Солдат двух фронтов

* * *

Ровно за месяц до этого, 20 ноября, части 4-го кавалерийского корпуса под командованием генерал-лейтенанта Т. Т. Шапкина были введены в прорыв в районе высоты 87 и хутора Захарова между озерами Цаца и Барманцак.

Перед началом боевых действий в полках, состоявших в большей степени из туркмен, узбеков, казахов, таджиков и киргизов, командиры и политработники проводили беседы с бойцами на их родных языках.

Войдя в прорыв с наступлением ночи — ненастная погода, снегопады и туман не оказались помехой, — части корпуса к утру 21 ноября, уничтожив прикрытие противника, вышли на подступы к селению Абганерово одновременно с севера и востока.

Шестидесятипятикилометровый марш-маневр по резко пересеченной местности, с глубокими, засыпанными снегом балками, тяжелыми подъемами и спусками завершился коротким жарким боем, и противник с большими потерями был отброшен в район Аксая.

Не успели конники 61-й дивизии, как говорится, расседлать коней, как в полки поступил приказ продвинуться к селу Уманцево, разгромить там штаб 4-й пехотной дивизии немцев, которая, цепко держа оборону, преградила путь наступлению нашей 91-й стрелковой дивизии.

Перед самой командой «По коням!» в эскадроны пришло сообщение, что более трехсот тысяч солдат противника, осадивших Сталинград, окружены.

Вот отчего перед боем за село Уманцево в сознании каждого кавалериста было одно — внести свою лепту в победу, заря которой уже занималась над Сталинградом. Атака конников 61-й дивизии была настолько внезапной, грозной и стремительной, что противник не сумел оказать серьезного сопротивления и поспешно отошел к городу Котельниково.

Коновод командира 219-го полка Таган в тот день убил первого врага. Поспешив в бою на выручку командиру, он ударом клинка снес голову пехотному лейтенанту.

А в бою на подступах к Котельникову Таган впервые взглянул в глаза смерти. Идя в цепи на правом фланге третьего эскадрона, он вместе с командиром полка вылетел на бугор. Справа от него прямо в упор неожиданно застрочил пулемет. Таган видел, как рядом падали люди, слышал дикий храп и предсмертное ржание коней. Гнедой Тагана взмыл на дыбы, и всадник почувствовал — он ощутил каждое попадание, — как пули впивались одна за другой в тело его коня. Коновод еле успел высвободить ноги из стремян, как гнедой рухнул на землю.

С трудом устояв на ногах, Таган выпустил из рук клинок и стал поспешно сдергивать с плеч винтовку. Всего в каких-нибудь пятнадцати метрах от него сквозь прорезь щитка был виден прищур глаз врага. Плясали выплевывающие смерть черное отверстие пулеметного ствола и дуло автомата второго номера. Солдат слышал, как дважды пули звякнули о сталь его клинка. И только после нескольких выстрелов он вспомнил о гранатах, отшвырнул винтовку, выхватил из кармана шинели «лимонку», сорвал чеку, шагнул вперед, швырнул гранату во врага и повалился на землю.

Пулемет захлебнулся, но в плотно зажмуренных глазах Тагана продолжал маячить прищур глаз врага. Набатом гудел звон пуль о клинок. Сердце колотилось, в висках стучало, тупою болью свело все тело. Таган лежал как мертвый, не в силах оторвать голову от земли.

Кругом шел бой. Звуки его гремели над полем, а человек лежал, уткнувшись лицом в растаявший от его тепла снег.

Совсем рядом раздался топот, кто-то громко выругался, заржал конь. Таган поднял голову. Из-за кургана послышался рокот танковых моторов. Атака полка была отбита, боевые порядки отходили на исходные позиции. Таган огляделся вокруг, увидел свою винтовку, схватил и, низко пригибаясь, побежал.

— Гель, Таган, иди! — услышал он родное слово. — Скорее! Гель! Иди ко мне! — Друг Тагана Мурад протягивал ему руку.

С винтовкой и шашкой в руках Таган вскочил на круп коня и крепко ухватился за ремень друга.

Они проскакали сотни две метров. Таган вложил шашку в ножны, перекинул через плечо винтовку. Сзади шли и стреляли танки. У воронки от авиабомбы лошадь вдруг круто взяла влево. Таган, потеряв равновесие, отклонился, а когда вновь выпрямился, увидел, как из-под шапки Мурада течет струйка крови. Тело друга обмякло. Таган едва успел перехватить повод. Так и доскакал он до места сбора, крепко прижимая к себе мертвого товарища.

Всем в полку было обидно от сознания, что не дали противнику отпор. Не хватало противотанковых средств, и корпус вынужден был перейти к подвижной обороне. Танковые части врага, однако, продолжали его теснить.

