Черный нал. Хранители порта

Оставаться в Либаве не было смысла. Ханов знал имя автора текста, неведомым образом описавшего секретный бункер сопротивления. Можно было ехать в Ригу, потом, пошатавшись и укоротив не лимон уже, а подлимонок, купив, может быть, что-нибудь полезное, назад, в город многих революций, а там, на перроне, сдать Дерябина. И домой. И в коммуналочку. И к холодильнику. Но дело не в том, что Дерябин никаких секретов не знал, не мог знать и описать тем более. Дело в том, что он рассказики пописывал, само собой, прятал их в самый дальний ящик, а этот на удивление получился удачным. И слог крепкий, и пространство выкроено. Как будто кто-то водил его малоталантливой рукой. Вот-вот. Кое-кто.

Ханов решил кое-что проверить перед отъездом. Он рад был, что поселился в так называемом отеле. Как иначе увиделась бы мерцавшая истина, возле действующего фонтана, совсем недалеко от храма наук и вожделений. В буфете на этаже сонный, по причине малого присутствия постояльцев, бармен, в коем узнал Ханов музыканта из ДОФа, но виду не подали, ни тот, ни другой, так вот в буфете купил Ханов бренди бутылку и шоколада, а после вышел из отеля на бывшую улицу Ленина…

Пойдя как бы к вокзалу по бывшей улице Ригас, свернул у старого рынка к переезду, а оттуда и на Сарканармияс, что даже неспособный к языкам мигрант в любой части СССР переведет как Красноармейская. Выбрав более длинный путь к своей цели, Ханов не просто хотел прикоснуться каблуками к заветным камням своей молодости, а инстинктивно избегал торного и. прямого пути. Что-то на том пути тревожило, не пускало. А вот уже и машиностроительный завод. А вот справа заветный дом светится окнами, и поле, и проходная военного городка, где нет более поста. Часовой ушел, и нет никого далее.

Ханов аккуратно снял костюмчик, сложил его и оставил на ровном теплом камне. Этот недобитый врагами и недорушенный временем бастион и эта башня, в особенности, часто давали ему пристанище; ночные отдохновения с подружками и вечерние винопития в кругу друзей помнили эти стены. Ханов сорвал крышечку с горлышка бутылки, сделал большой-большой глоток, надорвал фольгу, откусил, выплюнул кусок шоколада вместе с бумагой и в одних трусах вступил в воду.

Он плыл долго, затем лег на спину: небо чистое и ждущее осыпало ночного купальщика звездной пылью, и показалось на миг, что можно лежать вот так, покачиваясь в теплой воде, глядя куда-то мимо звезд необъяснимо долго, но вот уже зовут на выход…

Там, в прорези орудийной башни старого форта, где костюм, рубашка и початая поллитровка иноземного вина, мелькнул огонек, потух и затлел устойчиво. «Это ко мне», — решил Ханов и не ошибся, нырнул, открыл глаза, ничего не увидел, вынырнул и поплыл к берегу.

— Мы тут глотнули немного из твоей бутылочки. Больно ночь хороша.

Два краснофлотца сидели на полу башни и покуривали.

Ханов попрыгал на левой ноге, на правой, потянулся за рубашкой.

— Вам бы вытереться. Заболеете.

— Может, у вас махровое полотенце есть? Так давайте.

— Махрового нет, а ветошки вволю. Берите. — Краснофлотец помоложе, строгий и с усиками, протянул Ханову тряпки.

— Берите, берите, чистые. На протирку брали сегодня, да не пришлось. В наряд послали.

— Благодарствуйте. — Ханов тщательно вытерся сухой военно-морской ветошью и стал одеваться. — А какой-то странный пост вы себе выбрали. Или это засада?

— Еще хлебнуть разрешите?

— Конечно, конечно. — А после и сам Ханов глотнул два раза. Бутылка почти опустела.

— Разрешите представиться. Я лейтенант Акимов. Начальник караула. А это курсант Лузин.

— А почему так официально?

— А так вышло. Так нас теперь называют. Без имен и отчеств.

— А покурить?

