могуч, что волосом заросший до бровей, одни маленькие глазки на лице, сейчас краснотой отдающие, и виднеются.

Он по пьяни буянил, вот его сюда и определили охолонуть, что, по его словам, периодически и случается, когда он в Никольское приезжает расторговаться.

— Да чяго рассказывать? — отшатнувшись от Кондрата, заговорил Хохотун. — Уже все знают, кто того благородия убил, одни начальственные господа яще не разобрались. Думы высокоумные думали и надумали, — снова хохотнул он и кивнул в мою сторону, — вон, первого попавшегося мальца загребли, на него убийство то повесили.

— А ты знач знаешь, кто на самом деле яго убил? — спросил неизвестно за что попавший сюда дедок.

— Да я ж грю, то все уже знают.

— Ну так и нам расскажи, — чуть ли не рыкнул на него Кондрат. — Хватит уже тут скомороха изображать.

Рык подействовал, глянув с опаской на страдающего похмельем Кондрата, хохотун начал рассказывать:

— Вы енто, Потапа Гаврилова знаете ли?

— Это какого, Потапа Гаврилова? Из Михайловки который? — уточнил дедок.

— Он самый. Он туда переселился из Камень-Рыболова, когда жинку там свою поховав с младшими дятьми.

— Знаем.

— Знаем яго.

И я в том числе его знал, как и его семью. Этот Потап и вправду, похоронив жену и малых деток своих, переехал из Камень-Рыболова в Михайловку, обустроился там, а потом и новую жену себе привел. И жену ту Алимкой зовут, бездетная вдова из соседнего с даурами небольшого охотничьего поселения, из народности мохэ. Вот я через его новую жену, вернее ее семейство, с Потапом и его детьми, и познакомился года три назад.

— Дальше молви, — снова Кондрат голос подал.

— Ну так вот, — усевшись поудобней, продолжил Хохотун свой рассказ. — У Потапа того дочка есть, Анфиска, в этот раз с батькой и старшим братом своим на торг приехали. И как-то вот не уследили они за ней, попалась она на пути яго благородию. Тот уж скока дней гулять изволили, не знаю уж, что оне там праздновали. Ну и того… ей бы, дурехе, в сторону бечь, а вона иль спугалась, иль еще чего, но замерла перед ними, дав красу свою пьяным разглядеть. Ну и разглядели, унтер ее в коляску закинул и благородия дальше гульбанить уехали. Тока вечером брат сестру нашел, из Суйфуна яе вытащил уже почти утонувшую.

— Так а чаво?

— Чаво, чаво… Тупень ты, Ярема! Снасильничали девку, вот чаво, — объяснил Яреме что случилось дедок.

— Ну да, того самого и случилось, развлеклись от всей души с нею, яго благородие, — кривовато усмехнулся Хохотун. — Потап, грят, от случившегося аж лицом весь почернел, девку выпорол, чтобы не дурила, да додому и уехал. А уже через седмицу благородия и унтера того наповал стрельнули. Не знаю из чего, но грят что лиц у покойников не было, мало что от голов у них осталось, одни ошметки.

— Свят, свят, свят, — перекрестился дедок.

Его все остальные поддержали, кроме китайцев и меня.

— Ну а дальше чаво? — пока все молча переглядывались, переваривая услышанное, задал вопрос Ярема.

— А ничаво дальше, — снова хохотнул мужик. — Ясно же дело, кто стрельнул, вот и послали в Михайловку солдат, да только зазря ноги служивые били, пустую хату там нашли. Ни самаго Потапа, ни сямьи яго, ни скотины, ничаго. Утекли кудысь. Ну а наказать же когось надось, вот молодого, — кивнул он в мою сторону, — и заарестовали.

Теперь хотя бы понятно становится, почему до меня все эти дни никому дела не было. Поймают Потапа — может и выпустят меня, ну а не поймают, так у них вот, виновник запасной уже есть.