Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 2

Игнатьича, заботившегося о своём начальнике, как нянька о ребёнке, такая ночёвка не устраивала. Хотя на улице в Тлуще было теплее, чем в Раквере, ведь эта станция находилась гораздо южнее, но в феврале ещё и здесь держался мороз. Заметив невдалеке от полуразрушенного здания станции огоньки, Игнатьич решил, что это железнодорожный посёлок, и рассчитывал, что можно устроить ночлег в каком-нибудь домике. Получив разрешение Добина, ответственного за охрану этого своеобразного лагеря, старик отправился в путь. Минут через пятнадцать он уже стучался в дверь небольшого домика, из окошка которого исходил мирный довоенный свет. А ещё спустя час здесь уже были Борис и Катя Шуйская, в сенях лежал Джек, а Игнатьич хлопотал у небольшой плитки, разогревая принесённый из кухни ужин. Когда он ходил за едой, сообщил Павловскому и Захарову, что рядом с «квартирой» Алёшкина есть ещё несколько домиков, и можно на ночь устроиться там.

Дом, найденный Игнатьичем, состоял из кухоньки и двух чистых комнат, застланных половиками. Здесь жила совсем молодая женщина и двое детей — один грудной, другой около пяти лет.

Борис, вспоминая забытые польские фразы, затеял с женщиной разговор. Та очень обрадовалась, услыхав родную речь, и хотя, конечно, Алёшкин порядочно перевирал и слова, и построение фраз, всё-таки это был её язык. Она оживилась, начала что-то быстро рассказывать, и Борис, к своей радости, убедился, что, пусть с трудом, но большую часть сказанного он понимает. Игнатьич только хлопал глазами, он не ожидал, что его начальник знает польский язык, это его сильно удивило. Впрочем, потом этому удивлялись и Павловский, и Захаров.

Хозяйка между тем рассказала Борису, а он впоследствии пересказал услышанное своим спутникам, что её мужа немцы заставили работать кочегаром на паровозе. Он за это получал паёк, на который они жили всей семьёй. Этот паёк был так мал, давали его только на работающего (хлеба-суррогата — 200 г., маргарина — 20 г., немного крупы или макарон), и, конечно, они перемёрли бы от голода, если бы не овощи с огорода, которые у них, к счастью, не отобрали. Всех мужчин из их посёлка посылали на строительные работы, они строили военные сооружения или склады. А её муж в 1939 году был ранен в ногу и сильно хромал, вот германец (так она называла фашистов) и придумал его затащить на паровоз. Эта работа всё-таки давала право на жизнь и какое-то существование.

Далее она добавила, что жителей этого посёлка, которые не могли работать (стариков и полных инвалидов), отправляли в Майданек, а оттуда возврата не было. Муж водил эшелоны в Майданек-2, так что рассказал ей о тех тысячах людей, которых увозили туда целыми семьями. Он говорил, что там была выстроена красивая станция, каждый эшелон встречали музыкой, но люди, попавшие туда, уже никогда не возвращались.

Майданек находился недалеко от Тлуща, и иногда, когда ветер дул с той стороны, он доносил смрадный запах сгоревшего мяса и костей.

— Неужели всё-таки их там всех сожгли?! — изумлялась и возмущалась молодая полька.

Конечно, всё это она рассказала не сразу, а когда получше познакомилась со своими постояльцами, убедилась в их доброжелательности и перестала опасаться. Сначала же она держалась настороженно, забилась с ребятами в угол кухни и с недоверием поглядывала на то, как Игнатьич хлопотал около плиты, разогревая принесённую еду.

Когда приезжие уселись ужинать (макароны с мясной подливкой), Борис пригласил хозяйку с детьми присоединиться к трапезе. Та сначала отказывалась, но потом под влиянием умоляющего взгляда своего старшего сына, радушного и ласкового приглашения со стороны гостей осмелилась, и они с аппетитом поели.