— А пожалуйста.

Ханов прикурил «Беломорканал» и подивился какому-то крепкому, незнакомому табаку.

— Разрешите пачечку — взглянуть?

— Ну, если хотите, то гляньте, хотя это лишнее. «Беломорканал», город Ленинград, фабрика Урицкого, а вот с торца и надпись — август 1940.

«Так это за мной», — обыденно догадался Ханов.

— Вы про Дерябина-то не говорите. Не нужно. Ну, нам пора.

— Постойте, — потянулся за исчезающими бескозырками Ханов. — Постойте!

Они уходили по берегу в сторону города, уходили медленно, излучая грозное достоинство. Ханов бежал за советским патрулем, за Акимовым и Лузиным, но чем быстрее он перебирал своими тонкими и быстрыми ногами бывшего баскетболиста, тем дальше уходили краснофлотцы. Они уходили к волнорезу, уходили по воде, и по воде же бежал и Ханов.

— Эй! Господа! — окликнул их невесть откуда взявшийся полицейский. Лишь горько усмехнулись Акимов с Лузиным и вступили на волнорез. Метров семьдесят предстояло им пройти, а Ханову оставались эти метры, чтобы достать уходящих в свои потусторонние казармы хранителей порта.

— Эй! Стоять! Всем стоять! Не двигаться! — заголосил полицейский на не совсем чистом русском языке.

Воздух сгущался перед Хановым, и казалось, не сделать больше ни шага, но в кошмарном усилии он делал этот шаг, и делал следующий, и замечал, что расстояние между ним и посыльными с той стороны сокращается. И они как бы медленней приближались к краю волнореза. Воздух сгущался, и Ханову приходилось проталкивать его через свое горло, словно пластилин. У самого края волнореза Ханов достал ближнего краснофлотца рукой и тут же услышал звук выстрела. Это глупый законопослушный полицейский выстрелил в живописную группу из пистолета Макарова и, конечно, не попал. И тогда Акимов, не целясь, убил его из нагана.

…Ханов очнулся в луже собственной блевоты. Все, что было им сожрано за все дни междувременья, все куры, все содержимое жестянок, где скумбрия в масле и треска подкопченная, все портвейны и все ведра пива, все пиццы и хотдоги, полупережеванные, непереваренные, исторглись из него. Он лежал лицом вниз, и смрадная жижа баюкала его мурло. Он лежал, раскинувшись крестообразно, то захлебываясь, то снова выблевывая свое прошлое. Наконец приоткрылась какая-то дверка, и пятно света тронуло затылок Ханова. Пятно это было того же происхождения, что и свет несбывшегося, зыбкая личина юности, там, у фонтана, где окна из гостиницы выходят на здание бывшего института. Рядом с его головой хлюпнули сапоги.

— Встать! — Ханов горько усмехнулся в своей смрадной колыбели.

— Встать! — Он понял, что если не встать, то сейчас-то все и кончится, он останется здесь навсегда. Он попробовал приподняться, руки разъехались, и он больно ушиб лицо о каменный пол.

— Встань, Ханов! Считаем до двенадцати.

Тогда он попробовал укрепиться на коленях и, когда это удалось, стал группироваться вокруг скользкой и временной точки опоры. Потом он нашел руками пол, сел и наконец медленно, шатаясь и едва не падая, встал. Это произошло на счете девять. Тогда крепкие руки сорвали с него одежды, и какие-то ремни перехлестнули запястья. Он повис на этих ремнях, совершенно голый, пол под ним провалился, разъялся потолок, и хлынула теплая вода… Потом холодная, потом горячая, потом опять теплая, смывая с Ханова тщету и грязь. Он должен был бы опять захлебнуться, настолько плотные и мощные потоки воды хлынули на него. Но Ханов видел во время обновления тот свет, а когда терял сознание, свет возвращал его в камеру пытки.

…Стены в комнате были стерильно белыми, одеяло зеленым, простыни грубыми. Ханов опять жил. Ему принесли одежду. Обыскав карманы, он не нашел там своих денег. Паспорта тоже не было.

