Возвращение в Ивто

М. К.: В каком-то смысле текст сам вас ведет…

А. Э.: Да, ведет сам, но при этом он никогда не заставляет меня выдумывать или подменять какие-то детали. Я строго придерживаюсь фактов. Если и допускаю какие-то неточности, то это огрехи памяти, я никогда не обманываю читателя намеренно.

М. К.: Еще я хотела спросить вас о том, как вы по-разному называете Ивто. Иногда вы обозначаете его одной буквой, иногда прописываете полностью. Такое разнообразие в названии — часть воображаемого образа этого места? Если не ошибаюсь, вы говорили об Ивто как о «мифическом городе».

А. Э.: Да, для меня это в каком-то смысле мифический город. В «Стыде» я говорю, что не могу писать слово «Ивто», потому что это не географический пункт, отмеченный на карте, а абстрактное место рождения — матка, полная невыразимого. Не стоит забывать, что я практически не выезжала из Ивто до восемнадцати лет! Три-четыре раза в год мы ездили в Руан или в Гавр, пару раз к морю — вот и всё. Единственное исключение — поездка в Лурд, о которой я рассказываю в «Стыде»: это было знаменательное событие моего детства. В то время люди путешествовали не так много, как сейчас, а у моих родителей долго не было машины. Реальный мир ограничивался для меня пределами Ивто. Тогда как мир моего воображения был огромен благодаря книгам. У многих писателей непростые отношения с городами их юности. Стендаля при воспоминании о Гренобле мутило, словно он переел устриц. Меня при мысли об Ивто хоть и не мутит, но всё равно, бывало, я вспомню о нем — и в голове вдруг пустота, будто меня ударили чем-то тяжелым. Возможно, всё дело в воображении, но я убеждена: когда кто-то — или ты сам — побывал где-то однажды, это место сохраняет частичку того человека — или тебя. Когда я приезжаю в Ивто одна (в компании всё иначе, острота восприятия ниже), то будто снова проваливаюсь в пласты самой себя, которые наслаивались здесь. Слои детства, слои юношества. Влюбленности, мечты. Всё, что происходит в жизни впервые, всё самое важное. И вот я уже полностью во власти этого «палимпсеста» — меня, как говорится, «накрывает с головой».

Иногда, когда я приезжаю, эти ощущения особенно обостряются. Помню, как однажды я шла по улице Дю-Кальвер и увидела пьяного мужчину. Одиннадцать утра, а он идет, навеселе. Это было ужасно: всё мое детство, когда я постоянно видела пьяных мужчин в нашем кафе, вдруг обрушилось на меня, и мне стало так тоскливо. Алкоголь и что он делал с людьми из рабочего класса в пятидесятые — я знала об этом всё. И от вида того мужчины на улице Дю-Кальвер всё это будто снова встало у меня перед глазами. В психоанализе про такое говорят: непревосходимое.

М. К.: Вы сейчас упомянули один приезд в Ивто, а во время выступления говорили о том, как в родительской лавке часто слышали рассказы посетителей. Можно ли сказать, что эти истории из детства сыграли определенную роль в вашем писательском призвании и сказались на вашем стиле?

А. Э.: Долгое время я считала, что нет, что это просто какие-то случаи из жизни. А потом поняла, что благодаря тому, что ребенком я не была заперта в семейном кругу, а целыми днями находилась среди разных людей и с малых лет слышала всевозможные истории, я рано начала познавать мир. И писать мне хотелось потому, что было чувство, будто я знаю то, чего не знают другие. Желание писать — это в том числе ощущение, что тебе есть что сказать, чего другие не сказали. Ты прямо этим горишь. Я часто думала, что ни за что бы не хотела «в торговлю», как говорили мои родители. Подростком я избегала покупателей. Возвращалась из школы, проходила через магазин, буркнув «здрасьте», и тут же ускользала в свою комнату. Когда я была маленькой, оповещала маму о покупателях возгласом «К нам пришли!» Но потом — нет, ни за что, я больше не желала видеть людей. Сегодня, когда всё снова поменялось, я могу сказать, что писать означает именно это: жить в гуще людей, постоянно с ними взаимодействовать. И более того, письмо имеет кое-что общее с торговлей: ведь это обмен. В торговле обмениваются товарами, но, по крайней мере, тогда, до супермаркетов, обменивались еще и словами. Так и в письме.

