Честное пионерское!

Иванова адресовала мне улыбку: пыталась взбодрить.

— Но скоро начнётся ускоренная перестройка организма — всё обязательно наладится, — сказала она.

Надя сообщила, что в детском саду приступы у Миши случались всё реже. Был перерыв длиной почти в год! Тогда Надя уже надеялась, что «всё закончилось». Но потом её сын пошёл в первый класс. Произошло «обострение». За первое же полугодие учёбы Миша потерял в школе сознание трижды (за что его потом и прозвали Припадочным — это я уже додумал сам). Во втором классе «болезнь» «слегка отступила»: был только один приступ. Надя уже подумала, что за третий год учёбы не случится ни одного. Но недавно приключился тот — майский. Он стал «самым сильным», отправил её сына в больницу.

Миша не приходил в сознание семь дней.

Надежда Сергеевна призналась, что те дни стали для неё «одним сплошным кошмаром». Целую неделю она будто «существовала в кошмарном сне», словно «кислородное голодание» в этот раз случилось не у Миши, а у неё («вот только сознание не теряла»). Надя почти не спала. Мало ела («похудела: новая юбка теперь сваливается — придётся шить другую»). Не включала телевизор. На работе у неё «всё выпадало из рук». Домой Надя возвращаться не желала. Будто боялась находиться в квартире одна. Часто плакала («нервы сдали»). Ноги сами несли её в сторону больницы, где лежал без сознания её ребёнок.

Она хотела быть рядом с сыном — постоянно.

В больнице её не успокаивали. Врачи сказали Ивановой, что с каждым днём «вероятность удачного исхода» снижалась. Сыпали ей в лицо статистическими данными — призывали «готовиться к худшему». На пятый день заявили, что надежды на выздоровление Миши почти нет. Говорили: пять дней «полной утраты сознания, сопровождавшейся отсутствием целенаправленных реакций на внешние воздействия» — большой срок. Объясняли: даже если «мальчишка» и очнётся, то навсегда останется «овощем» (Надя выразилась иначе, но я мысленно перевёл её сбивчивые объяснения в привычные для меня «термины»).

У Нади с самого утра побаливало сердце (словно что-то чувствовало) — в тот день, когда я открыл глаза.

Надежда Сергеевна рассказала Каховской, как я пришёл в себя («напугал медсестру»). Как потом доктора ежедневно отчитывались ей о «положительной динамике» моего выздоровления. Будто анекдот пересказала Зоиной маме тот случай с зеркалом — когда я увидел своё отражение. Поделилась с Елизаветой Павловной своей радостью от того, что я вновь заговорил и стал на ноги. В красках расписала ей, как я вновь учился ходить («упорно и без страха, как настоящий мужчина»). Призналась, что у меня пока сохранялись «небольшие проблемы с памятью». Но заверила, что к первому сентября «мы с ними справимся».

Я не оспорил это утверждение — молча потянулся за очередным куском торта.

Каховская сопровождала Надины откровения восторженными возгласами, оханьем и сочувственными вздохами. Слушала Иванову, едва ли не затаив дыхание. Что подстёгивало Надежду Сергеевну «петь соловьём». Зоина мама почти не перебивала Надю. Лишь изредка направляла поток Надиных воспоминаний и откровений в нужную сторону: заставляла Надежду Сергеевну вновь и вновь возвращаться к рассказам о «приступах» её сына. Надя не отмалчивалась на эту тему. Но чётко придерживалась своей версии (очень может быть, что действительно в неё верила): все мои видения — не более чем «результат кислородного голодания головного мозга».

— Миша сильно повзрослел после того случая, — сказала Надежда Сергеевна. — Стал очень самостоятельным, спокойным, рассудительным. Будто ему сейчас не десять лет, а вдвое больше. А как удивятся его учителя! Вы бы послушали, как за месяц, что провёл в больнице, он улучшил технику чтения! Я диву давалась, когда его слушала. Куда только подевалась эта его неуверенность и заикание при чтении текста!

Я опустил глаза, чтобы женщины не заметили мою растерянность. Вспоминал, когда засветил умения. Ведь был уверен, что при Наде книги вслух не читал!

— А как изменилась его речь! — докладывала о моих «проколах» Надя. — Вы бы знали, Елизавета Павловна…

— Лиза, — поправила её Каховская. — Мы же с вами договорились называть друг друга по имени: ведь не на школьном собрании находимся.

Надежда Сергеевна виновато улыбнулась.

— Вы бы знали, Лиза, — сказала она, — каких словечек Миша нахватался в больнице! Многих я раньше и не слышала. Иногда как скажет — я только глазами хлопаю: пытаюсь сообразить, о чём он говорил. Ладно бы… бранился: многие мальчишки этим балуются. Но он рассуждает, как тот доктор, что его лечил — наверняка от медиков и нахватался всех этих странных выражений.

— Зоя тоже меня удивила после месяца жизни в лагере, — поддакнула Елизавета Павловна. — И не скажу, что мне это понравилось.

Каховская не развила тему своего «удивления» — она предоставила Наде возможность «изливать душу».

— Я консультировалась на этот счёт с доктором, — сообщила Надежда Сергеевна. — Он считает, что всему виной Мишины пробелы в воспоминаниях. Говорит, что «природа не выносит пустоты». Мишин мозг спешит эту самую пустоту заполнить — чем попало. Потому и впитывает в себя информацию, как губка. Отсюда и успехи в чтении, и новые слова, и вот это его увлечение.