Немецкое командование стремилось во что бы то ни стало деблокировать окруженную под Сталинградом 6-ю армию генерала Паулюса и спешно накапливало в районах Котельникова и станицы Нижне-Чирской мощные ударные силы.

Утро 12 декабря началось грохотом орудий. Промерзшая, совсем уже окаменевшая земля задрожала и загудела. После мощной артподготовки и массированного налета вражеской авиации в наступление вдоль железной дороги Котельниково–Сталинград пошли танковые соединения и мотопехота. Противнику снова удалось продвинуться вперед.

На другой день командир котельниковской оперативной группы «Гот» генерал-фельдмаршал Манштейн бросил в бой две свежие танковые дивизии и создал мощный броневой таран. Высокая облачность благоприятствовала авиации гитлеровцев, имевших в те дни явное превосходство. Создалась угроза выхода противника в тыл 57-й армии, которая своим фронтом стояла против окруженных войск Паулюса.

На левом фланге прорыва действовал обескровленный, потерявший в предыдущих боях более половины своего личного и конского составов 4-й кавкорпус. Резервов у командования Сталинградским фронтом не было, и, чтобы создать более прочную и надежную оборону, кавкорпус и части 51-й армии к исходу 15 декабря отошли на новый рубеж Городской–Перегрудное и заняли оборону на северном берегу реки Аксай.

Эта мера между тем не сняла угрозы прорыва кольца окружения в Сталинграде гитлеровских войск. Командиры и политработники кавкорпуса не скрывали от бойцов серьезность обстановки; и солдаты, зная, что Ставке требовалось всего шесть-семь дней для создания и переброски в район решающих боев свежей ударной армии, стояли насмерть.

Однако противник, окрыленный успехом, не переставал теснить кавалеристов, занявших оборону в окопах, траншеях и дзотах.

Бой длился день, ночь и еще день. Гитлеровцы ввели в дело свежую танковую дивизию. Коновод Таган, сменивший у станкового пулемета погибшего товарища, чуть было не оказался в плену.

К исходу дня кончились пулеметные ленты, в патронных ящиках было пусто. Таган и два десятка бойцов, державшие оборону небольшой высотки, увидели далеко за своими спинами вражеские танки и цепи мотопехоты.

Густые зимние сумерки быстро окутали землю, и кавалеристы стали пробираться к своим. Каждый порыв ветра, каждый шорох, звук далеких пулеметных очередей, казавшихся почему-то очень близкими, наполняли щемящей тревогой. Таган поминутно проверял, остался ли патрон в барабане нагана, лежит ли в кармане граната.

— Держитесь ближе! — велел он вполголоса своим землякам: пулеметчику из Байрам-Али и снайперу из города Керки. «Нас в плен не взять — туркмена сын не знает слово „плен“», — вспомнил Таган строку Махтумкули.

Быстрее окрика «хальт!» вспыхнула мысль: «Конец». Бойцы повалились в снег, а рука Тагана скользнула в карман шинели. Он пополз в сторону. Автоматные очереди били вокруг, а Таган в любой миг готов был подорвать себя гранатой.

К утру он и раненный в плечо керкинец нашли своих. Байрамалиец Атаджан остался лежать в холодной сальской степи.

Днем, получив коня убитого накануне комвзвода, Таган отправился в штаб дивизии с донесением от майора Акопяна. Издали он увидел, как оранжево-белые грибки разрывов шестиствольных минометов сплошною сеткой, с равными интервалами в несколько секунд накрывали позиции его полка. На кавалеристов совсем низко, стреляя из пушек и пулеметов, шли тупорылые «юнкерсы» и длинноносые «мессершмитты».

И снова — в который уже раз за эти последние гнетуще-тревожные дни, когда каждую минуту могла оборваться его жизнь, — Таган с тоской спрашивал себя: «Как выжить?» Казалось, вот она, правильная мысль, но ответ тотчас ускользал. «Быть храбрым? Этого мало! Знать свое дело? Но кто лучше комвзвода мог знать его? А теперь подо мной его конь… Быть первым! Ни спать, ни есть, ни пить, ни дышать, но во всем опережать врага. Первым убить! Во всем быть первым!.. Победить!»

Ночью Тагану не спалось. Как ни устал за день коновод, переживания гибели Кулиева гнали сон.

Среди туркмен были знатные батыры, нукеры, юзбаши, беки[1], но генералов до сих пор среди туркмен не было. «Якуб Кулиев был первым. Так отчего же Джерджис[2] не помог, не защитил? Кулиев был лучше всех! Почему же справедливый аллах допустил такую несправедливость?»