М. К.: И чтение... Вы ведь много говорите о книгах, о любви к чтению. Выходит, с одной стороны были истории, которые рассказывали люди, а с другой — невероятная любовь к литературе, о которой вы упоминали и которая иногда была и запретной. Связано ли всё это с литературным языком, в который вы «проникли незаконно»?

А. Э.: Невозможно писать не читая. Благодаря книгам у меня был очень богатый словарный запас по сравнению со многими сверстницами. Я использовала «заумные» выражения, а в сочинениях, которые храню с седьмого-восьмого класса, оказывается, писала в пассивном залоге, с деепричастными оборотами и т. д. Это был классический изящный французский, от которого я добровольно отказалась, когда начала писать книги. Я решила переступить через этот правильный язык и ввести в свою книгу речь «угнетенных», как я пыталась объяснить чуть раньше. Но, возможно, под «запретным» вы имели в виду другое…

М. К.: Да.

А. Э.: Многие книги моей юности вызывали у меня ощущение, что, читая их, я преступаю общепринятые моральные и общественные законы и открываю иной способ мышления и восприятия мира. Например, «Тошнота» Жан-Поля Сартра — эта книга попала ко мне по чистой случайности, когда мне было шестнадцать, от дяди-электрика (да-да, в рабочей среде тоже читают, мои двоюродные братья и сестры тому яркое подтверждение), и совершенно меня потрясла. Я вдруг увидела реальность совсем по-другому, обнаружила, что можно писать на языке, которого раньше я в книгах не встречала, — писать на уровне быта (позже это будут называть «обыденностью») и совсем не похоже ни на сентиментальные романы, которые я читала, ни на канонические произведения, которые мы изучали в школе.

М. К.: Вы еще говорили об истории, что она отражена в ваших книгах, в частности в «Годах». Оживлять историю — это способ вернуть время?

А. Э.: В каком-то смысле да. Замысел книги «Годы» пришел ко мне в сорок с лишним лет. Мне нужно было найти способ рассказать о жизни. Как это сделал Мопассан в романе «Жизнь», но несколько иначе. В отличие от него я не могла отделить свою собственную жизнь от жизней людей, времени, мира. Поэтому «Годы» написаны одновременно в личной и безличной форме. Про личную всё понятно: я описываю свои фотографии, девочка, подросток, женщина на них — это действительно я. Но при этом мне хотелось восстановить всю историю с конца Второй мировой войны до 2000–2007 годов. Вернуть время во всей его полноте. Мне кажется, невозможно задним числом отделить свою жизнь от мира, в котором ты существовал. И я четко осознавала (вот привилегия моего поколения), что мир этот претерпел огромные изменения, особенно в том, что касается положения женщин. За сорок лет общество изменилось больше, чем за предыдущий век, и мне необходимо было засвидетельствовать это в своей книге. Ведь, одновременно пересматривая свою жизнь и Историю, которые неразрывно связаны, я словно обретаю власть над временем.

М. К.: Пытаетесь ли вы в каком-то смысле вернуть утраченное время?

А. Э.: Я бы так не сказала. Нет, я не ищу утраченного времени. Я и сама думала об этом. Но я не знаю, чего ищу, когда пишу. Да и вообще, ищу ли чего-то? У меня возникают замыслы книг, непреодолимое желание их написать и приступить сейчас же, не откладывая. Когда я их пишу, то порой задаю себе вопрос: чего я хочу? И ответ часто такой: сохранить что-то, что было раньше или происходит сейчас и исчезнет потом. В конце «Годов» так и сказано: «Сберечь крупицу времени, где нас не будет уже никогда»13. Это не поиски утраченного времени, это попытка сделать ход времени ощутимым, показать, как оно ускользает и как увлекает нас всех за собой.

