Эмир Кустурица. Где мое место в этой истории? Автобиография

Что произойдет, если не сегодня-завтра сотни наших Хонеккеров[57] — если предположить, что защитники справедливой системы не примутся вопить как раненые звери, а пустят в ход полицию, использующую сталинские или демократические приемы, — начнут сажать в тюрьму тех, кто обкрадывал нас, строя себе виллы?

Или же все эти регионы, оставшиеся в стороне от радикальных перемен, кончат, как персонаж Андрича Алиходье, который встретил новую власть с приколоченным к мосту ухом? Или нужно, чтобы обнищание и уровень цивилизации упали так низко, чтобы эти полуграждане, на коррумпированность которых рассчитывает власть, начали соскребать со стен штукатурку, чтобы не умереть с голоду?

Конечно, мы все хотим войти в Европу. Только для того, чтобы сесть на идущий туда поезд, нельзя брать с собой в попутчики политиков, построивших свою карьеру параллельно с Хонеккером, Чаушеску, Ходжей и Живковым[58]…

Мы не можем идти туда вместе с теми, кто является сегодня главными продолжателями их политики.

Мы не можем идти туда, поскольку в Европу не вступают с нерешенными проблемами.

Я склоняюсь к мнению одного из персонажей Вацлава Гавела[59], утверждающего, что антикоммуниста он ненавидит еще больше, чем коммуниста.

Проблема не в том, что кто-то ненавидит или любит коммунистическую идеологию. А в том, что политическая концепция развивалась на монархической тирании однопартийной системы — провинциальной, замкнутой на себе, подпитываемой в большей степени озлобленностью, чем реальными человеческими нуждами, — и она не прошла испытание временем.

Судя по нынешнему положению вещей, эта концепция и этот менталитет будут выжидать, пока не прольется кровь, чтобы на их месте появилась не идеология, но нечто качественно ей чуждое.

Первобытный человек приложил массу усилий, чтобы выбраться из хаоса, введя порядок, установив классификацию вещей, дав им названия, написав книги, чтобы общаться и понимать себе подобных.

Современный человек нашел средство коммуникации и взаимопонимания в политике, поскольку религиозная книга стала сборником метафизических понятий, и эту книгу надо было изучать.

Я считаю Союз коммунистов Югославии и его идеологию достаточно спорным средством коммуникации, средоточием югославской смуты, поскольку он нарушил и сделал невозможной связь между людьми на всем югославском пространстве.

Мы получаем награду организации AVNOJ, в создании которой участвовал Союз коммунистов, но я считаю, что имею право просить о том, чтобы наша родина была спасена без участия Союза коммунистов Югославии, поскольку весь наш прошлый опыт исключает его из этой игры.

Я начал свой первый полнометражный фильм словами: „Дорогие товарищи, ситуация сложная“, вложив гамлетовскую фразу в уста коммунистического идеолога, с хмурым видом сидящего перед бутылкой газированной минералки и управляющего нашим детством, юностью, всей нашей жизнью…

Для этого политика все, что касалось ежедневных потребностей, обычной жизни и духовных чаяний человека, имело меньше значения, чем его собственные великие замыслы и взгляды на вечность.

Из-за этой самой идеологии югославский дух 1940-х годов старался держаться в тени подполья.

Лишь придворные художники, ловкие служители этого режима, умудрялись приукрашивать идеологию по вкусу нашего амбициозного, практически мумифицированного политика, хмурящего брови при виде мелких человеческих проблем.

Я считаю, что все, кто был сегодня награжден, в некоторой степени принадлежат к этому подпольному духу, которому удавалось поддерживать в себе силы и сохранять свою подлинность вопреки всему.

Сделав это, они спасли лицо маленькой страны в глазах всего мира, который теперь нагрянул сюда со всей мощью своей технологии и заставил ее осознать собственную ничтожность. Мы справились, вопреки правящей идеологии. И невзирая на тиранию однопартийной системы, социальный прорыв все же произошел.

А правящая идеология тем временем распахнула двери югославскому катаклизму, продолжая тянуть нас в пропасть.

Если сторонники этого замысла, проиграв по всем статьям, не отступятся, не освободят свои места патриотам — предвестникам гуманизма и перспективным политикам, завтра мы можем спросить себя, какую же награду мы на самом деле получили». * * *

Пока я читал свою речь, было понятно, что чиновники Федерального исполнительного совета рассчитывали услышать совсем не это. * * *

После вручения награды, во время вечеринки в Клубе писателей, тетя Биба открыла Майе важную тайну из истории нашей семьи. Она пристально смотрела на меня, пока на другом конце стола я слушал словесный поединок между Момо Капором[60] и Душаном Ковацевичем[61]. Мне очень нравилась оригинальность театральных пьес Душана, а Момо был моим кумиром поп-арта. Момо утверждал, что некоторые члены Сербской академии наук и искусств были абсолютно безнравственны и обманывали своих жен, финансируя любовниц и не «решаясь оформить юридический развод с супругами».

