Возвращение в Ивто

В середине семидесятых я по чистой случайности переехала в выросший из-под земли Сержи, который тогда называли «новым городом». Повсюду краны, экскаваторы, прокладываются дороги, строятся здания: это была реконструкция центра Ивто в десятикратном масштабе, а та длилась около десяти лет, то есть почти всё мое детство и подростковый период. Сквозь этот город, рассчитанный на сто тысяч жителей, проглядывали послевоенные годы в моем маленьком городке — выдающееся, в общем-то, время, когда Нормандия восстанавливалась и всюду царила надежда и вера в прогресс. Память о разных местах, которую мы храним в себе, похожа на палимпсест, выскобленный пергамент, где текст писали слоями, один поверх другого, и порой старые проступают так, что их можно различить. В 1975-м, сквозь строящийся Сержи, я различала, я «читала» центр Ивто пятидесятых, весь в строительных лесах.

ПРОСТРАНСТВО ОПЫТА

В моей памяти сохранилась не вся топография Ивто, хотя ребенком я обошла и объездила почти все его районы: сначала во время воскресных прогулок с мамой, позже — колеся на велосипеде с двоюродной сестрой Колеттой. Конкретное место, где мы когда-то жили, маршруты, которыми ходили, хранят в себе наш личный образ города. В моем детстве, когда слово «районы» в устах политических обозревателей и журналистов еще не стало неотделимо от эпитетов «неблагополучные», оно использовалось как противопоставление центру и подразумевало не только географическую удаленность, но и часто — низкие доходы обитателей. А иногда еще и дурную славу. В таких районах улицам не давали названий, часто это были безымянные дороги, как за городом. С тех пор прошло уже столько лет и всё так изменилось, что я чувствую себя вправе их перечислить: Рефиньи, Де-ла-Брем, Дю-Шам-де-Курс и, конечно, Дю-Фэй. В основном самовосприятие людей напрямую зависело от того, насколько далеко они живут от центра города. Границы этого центра я ни тогда, ни сейчас определить не смогла бы: в материальном виде их не существовало, но в речи они были вполне реальными; люди говорили: «Я поехал в город», «Я иду в город» или даже «Я еду в Ивто», и это означало: в Ле-Май или на улицу Дю-Кальвер, Де-л’Этан, Карно, на почту или в мэрию. Мои родители, я и почти все в нашей семье говорили «Я иду в город», словно это была какая-то чужая территория, нам не принадлежащая, где желательно появляться прилично одетым и аккуратно причесанным, где тебе встретится больше всего людей, и потому, скорее всего, тебя будут судить и оценивать. Территория чужих взглядов и, как следствие, порой — территория стыда.

Говоря всё это, я имею в виду, что под пространственными границами между центром города и отдаленными его районами на самом деле подразумеваются другие границы — социальные. Они не всегда совпадали с топографическим разделением: обеспеченные люди на виллах или в больших особняках соседствовали с рабочими, бедными стариками и многодетными семьями, теснившимися в «одноэтажках» без водопровода и канализации. Сегодня это называется социальной неоднородностью — именно таким было пространство, в котором я осваивала мир: оно охватывало вокзал, улицы Де-ля-Репюблик и Кло-де-Пар, мост Де-Кани, район Шам-де-Курс вокруг дома престарелых с его вечерним колокольным звоном. И в этих пределах я могла наблюдать за социальными различиями и несправедливостью с места в партере; более того, из-за положения моих родителей мне и самой случалось проявлять пренебрежительную снисходительность к людям победнее.