(Аплодисменты.)

БЕСЕДА С АУДИТОРИЕЙ

Вопрос из зала: Вы много говорили о памяти, и мне бы хотелось спросить вас о своего рода активаторе воспоминаний — быть может, вы назовете это по-другому, — а именно о фотографии. К слову, ваша замечательная книга «Описание жизни» начинается с серии фотографий, которые у меня язык не поворачивается назвать «снимками на память». У меня такое впечатление, что фотографии занимают всё больше места в ваших произведениях и играют для вас особую роль в активации памяти. Не могли бы вы подробнее рассказать об этой роли?

Анни Эрно: Вы правы, фотография играет всё более важную роль в моей работе, и это касается даже тех снимков, которые никак со мной не связаны, снимков совсем не личных. Фотография — это активатор не столько памяти, сколько письма. Когда я вижу фото, мне сразу хочется его расшифровать, то есть выяснить, что оно означает или может означать, хотя я знаю, что могу ошибиться. Такая тяга к фотографии объясняется тем, что Ролан Барт называл «пунктумом» — время, застигнутое на месте, миг без прошлого и будущего; фотография — это присутствие в чистом виде. И это завораживает, такое захваченное время. И я не знаю, что мы видим на фото — жизнь или смерть. Возможно, и то и другое одновременно. Люди на снимках говорят нам: «Я жив». И в то же время мы знаем, что даже если они не умерли, они больше не те, кем были в тот миг, когда их сфотографировали.

Фотографии (фотоальбом), с которых начинается «Описание жизни», — это вехи безвозвратно ушедшего времени, а еще они призваны наглядно показать разнообразие общественной среды, в которой проходила отдельно взятая жизнь, изобразить места, в которые было вписано мое существование, особенно в детстве и юности, в кругу семьи. Теперь мне уже сложно сочинить текст, в котором в какой-то момент не появилось бы фотографии и я хоть немного не описала бы ее. Но надо отметить, что чаще фотографии присутствуют в моих книгах в письменном, а не в материальном виде: в «Годах» нет ни одного снимка. А вот в последнюю книгу, «Другая…», я включила реальные фотографии. Два снимка домов. Мой родной дом в Лильбоне и домик в Ивто, вид сзади, с улицы Де-л’Эколь. На них нет людей, нет живых существ, как и в книге «Применение фотографии», где тоже представлены снимки без людей — просто разбросанная одежда в комнатах, спальнях, гостиных. Как будто другим я могу показывать только фотографии пустующих мест…

Вопрос: Я хотела спросить, в какой момент вы внутренне примирились со своей родной средой, с миром ваших родителей.

А. Э.: Просто когда стала писать.

Вопрос: То есть с самого начала?

А. Э.: В начале семидесятых, когда у меня появился замысел книги, которую я потом назвала «Пустые шкафы». Прочитав ее, некоторые были возмущены тем, что я там якобы очерняю своих родителей, показываю их в невыгодном свете. Они не увидели или не захотели увидеть, что героиня романа, Дениз Лезюр, не только вспоминает свое детство и юность, но и интерпретирует их. И детство, то есть несколько лет до школы, описано там просто как рай на земле. Рай — это бакалейная лавка, конфеты, само кафе и т. д. Потом — школа, книги, в которых ей постепенно открывается, что этот мир «неправильный», и она обижается на родителей, потому что они не соответствуют тому, что в школе и в глазах господствующего класса считается «правильным». Написать такое можно только после размышлений над всем этим, когда уже понимаешь, что виноваты не родители, а раздробленное, иерархическое общество, господствующие в нем ценности и нормы, которые заставляют ребенка из рабочего класса стыдиться своих родителей. В основе моей первой книги — огромное чувство собственной вины, «неразделенной родительской любви», как я позже напишу в «Своем месте». Вероятно, резкий тон мешает увидеть глубокое примирение, которое происходило во мне именно тогда, когда я осознавала и показывала процесс отдаления между мной и моими родителями.