Биба не скрывала своего удовлетворения от того, что ее племянник преуспел в жизни. Она была счастлива, что результаты моей работы обратили всеобщее внимание на фамилию Кустурица и прославили ее. Но больше всего тетю Бибу радовало то, что в определенный период жизни ей удалось спасти нашу семью.

— Поскольку я не смогла сохранить свою собственную, я решила попробовать спасти семью своего брата! — призналась она Майе.

И она рассказала моей жене историю начала 1970-х годов, когда мой отец без памяти влюбился в блондинку из Загреба.

— В ту пору я имела кое-какое влияние и предотвратила семейную катастрофу: я не могла допустить, чтобы мой Эмир рос без отца! Брат влюбился в эту девицу из Загреба. Сенка не знала ее, но без конца находила в чемоданах и вещах Мурата различные вещи, которые эта нахалка подкладывала с единственной целью — разбить семью. Однажды Сенка не выдержала и призналась мне, что в жизни Мурата происходит нечто трагичное! Тогда я приоделась и села на первый же поезд до Сараева. Ворвавшись в их маленькую квартиру, я обнаружила Сенку в угнетенном состоянии, мрачно разглядывающей кухонный линолеум. Эмир гулял где-то в Горице. «Биба, кто спасет его и оградит от дурного пути? Половина его приятелей уже сидит в исправительных учреждениях или в тюрьме. Он любит меня, просто обожает, но ничего не хочет слушать, Господи, помоги!» — плакала она. При этих словах я навела марафет и направилась прямиком в Федеральный секретариат, где постучалась в дверь своего друга с партизанских времен. Он был большой шишкой в UDBA на федеральном уровне. Я с порога ему заявила: «Товарищ, нужна твоя помощь! Мой брат спутался с девицей из Загреба и из-за этой шлюхи хочет бросить жену и сына, чтобы отправиться вместе с новой пассией на дипломатическую службу». Этот друг, хорошо знавший Мурата, пошел проверить, о какой женщине идет речь. Он быстро вернулся и объяснил мне: «Это не простая зверушка, а двойной агент. Она работает на нас, но также на немцев. Против нее мы бессильны, зато можем кое-что сделать, чтобы помочь семье Мурата. Больше не беспокойся об этом, Биба!» План Мурата по использованию своих связей в дипломатическом мире с треском провалился. Он не был назначен консулом в Бонн, а его подружка из Загреба быстро нашла ему замену и выскочила замуж — так наша семья избежала катастрофы.

Биба не стала рассказывать моей матери о своем участии в этой истории. * * *

По возвращении в квартиру на площади Теразие, не успев повернуть ключ в двери, тетушка снова завела свою шарманку, нападая на Любомира Райнвайна.

— Они забрали даже аккордеон Славенки, эти грязные фрицы! — крикнула она в надежде, что он ее услышит. — Этого я вам никогда не прощу, для вас нет ничего святого!

Явно страдая от того, что бывший муж ей не отвечает, тетя сменила тактику.

— Дети мои, — посоветовала она нам вполголоса, — лучше не ходить ночью по квартире. Кто знает, что может прийти в голову этому немецкому бандиту!

— Тетушка, Райнвайны — австрийцы, а не немцы! — в очередной раз напомнил я, чтобы завершить вечер на спокойной ноте.

— Это одно и то же, мой мальчик. Ты просто их не знаешь!

Мы с Майей поспешили с ней согласиться.

В тот вечер по телевизору мы смотрели в прямом эфире, как в Румынии выносили приговор Чаушеску. Я никогда не питал симпатии к этому человеку — он и его жена скорее вызывали у меня неприязнь. Однако когда «революционеры» поставили обоих к стенке и расстреляли, мы с Майей были потрясены до глубины души. * * *

Мы спали в гостиной на диване-кровати. Старому матрасу было больше тридцати лет, он служил еще тогда, когда тетя жила со Славко Комарицей в Швейцарии. В моей памяти осталось каждое движение той ночи, не только из-за грустных мыслей о несчастной судьбе моей тети, но также из-за боли, причиняемой мне пружинами матраса.