Я не буду возвращаться здесь к тому, о чем уже подробно рассказывала в двух других книгах — «Свое место» и «Женщина» — к социальному подъему, пусть и ограниченному, в результате которого мои родители (оба были из рабочего класса) открыли свое кафе-бакалею сначала в Лильбоне, а потом в конце улицы Кло-де-Пар. И всё же хочу отметить, что мое детское и подростковое восприятие много впитало из той неприкрытой и порой жестокой социальной действительности, которая каждый день открывалась передо мной в родительском кафе-бакалее, — там всё подчинялось торговле, о личном пространстве не было и речи. «Мама, к нам пришли!» — должна была крикнуть я, если мать куда-то отходила и не слышала дверного колокольчика. В целом могу сказать, что меня всегда окружали люди и росла я среди людей самых разных, хотя в основном наши посетители принадлежали к наименее обеспеченной части местного населения. В отличие от современных магазинов в центре города, здесь не было незнакомцев: за каждым посетителем стояла история — про его семейную, общественную и даже интимную жизнь, — которую другие пересказывали обиняками в нашей лавочке, и я, разумеется, не упускала ни слова. Это был богатый и разнообразный мир, напрямую зависимый от экономической действительности — как и мои родители: они боялись недостачи, боялись, что у них «не получится», приходили в отчаяние, подсчитывая вечерами «выручку», которая становилась всё меньше. Я помню всех жителей нашего района — и не только тех, кто приходил к нам за покупками. Когда я писала «Пустые шкафы», эти люди так и стояли у меня перед глазами, но, конечно, я изменила все имена.

В более поздней книге, «Стыд», я написала: «В 52-м я не мыслю себя вне И. [Обратите внимание, я пишу не полное название, «Ивто», а лишь «И.», потому что для меня это мифический город — город, откуда я родом.] Вне его улиц, его магазинов, его жителей, для которых я — „Анни“ или „малышка Д.“. [Анни Дюшен, то есть.] Другого мира для меня нет. И. фигурирует в любой беседе, все помыслы и желания людей связаны с его школами, церковью, продавцами модных товаров, праздниками».

Нет другого мира, кроме Ивто: так будет еще долго, до восемнадцати лет, но уже тогда, и чем дальше, тем явственнее, во мне намечаются два пути бегства: учеба и чтение.

УЧЕБА

Хотя пансион Сен-Мишель находился (и находится до сих пор) в центре Ивто, ни я, ни мои одноклассницы, жившие далеко и добиравшиеся туда на велосипеде, никогда не говорили «Я еду в город», имея в виду путь от дома до школы, который я с шести до восемнадцати лет проделывала четыре раза в день. Просто это была школа, отдельная вселенная, диаметрально противоположная моему домашнему миру. Помимо того, что она была католической и религиозные дисциплины и молитва занимали в ней место, по сегодняшним меркам немыслимое, — многие считали ее «школой для богачей»; но это было не совсем так: по крайней мере, в младших классах учились и дети рабочих. Правда в том, что в этой школе даже не самые способные дети богатых родителей — дети, про которых тогда еще считалось нормальным сказать, что они «из хорошей семьи», — могли рассчитывать пусть не на самые высокие оценки, но уж точно на благосклонное отношение.

Школьная среда, противоположная среде семейной, открывала мне путь к знаниям, к абстрактному мышлению, к письменному языку. Она расширяла мой мир. Наделяла меня властью давать вещам точные имена, очищать свой язык от остатков патуа (на этом диалекте говорили в простонародье) и писать на «правильном», законном французском.

Я рано начала получать удовольствие от учебы. Мама особенно это поощряла, и я знала: родители рады, что мне нравится учиться. Вспоминается один случай: когда я перешла в пятый класс, директриса, мадемуазель Перне, однажды вошла в кабинет и с места в карьер спросила, кто будет изучать латынь. Я не стала обсуждать это с родителями — они даже не знали, что есть такая возможность, — и подняла руку вместе с тремя-четырьмя другими девочками. Мне казалось, что изучать вдобавок к английскому еще и латынь очень здорово, и дома я гордо объявила новость родителям! Я не сомневалась, что они очень обрадуются. Так и случилось. Вот только занятия эти были дополнительными и стоили довольно дорого. Но мама — семейным бюджетом заведовала именно она — не отказалась их оплачивать и уж тем более не упрекнула меня за то, что я приняла это решение сама.

