Мальчики-короли: путешествие в самое сердце социальной сети

Предисловие

В бурном начале этого нового столетия все мы ждали чего-то необычного. После внезапного огненного утра 11 сентября мы развили в себе новую, неспецифическую бдительность: потребность знать о всех критических событиях, насколько далеко бы оно ни происходило. Большинство того, о чём сообщали в кабельных новостях после 11 сентября, казалось чем-то странным и далёким: беззубая угроза взрыва бомбы здесь, крушение пропеллерного самолёта там. Мы не отлипали от телевизоров, потому что это было единственное, на что мы могли рассчитывать: далекие войны и угрозы. Чтобы помочь нашему неразборчивому смотрению, кабельные новостные каналы создали новостную ленту, которая шла под выпуском новостей, чтобы ежечасно уверять нас, что да, где-то произошло что-то ужасное. И, возможно, потому, что война, в отличие от взаимопонимания и дипломатии, казалась ясной и понятной, наш президент начал войну. Однако это не помогло, и он начал другую войну, и это опять не помогло. Внезапно оказалось, что на самом деле ничего не помогает.

Я провела начало 2000-х в нервозном беспокойстве, которое было характерно для всей нации, подпитываемом общим чувством недоброго предчувствия, непомерными амбициями и бесцельным ожиданием — импульсивным желанием делать что-то или стать кем-то любой ценой, характерным для 20-летнего человека. Окончив Уэслианский университет со степенью по английскому языку, я оказалась в аспирантуре университета Джона Хопкинса, — решение, которое, как я вскоре обнаружила, было столь же провально, как и новый век. Моя докторская программа началась блестяще и многообещающе, с уверенности, что мы легко войдём в ряды элитных и штатных профессоров, подготовленных первоклассным факультетом английского языка. Однако постоянные перетряски и скандалы на разных факультетах вызывали у нас беспокойство и неуверенность, а моё блестящее будущее казалось обречённым. Рабочих мест на факультетах английского языка становилось всё меньше, и большинство аспирантов десятилетиями ждали своей очереди на работу, которая никогда не придёт.

Как бы усиливая моё чувство тревоги, университет располагался на вершине холма в Балтиморе, который является странным и бесплодным городом, особенно для человека из Аризоны, незнакомого с передовым состоянием постиндустриального городского упадка в Америке. Университет, как нам с гордостью сообщили при поступлении, был крупнейшим работодателем в городе. Непризнанным вторым была торговля наркотиками, поддерживаемая постоянным потоком героина, проходящего через порт. Улицы сразу за кампусом были полны хаоса, непонятного и нереального для постороннего, с мужчинами на углах улиц в длинных белых футболках, чью повседневную работу я поняла только после того, как по телевизору начали показывать сериал "Прослушка". Как объяснил в сериале Омар, прекрасно передавая постапокалиптическую логику Балтимора: “Тут все при делах”. Он был прав: если мы поступили в университет в надежде погрузиться в бесконечную игру академических рассуждений, то вместо этого получили холодную картину суровой американской жизни XXI века: богатые учреждения противостоят студентам, отдельные люди — друг другу, везде безудержная бедность и насилие. Никто: ни студенты, которых время от времени убивали, ни аспиранты, которым обещали работу, которой на самом деле не существовало, — больше не мог быть уверен в завтрашнем дне.

В ответ студенты, которых я знала, разработали уличный подход к жизни. “Нужно быть безумным, чтобы сражаться с безумцем”, — говорили мы друг другу перед тем, как выйти ночью на пустые, опасные улицы. Именно этот режим бдительности, чуткости ко всему зловещему и абсурдному, а не уроки теории литературы, я в конечном итоге увезу из Балтимора. В конце концов, теория литературы начала казаться не столько профессией, сколько роскошью. Как часто говорил мой научный руководитель: “Я богат, миллионы — нет”, — цитируя "Американского психопата", но то же самое относилось и к университету Джона Хопкинса — островку денег посреди попеременно воюющего и заброшенного города, который был не столько пережитком ХХ века, сколько окном в XXI век.

Словно для того, чтобы занять нас в ожидании новостей, что где-то что-то произошло, в 2004 году Марк Цукерберг выпустил технологию, которая попала в университет и быстро распространилась по кампусу, как годом ранее iPod. Тогда это называлось Facebook, и я приобщилась к нему, потягивая кофе в кафе кампуса над подземной библиотекой. Пара студентов, сидевших за столом рядом со мной, щеголяя в куртке и спортивных штанах "North Face" и университетской форме, взволнованно рассказывали о новой сети и о том, что они смогли увидеть на сайте.

— В ней сидят сейчас все, — делились впечатлениями они, — можно увидеть, откуда они родом, где живут и кто их друзья. Непонятно, жутко это или круто.

Я открыла свой неуклюжий белый iBook, напечатала "www.thefacebook.com" в адресной строке браузера и создала учётную запись с адресом своей университетской электронной почты. (Тогда это требовалось для входа в Facebook; нужно было либо быть студентом Лиги Плюща или учиться в университете Лиги Плюща, чтобы им пользоваться.) Ребята не врали, можно было видеть всё: всех студентов в кампусе, их фотографии, интересы, друзей. И, имея возможность видеть всё, я увидела, что Facebook чудесным образом решил самую большую социальную проблему, которая преследовала университет и привела к его низкому рейтингу удовлетворённости у студентов. В кампусе не было других мест для общения, кроме библиотеки, вот почему в тот день, как и большинство, я сидела в залитом солнцем кафе со своим ноутбуком, отдыхая от похожих на подземелья стеллажей внизу. Facebook мгновенно создал общественное пространство, хотя и виртуальное, доступное в любое время и из любого места.