Дверь открылась, вошли краснофлотцы, заставили Ханова одеться и повели по такому длинному коридору, какого Он не видел нигде и никогда. Но кончилось все опять неприметной дверкой, человеком в штатском и девушкой машинисткой. На столе, поверх других дел, лежало дело Ханова.

— А что у вас с наглядной агитацией плохо? Где лозунги? Портреты где?

— Крепкий ты мужик, Ханов. Только за это и бережем тебя. А то бы давно в параллельные миры, на службу — хмуро начал то ли допрос, то ли собеседование чиновник.

— Протокол писать? — осведомилась девица.

— Протокола писать не нужно, — ответил чиновник.

На этот раз Ханов сидел в кабинете одетым, в свежеотглаженном костюме, охлаждавшем его утомленные члены, и ему было безразлично, что с ним станет дальше. Самое страшное он уже пережил, все нелепые поступки, из которых складывалась его жизнь, совершил, и даже если бы его из этой комнаты выбросили в жерло доменной печи, он принял бы свой полет с благодарностью.

— Итак, ты, литератор, силою воли и тщедушных мышц преодолел барьер, соединяющий, ну, сам понимаешь, что.

— Да вот патруль ваш подсобил…

— Да, не дотянись ты тогда до курсанта, все бы для тебя крахом. Полиция, нетрезвость, деньги бы отобрали…

— Да это уж, как водится…

— Кстати, чтобы не было сомнений, вот распишись.

— Значок — это не мое.

— Ваше, ваше.

— Нет, не мое.

— Я сказал, ваше.

Ханов разложил по потайным кармашкам деньги и приспособил значок на лацкан. Значок ему явно не нравился.

— Значит, отправляете? До исправления?

— Язык твой, Ханов, тебе не друг. Можем и не отправить. Все зависит от результатов собеседования. Вопросы еще есть?

— Есть. Как ваша фамилия? Звание, номер части, начальники прямые и непосредственные? Или вы тоже живой труп?

Труп усмехнулся:

— Мы-то тут живые, а вы-то там трупы. Ведь порты только через труп последнего человека отдают.

— Мы — лишь воля обстоятельств.

— Я тебе, Ханов, по порядку отвечаю. Фамилии моей тут и в сорок первом-то никто не знал. И не знает. И не узнает никогда. Есть ведь тот фронт, что никогда не становится видимым. Звание мое — капитан третьего ранга, Номер части узнаешь из популярных брошюрок про оборону крепости. В памяти освежишь. А номер моей настоящей части… — Капитан рассмеялся. — Начальники… Нет у меня тут начальников. Я самый главный по команде. Потому что нет сейчас связи с другими тонкими мирами. И слава Богу. Мы тут, Ханов, надолго оставлены охранять порт.

— Как надолго?

— Навсегда, — впечатал капитан величественное слово в сумятицу мыслишек Ханова. — Либава в близком времени понадобится вам, Ханов. Вам сейчас этого не понять, но через этот город, через это место проходит некая ось… Можно Мемель отдать, можно Ревель. Либаву отдавать нельзя, и мы могли бы взять порт хоть сегодня. Мертвых уже не убить. Мы бы подхватили и порт и город, как лист, желтый лист, падающий с дерева в липкие опасливые руки. Да вот беда — вы все тогда потонете в собственном дерьме. Вся ваша так называемая европейская часть географического обрубка, именуемого Россией, потонет в дерьме, в исторгнутом из ваших же глоток миазме. Хватит жрать. Нужно очистить желудки и поднять головы. Вспомни, Хан, сколько из тебя вытекло? А если из всего непутевого народца? Что ж вы оплошали-то, товарищи акционеры? А?! — грозно поднялся в кресле начальник.

— Так, может, мне переодеться? Валюту сдать?

— Слушай и запоминай. Ты сейчас вернешься туда, откуда приплыл. На волнорез тебя нельзя, как нельзя вообще в Латвию. Там труп. Настоящий, холодный. Там ты из гостиницы пропал, не заплатив. Там тебя вообще-то опознали и ищут.

— Да вам-то какое дело, что там со мной будет?