Эдвард Григ

Глава первая

Осенью Эдвард поехал в Лейпциг. Родители согласились отпустить его. Старинный приятель консула проводил Эдварда, устроил его в пансионе у добропорядочной фрау. Комната оказалась просторной и удобной. Старая фрау обещала заботиться об Эдварде, как о собственном сыне.

Город Лейпциг внушает почтение. Как и Вена, с которой навеки связаны имена Моцарта, Бетховена и Шуберта, Лейпциг — живое напоминание славного музыкального прошлого. Здесь жили Бах, Шуман, Мендельсон. Но Эдварду представляется, что этим композиторам было здесь нелегко. Улица, на которой он живет, неприветливая, узкая, дом высокий и мрачный. Какая-то мгла стелется над городом… Спутник Эдварда уезжает, говорит ему «прощай», и это последнее норвежское слово, которое он слышит.

Тоска подкрадывается к нему, первая в жизни тоска. Он плохо спит ночью. Наступившее утро не приносит облегчения. Он не может удержаться от слез.

— Ну, что вы, господин Эдвард! — говорит ему хозяйка. — Ведь у нас то же солнце и та же луна и, в конце концов, такие же люди, что и у вас на родине! Зачем же вам огорчаться и тосковать?

«То же солнце»! Если бы она хоть раз видела северное сияние! «Такие же люди»! Здесь нет матери, прежде всего!

У него смутная надежда, что он не выдержит экзамена. Родители были так уверены, что все сойдет благополучно, что даже не условились с ним, что ему делать, если он не поступит. Он напишет, пусть за ним приезжают, только поскорее!

На экзамене он совсем не волнуется, именно потому, что склонен не выдержать его. Он играет до минорную прелюдию и фугу Баха из первой тетради, аллегро из седьмой сонаты Бетховена и два собственных скерцо: одно из них написано под сильным впечатлением халлинга, услышанного на деревенской свадьбе. Его не прерывают, стало быть сомневаются в нем: он сам слышал, как других довольно скоро обрывали. Когда он играет свой халлинг, экзаменаторы пересмеиваются, и один из них говорит:

— Конечно, хроматизмов больше, чем нужно!

Ученики оглядывают Эдварда с любопытством. Он здесь моложе всех. В своей синей курточке с матросским воротником, со своими непослушными волосами льняного цвета и удивленными голубыми глазами он выглядит еще моложе своих лет.

Выслушав Эдварда, председатель комиссии говорит:

— Достаточно, благодарю вас!

И больше ничего! Значит, можно считать себя свободным. Бог с ним, с этим Лейпцигом!

Он так и говорит хозяйке:

— Я скоро уеду домой!

Но в тот же день к нему приходит высокий, плотный молодой человек в возрасте Джона. Это соотечественник, ученик консерватории, Иоганн Свендсен. Счастье услышать норвежскую речь, даже если тебе сообщают неприятное! Однако Свендсен выражает удовольствие, что в консерватории будет учиться еще один норвежец. Ибо Григ принят.

— Знаешь, они сказали, что ты очень способный. Вот тебе устав. Здесь одиннадцать правил. — И Свендсен вынул из кармана книжечку в зеленом переплете. — Они еще сказали, что у тебя неустановившееся мышление. Но это объясняется твоей молодостью.

— А что они собой представляют?

— Ничего. Они разные.

По мнению Свендсена, всё здесь «ничего»: и сам город и люди. Скучно немного. Но можно привыкнуть. Свендсен уже на третьем курсе, ему восемнадцать лет. Ничего, учат добросовестно. По каждому предмету два педагога.

— Зачем же так много?

Свендсен пожимает плечами:

— Такая система. И фортепианных педагогов тоже два.

…Вот и первый урок фортепианной игры. В классе пять учеников. Среди них и Свендсен. А преподаватель, герр Луи Пледи, сидит рядом с играющим учеником, оттопырив указательным пальцем свое красное ухо, и распевает в такт музыке:

— На-а-жима-айте! Медленно! Под-ни-ма-ай-те пальцы! Как можно вы-ы-ше!

Ученик поднимает пальцы, и по его лицу видно, что он не слышит себя. Он играет что-то скучное. Но нет! Это очень красивая соната Гайдна!

Отпустив ученика, профессор приглашает к роялю изящную молодую даму. Она начинает, и довольно хорошо, соль минорную сонату Шумана. Эдвард знает эту сонату, ее играла мать. Он слушает с удовольствием, но профессор начинает подыгрывать ученице в верхнем регистре, и прекрасный мелодический рисунок стирается. Никакие оттенки больше невозможны. Приспособившись к педагогу, который громко стучит по клавишам, пианистка, так же как предыдущий ученик, перестает слышать себя.

Наступает очередь Эдварда. С неприятным чувством он садится за рояль; он приготовил сонату Моцарта. Но профессор прерывает его с первых же тактов:

— Очень плохо! Опять сначала!

Эдвард начинает сначала и слышит окрик:

— Остановитесь! Куда вы помчались? Кто вас гонит?

Эдвард не привык к такому обращению. Он ждет.

— Разве можно так играть Моцарта? Кто он, по-вашему? Мальчишка? Паяц? Моцарт — это воплощение высшего покоя. Никакие страсти, милостивый государь, никакие людские волнения не касались его души. Поняли?

Нет, не понял. Мать, напротив, говорила Эдварду, что у автора «Дон-Жуана» очень неспокойная душа.

Вслух он это не высказал. Но всем своим видом выражает протест.

Теперь Пледи вспоминает, что этот юнец с белыми волосами играл на экзамене, кроме классиков, что-то варварское и комиссия отнеслась к этому благосклонно. Пледи высказался против, но его голос был единственным.

— Дальше! — говорит он брезгливо.

— Позвольте мне не играть сонату, — просит Эдвард.

— Играйте другое!

Другое — это экспромт Шуберта. Пледи слушает, опустив углы губ. Когда небольшой период приходит к концу, он схватывает Эдварда за руку и, высоко подняв ее, кричит:

— Снять!

Лицо у него застыло. Подождав добрую минуту, он восклицает:

— И забыть!

Затем, все еще держа руку Эдварда в своей пухлой руке, объявляет всему классу:

— Вот что такое пауза!

Эдвард не может больше играть. Пледи сгоняет его со стула и усаживается сам. Экспромт Шуберта он откладывает в сторону и берется почему-то за вторую, медленную часть сонаты Моцарта, которую Эдвард не играл. Ученики переглядываются. Эдвард не узнает мелодию. Он видит вздернутые, пухлые пальцы, слышит ровные удары и чувствует такую тоску, какая бывает во время болезни. Когда дело доходит до финала сонаты — марша «в турецком духе», Пледи закрывает ноты и говорит:

— Ну, и так далее!

Ученики фыркают. Он с достоинством откашливается и смотрит на часы. Урок окончен.

— Слыхал? — уже в дверях говорит Эдварду Свендсен. — Он всегда так: играет только медленное. Для другого пальцев не хватает!