Игнатьич разлил в кружки, поданные хозяйкой (для себя и сына — старенькие чашечки), чай, положив каждому по большой ложке сгущённого молока. Катя извлекла из своего мешка, где она хранила дополнительный офицерский паёк, пачку печенья, и ужин превратился в настоящее пиршество, особенно для изголодавшихся поляков.

Глядя на то, с каким вожделением смотрел маленький Стась на еду, и в особенности на печенье, Борис невольно подумал о своих: «Как-то они там, в Александровке? Сыты ли, может быть, голодают хуже, чем эти поляки?»

После ужина хозяйка, немного осмелев, спросила Бориса:

— А та пани ест малжонка пану офицэру?

Борис некоторое время смущённо молчал, а затем произнёс:

— Так…

Катя, хотя и не поняла подлинной сущности вопроса хозяйки, но всё же, видимо, догадалась, о чём идет разговор, слегка покраснела и посоветовала:

— Скажи, что я тоже офицер-фельдшер, твоя помощница, можешь добавить, что временно и малжонка.

Борис не стал переводить польке всей фразы, а лишь только сказал, что пани тоже медик и работает с ним. После этого хозяйка провела их в соседнюю комнатку и сказала, что они могут спать на кровати. Игнатьич улёгся на лавке в кухне, хозяйка ушла в комнатку, где спали её дети, а Джек, как верный сторож, устроился у входа в кухню.

На следующее утро, после очень раннего завтрака, Борис подошёл к груде сваленного около железнодорожного тупика имущества. Дружинницы, санитары и младшие медсёстры уже успели понастроить себе около этой «свалки» шалаши из плащ-палаток и сейчас вылезали из этих убежищ в сырой предутренний туман.

Алёшкин разыскал Захарова и приказал немедленно обойти все ближайшие домики посёлка и устроить на жильё врачей, старших медсестёр и других офицеров. Сам он вызвал старшину Еремеева и старших сестёр и приказал на ближней поляне, окружённой высокими тополями, развернуть две палатки ДПМ: одну — для жилья всего личного состава, а другую — на всякий случай, как лечебную. Последняя палатка должна была служить и сортировкой, и перевязочно-операционной, и госпитальной на первые дни. Для этого её перегородили утеплениями на три неравные по величине части.

Борис предполагал, что надолго в этом посёлке они не останутся, не зря же их тащили в такую даль из Раквере. Как подсчитал Добин, они проехали более полутора тысяч километров. Он, между прочим, внимательно следил за всеми более или менее крупными станциями, которые они проезжали, и в результате своих наблюдений представил Алёшкину маршрут, который они проделали за 17 суток: Раквере — Тапа — Тарту — Валга (это в Эстонии) — Валмиера — Цесис — Даугавпилс (Латвия) — Вильнюс (Литва) — Гродно (Белоруссия) — Белосток — Тлущ (Польша). Путь, как видим, немаленький, а когда они сравнили его с известной линией фронта, то увидели, что он пролегал вдоль фронта с севера на юго-запад. И по их предположениям, госпиталь находился от передовой километрах в сорока. Это подтверждалось иногда раздававшимся громыханием орудийных выстрелов.

Тлущ и его окрестности должны были быть заполнены множеством тыловых фронтовых учреждений. На самом же деле здесь царило полное спокойствие. Это удивляло и Алёшкина, и его друзей.

Прежде, чем описывать дальнейший путь госпиталя, мы считаем нужным рассказать ещё об одном случае, который произвёл на всех, кто оказался его свидетелем, самое ужасное впечатление.

На следующий день после прибытия в Тлущ госпиталя № 27, утром в дом, где квартировал Алёшкин, вошёл хромающий, небритый, грязный человек. Хозяйка испуганно бросилась к нему. Что-то быстро ему сказала, а затем повернулась к Борису, сидевшему за столом, и сообщила, что это её муж, которого не было дома в последние дни. Сказав это, она смущённо замолчала.