Спросила у меня:

— Как оно называется?

— Макраме, — сказал я.

Надя указала на разделявшую комнаты стену.

— В спальне, на столе, целая гора этих его работ скопилась. И ведь хорошо у него получается! Будто занимался этим своим макраме не один год. Я присматривалась к его поделкам — всё узелки ровненькие, аккуратные. Удивительно. Лиза, вы видели, сколько он уже всего наплёл?

Елизавета Павловна кивнула.

— Да, — сказала она. — Обратила внимание. Как раз хотела поинтересоваться, чем это ваш Миша занимался.

— Мишутка, покажи нам подвеску с геранью, — попросила Надя.

Моя рука дрогнула — цокнул чашкой по зубам.

Я сделал большой глоток чая, проглотил «птичье молоко».

— Мама…

Надежда Сергеевна нетерпеливо махнула рукой (едва не опрокинула свою чашку).

— Ладно, — сказала она. — Я сама принесу.

Резво вскочила со стула — устремилась в мою спальню.

Паркет под её ногами вновь не издал ни звука.

— Вот, смотрите, — сказала Надя.

Она вернулась с моей выставочной подвеской в руке (куда я больше недели назад поместил кашпо с цветком).

— Разве не прелесть? — спросила она. — Вы бы видели, как она блестит на солнце! И что немаловажно, не впитывает влагу! Хотя я поначалу испугалась, что испорчу её, если плесну водой мимо цветочного горшка. Миша наплёл таких уже полсотни. Хочет предложить их на продажу в нашу комиссионку — ту, что на углу улиц Мира и Труда. Он уверен, что его подвески там «оторвут с руками и ногами» — это он так выразился.

Надя усмехнулась.

— Как вы, Лиза, считаете: сколько такая прелесть стоила бы в магазине?

Елизавета Павловна взглянула на меня — я делал вид, что увлечён поеданием торта.

— Цена во многом зависит от того, как договоритесь с приёмщиком, — сообщила Каховская. — И договоритесь ли вообще. Потому что магазин может и не принять у вас товар без клейма — без бирки производителя. Больше вам скажу: комиссионные магазины в соответствии с запретом от тысяча девятьсот тридцать шестого года не должны принимать на реализацию товары кустарного производства. Потому в магазине могут и вовсе не взять на продажу Мишины подвески.

Надя резко опустила руку, едва не ударив горшком о пол.

— Но я сама видела, что в нашем магазине торговали вязаными носками, — сказала она, — и салфетками с кружевами — не фабричного производства!

Каховская улыбнулась (её глаза холодно блеснули).

— Охотно верю вам, Надя. Я знакома с кухней подобных магазинов, что называется, изнутри. Потому и сказала, что многое зависит от благосклонности конкретного приёмщика. Сейчас не тридцать шестой год. Однако прежние правила сохранились — во всяком случае, на бумаге. Проверки могут сквозь пальцы взглянуть на кустарщину на полках. А могут и придраться к этому факту. Поэтому в большинстве случаев не фабричная продукция попадает в магазины, что называется, по знакомству.

— Но Миша говорил…

Надя не закончила фразу.

— Мише десять лет, — сказала Каховская. — Он много пока не понимает. Но мы-то с вами взрослые люди, Надя. И знаем, что жизнь — штука сложная.

Она посмотрела мне в глаза.

Я не бодался с ней взглядами — изобразил опечаленного ребёнка.

— Миша, — сказала Елизавета Павловна, — а зачем тебе деньги?

Её вопрос прозвучал, как: «Какая сумма тебе нужна?»

— У мамы в сентябре день рождения, — ответил я. — Хотел купить ей подарок. Швейную машинку.

— Миша!.. — воскликнула Надежда Сергеевна.

Она растеряно помахала ресницами.

— Цель, достойная не мальчика, а мужчины, — сказала Каховская.

Я скромно опустил глаза.

Отметил, что съел уже почти полторта (но не собирался останавливаться на достигнутом результате).

Каховская повернулась к Наде.

— Я не могу вам предсказать решение приёмщика из местной комиссионки, — сказала она. — Зато в силах повлиять на своего сотрудника. Я, как вы возможно знаете, работаю в комиссионном магазине на проспекте Маркса — это в Рудном районе. Уверена, наш приёмщик не откажет мне в услуге. И назначит за Мишину работу достойную цену. Я могла бы помочь вам оформить на комиссию в наш магазин… скажем… два десятка подвесок — на пробу. Что вы об этом думаете, Надя?

Надежда Сергеевна закивала головой.

В мою идею торговать плетёными подвесками она не верила (пусть и не говорила мне об этом — за Надю это делал её взгляд: обманывать Мишина мама не умела).

— Я думаю, это было бы очень хорошо!

— Тогда мне понадобятся ваши паспортные данные, — сказала Каховская. — А завтра, часиков в десять…

Елизавета Павловна наблюдала за тем, как я уминал очередной кусок торта.

— Впрочем, не нужно вам никуда ехать, — сказала она. — Я сама отвезу подвески в магазин.

Спросила у меня:

— Миша, поможешь мне донести твой товар до машины?

— Я помогу! — заявила Надежда Сергеевна.

— Мама, я справлюсь!

— Надя, не спорьте с мужчиной, — сказала Каховская. — Мальчик справится. Запишите мне на листочек данные своего паспорта.