В 2004 году уже существовали другие онлайн-социальные сети, такие как Friendster. Однако большинство студенток колледжа провели свои университетские годы на AOL и знали, что сидеть в Интернете открыто и без защиты – всё равно, что напрашиваться на спам с сексуальными домогательствами от далёких мужчин. До появления социальных сетей AOL Instant Messenger и аналогичные чаты были единственными по-настоящему интерактивными формами общения в Интернете в режиме реального времени. В те дни я несколько пренебрежительно относилась к парням, которые спрашивали меня, есть ли у меня AIM, потому что было очевидно, что они жаждали общения в форме мгновенных сообщений, чтобы избежать всех социальных проблем и условностей реальной жизни и, скажем, пригласить меня на свидание, не глядя мне в глаза или вообще не глядя на меня. Таким образом, идея создания профиля в открытой социальной сети казалась неоправданным риском, ещё одним способом сделаться доступной для миллионов далёких незнакомцев ради немногочисленных друзей. Кому это нужно? Вероятно, одиноким или эксгибиционистам, но большинство людей не были ни теми, ни другими, чтобы уверенно создавать общедоступный онлайн-профиль, в котором перечислены все их личные данные. Однако, создав виртуальную агору, состоящую только из людей, которых вы могли знать в реальной жизни, Facebook внезапно создал вескую причину для всех, а не только для того мальчика, помешанного на Интернете в своей комнате, быть узнаваемыми в Интернете.

Как воскликнул один такой мальчик, посещавший класс, в котором я работала ассистентом преподавателя, безуспешно погуглив меня до появления Facebook:

— Тебя нет в Интернете!

(Потому что для того мальчика в комнате, а в конечном итоге и для всех остальных в Интернете, искать данные о людях с помощью Google казалось Богом данным правом).

— И хорошо, — удовлетворённо ответила я.

Не так чтобы я вообще не пользовалась Интернетом, как раз наоборот. В 1990-х, когда Интернет был в зачаточном состоянии, у меня была учётная запись электронной почты, доступ к которой я могла получить только с помощью одной простейшей программы, в которой не было кнопок, подобных тем, что сейчас можно увидеть в Интернете; чтобы отправить электронное письмо, мне нужно было ввести команду типа “отправить”. Друзья-хакеры-подростки, с которыми я познакомилась на панк-рок-концертах в Аризоне, пользовались Интернетом в основном для обмена информацией о тогдашних высокотехнологичных взломах: тональном номеронабирателе, собранном из гаджетов "Radio Shack", который позволял совершать бесплатные телефонные звонки с телефонов-автоматов, или о том, как генерируются номера кредитных карт, что позволяло их взламывать. Тогда казалось, что Интернет именно для этого и был создан: анархистская сфера, заточенная на использование технологий против корпораций. Я думала, что это круто, но в отсутствие сайтов, ориентированных на более широкие интересы, мне особо нечего было делать в онлайне, кроме как писать электронные письма и посещать доски объявлений — сплошь зелёные тексты на чёрном фоне.

Один хакер научил меня, что в Pine, почтовой программе, использовавшейся до появления AOL, можно было вводить команды типа “finger”, чтобы узнать, когда кто-то в последний раз проверял свою электронную почту. Именно тогда я поняла, что в Интернете всегда есть способ получить больше данных. Просто нужно знать, как проникнуть глубже в код и знать больше обычного пользователя о его малопонятных лазейках и командах.

После бума конца 1990-х, положившего начало потребительскому Интернету, я стала завсегдатаем форумов, посвященных моде и стилю, таких как Makeup Alley, где женщины обменивались информацией о косметике и моде. Под псевдонимами мы обсуждали нашу жизнь, всегда защищая наши личные данные от посторонних глаз или поисковых систем. Главенствующее правило Интернета тогда было простым: можно говорить всё, что хочешь, при условии, что не говоришь, кто ты такой. Я также старалась избегать всех кажущихся дешёвыми веб-сайтов, таких как молодой MySpace, который, казалось, был основан на идее пустого эксгибиционизма и населён хищными мужчинами, ищущими фотографии женщин. Я была достаточно знакома с Интернетом, чтобы знать, что за те несколько коротких лет, что была доступна широкополосная связь, мужчинам стало легко находить изображения женщин, чтобы использовать их в качестве лёгкой замены секса или любви. Для женщин не было особого смысла (было даже потенциально опасно) выходить в Интернет и обращаться с незнакомыми людьми, чтобы потом твои фотки гуляли по всей Сети. Как часто говорили интернет-парни на заполненной троллями доске объявлений под названием Daily Jolt, единственном дискуссионном форуме сообщества в университете до появления Facebook, “в Интернете девушек нет”. Это было правдой; их не было. Если бы мы были там, мы также скрывались под псевдонимами и кличками, как и ребята, которые искали нас.

И вот я сидела осенью 2004 года в недавно созданной учётной записи на Facebook: в Интернете под своим настоящим именем. Посетив простецкую страницу конфиденциальности Facebook, на которой было всего несколько выпадающих списков, предлагавших варианты сделать ваш профиль видимым либо только для вашего учебного заведения, либо только для ваших друзей, я поняла, что впервые в Интернете стало возможным защитить свой профиль от просмотра кем-либо, кроме моих непосредственных знакомых. Я испустила восторженный вздох облегчения. "Теперь наконец-то можно свободно пользоваться Интернетом!" – подумала я. Больше никаких парней, считающих, что если я есть в Интернете, меня можно виртуально выслеживать и слать фотографии пенисов, за которыми обычно следовал шквал оскорблений, если я не отвечала. Защита конфиденциальности в сети с ограниченным доступом (люди за пределами университета не могли видеть мой профиль или даже то, что он у меня был), на удивление, позволяла чувствовать себя спокойно.