Вошедший остановился у двери и по-военному отрапортовал:

— Панове офицеры, кочегар паровоза ЭНС–1382 Щербинский, до услуг панов!

Борис усмехнулся:

— Цо пан есте жолнеж? Солдат?

— Не, пан майор, я вольный, маю инвалидность. Но мне заставляли работать, а потом сказали, что русские всех, работавших у немцев, будут расстреливать. Я, да и другие тоже, убежали в лес. Сидели там неделю, а потом стали выходить. Никто нас не трогал и наши семьи так же. Вот я и пришёл.

— Что же вы думаете делать?

— То же самое, буду кочегаром работать. Теперь поезд ходит Тлущ — Люблин. Машинист сказал, чтобы сегодня приходил, вечером поедем.

Разумеется, весь этот разговор вёлся на польском языке. Борис угостил кочегара папиросой и стал расспрашивать про жизнь и службу у немцев. Юрек, так звали мужа хозяйки, охотно рассказывал, что машинист, помощник и он — поляки, но немцы им не доверяли и всегда сажали на паровоз автоматчика. Не одни раз кочегару приходилось вместе со всей бригадой возить эшелоны с евреями и другими жителями из Варшавы, Люблина или других мест в Майданек-2 — так называлась станция на ответвлении от главной линии железной дороги, соединявшей Тлущ и Люблин. Она находилась на расстоянии около 15 километров от Тлуща.

— Тогда, — говорил он, — на паровоз сажали двух автоматчиков, и бригаде при подходе к станции строго запрещалось смотреть в окна паровозной будки на выгрузку прибывших, а также и на то место, куда их привезли. После выгрузки эшелон задним ходом выходил на главную линию и уже продолжал следовать в обратном направлении. Конечно, — рассказывал поляк, — мы умудрялись через различные щели в паровозной будке незаметно для своих сторожей рассматривать Майданек-2 и успевали разглядеть и внешний вид красиво оформленной станции, и перрон, по вечерам ярко освещённый, видели за этим зданием ряды бараков, а немного в стороне — высокую трубу, из которой временами шёл густой чёрный дым. Каждый такой эшелон на станции встречал оркестр, исполнявший самую жизнерадостную и весёлую музыку. Уже перед самым уходом германца нам удалось узнать, что все, кого мы привозили, предназначались на смерть. Под трубой находились печи, в которых сжигались трупы. Мы с бригадой, уже после прихода Красной армии, как-то раз были там, и с этих пор я не могу видеть фашистских солдат. Когда ваши красноармейцы вели колонны пленных фрицев, таких покорных и послушных любой команде, мне хотелось броситься в их толпу и своими руками душить всех подряд. Как видите, я калека, — Юрек показал на деревяшку, привязанную к его правой ноге. — Ногу я потерял ещё в 1939 году, из-за неё меня и не отправили на работу в Германию или в какой-нибудь лагерь. По той же причине не брали меня и наши партизаны, которые, хотя и недолго, но здесь тоже были, — закончил свой рассказ Щербинский.

Выслушав кочегара, Борис загорелся желанием своими глазами увидеть этот Майданек-2. Впоследствии он узнал, что так назывался один из филиалов огромного лагеря, в котором была уничтожена часть евреев, вывезенных фашистами из Польши и других стран. Всего в Майданеке фашисты уничтожили миллион пятьсот тысяч мирных жителей, главным образом стариков, женщин и детей. Об этом Борис прочитал спустя несколько лет.

После обеда, зайдя к Павловскому, поселившемуся в соседнем, ещё более бедном, домишке, Алёшкин рассказал ему о своём намерении, тот тоже вдохновился этой идеей, и через час маленький санитарный автобус, вмещавший 10–12 человек, был забит до отказа офицерами госпиталя. Из женщин взяли только одну Минаеву, остальных решили оградить от впечатлений этой невесёлой экскурсии. В лагере из врачей-мужчин остался один доктор Батюшков, который на время отсутствия Алёшкина заменял его.