Но вместе с тем школьная среда постепенно выкорчевывала меня из семейной: всё в школе неявно, но неизменно дискредитировало мой домашний мир — что и как говорили учительницы, их требования к внешнему виду, а позже — как я сравнивала себя с другими ученицами, которые лучше одевались, на каникулы ездили в лагерь, путешествовали и слушали классическую музыку на пластинках. Приведу лишь один пример (его нет в моих книгах) того стыда за свое социальное положение, который я испытывала не раз, — об этом случае я никогда не рассказывала, но никогда и не забывала его. Это воспоминание всплыло из глубин моей памяти в прошлом году, когда я готовилась к беседе на тему «Автобиография и жизненная траектория». Вот оно:

Суббота, половина второго, седьмой класс, вот-вот начнется урок литературы, а пока все шумно рассаживаются. Кажется, наша учительница, мадемуазель Шерфильс, еще не пришла. Жанна Д., девочка, с которой я не вожусь (ее родители — элита, у них единственный в городе магазин оптики), во всеуслышанье кричит: «Здесь воняет хлоркой!» и «От кого несет хлоркой? Я НЕ ВЫНОШУ запаха хлорки!» Мне хочется провалиться сквозь землю, я прячу руки под партой, возможно, засовываю их в карманы форменного платья. Я горю от стыда и с ужасом жду, что на меня укажет кто-то из соседок. Потому что хлоркой несет от меня. Хотела бы я в тот миг вернуться на полчаса назад, домой, на кухню, где после обеда я как всегда сполоснула руки в тазике с водой, который специально для этого стоит на буфете (у нас нет водопровода), и меня нисколько не смутил исходящий оттуда запах хлорки.

В ту минуту семиклассница, которая была мной, всё понимает: запах хлорки, который до сих пор был для нее символом чистоты, запахом маминых блузок, простыней, натертого кафеля и ночного ведра, запах, который никогда никого не смущал, — это на самом деле запах социального положения, запах домработницы в семье Жанны Д., знак принадлежности к «простой» среде, как говорят учителя, а иными словами — к низам. В ту минуту я ненавижу Жанну Д. И еще больше ненавижу саму себя. Не за трусость, помешавшую мне признаться, что это я: я ненавижу себя за то, что окунула руки в несчастный тазик, за то, что не знаю, от чего воротят нос в мире Жанны. Я ненавижу себя за то, что дала ей повод тайно меня унизить. И, разумеется, в ту минуту я поклялась себе больше никогда так не делать и всегда обращать внимание на этот запах. Одним словом, я отреклась от поколений женщин, мывших руки и стиравших белье в воде с хлоркой.

ЧТЕНИЕ

Как я уже упоминала, кроме учебы у меня был еще один путь бегства и познания мира — чтение. Я не помню, чтобы в пансионе чтение когда-либо поощрялось. В то время католические учебные заведения видели в книгах (а тем более в журналах) потенциальную опасность, источник всех нравственных пороков. Книги, которые нам дарили за успехи в учебе, не просто не привлекали взгляд: читать их было невозможно, любой намек на удовольствие был выкорчеван из них с корнем, и всё же я честно попыталась прочесть «Историю герцога Омальского» и «Маршала Лиоте»! Благодаря матери и ее любви к чтению я получила возможность и разрешение читать, как только этому научилась, без каких-либо ограничений — кроме откровенно неподобающих книг, которые «не каждому и в руки дашь» и которые она от меня прятала (крайне плохо). Так в двенадцать лет на меня произвел сильнейшее впечатление роман Мопассана «Жизнь», втиснутый между пачками кофе. При этом лет в девять-десять мне было официально разрешено читать «Унесенных ветром», а также романы, печатавшиеся частями в женских журналах и в «Пари-Норманди», и которые я обожала — это было время медицинских романов Фрэнка Слотера, Кронина и Элизабет Барбье, — и, конечно, книги из серии для подростков, где печатались великие произведения мировой литературы в адаптации: Джек Лондон, Диккенс, Жорж Санд, Шарлотта Бронте.