Как лягут кости (редакция 2019 г)

Глава 13

Пантелеймон Зурабович Авоськин, как оказалось, был незаурядным человеком. Мало того что он проходил в деле Шашлычника, как свидетель, так он семь лет назад был осужден по двести двадцатой статьей сроком на пять лет лишения свободы в колонии-поселении.

А еще Пантелеймон Зурабович Авоськин был лжецом. Ни много, ни мало. Потому что в том деле, где он проходил обвиняемым, был записан совершенно другой адрес и дата рождения, чем в деле, где он проходил свидетелем.

Это навело меня на смутные подозрения. А был ли он, Пантелеймон Зурабович Авоськин, вообще? Или под этим замысловатым именем скрывался кто-то еще?

Участковый, отправленный мной по адресу проживания Авоськина, как я и предполагал, вернулся ни с чем. В больнице, морге, пенсионном фонде и сберкассе никто и никогда и слыхом не слыхивал о Пантелеймоне Зурабовиче Авоськине. Был человек. И испарился. Вот и все, что нам было известно о нем.

Для верности я попросил Настю еще раз все перепроверить. Почему-то мне чаще всего сведения так просто не предоставляли, а вот с Паниной лебезили так, что телефонная трубка дымилась от гормонов. И это несмотря на то, что, как правило, на обоих концах были девушки. Перед обаянием Паниной никому не устоять — это мы уже уяснили давно и прочно.

Даже наши то и дело тормозили, только ей вдруг приспичило к ним обратиться даже по сущим мелочам. Несмотря на то, что все прекрасно знали, что она живет с Саней.

Но Насте так же, как и мне, не повезло. Несмотря на все ее обаяние. Авоськина Пантелеймона Зурабовича не существовало.

В поисках Авоськина прошло три дня. И все чаще и чаще звучали разговоры, что именно он и есть Шашлычник. Первым такую версию выдвинул Орлов, очухавшийся после убийства оборотня Саши и последующей после этого пьянки.

К нему мало кто прислушался — ну что может выдумать дельного какой-то стажер. Несмотря на то, что он уже высказывал дельные мысли по делу Шашлычника. Но уже на следующий день эту версию приписал себе Саня. И вот тут все крепко задумались. Конечно же, теперь это была идея начальника.

Из уст Сани все выглядело логично. Хотя он, сам того не понимая, повторял версию Орлова. Но в этом никто не хотел признаваться.

Однако существовала также моя версия. Ее я высказал уже на третий день поисков Авоськина. И здесь большинство участвовавших в расследовании дела Шашлычника сошлись на едином мнении — я малость того. Потому что более бредового никто из нас никогда еще не слышал. Даже сам я.

Но пришел день четвертый. Поиски Авоськина продолжались. Был создан фоторобот и разослан по всем медицинским учреждениям и полицейским постам города. Не знаю, почему мы не сделали этого раньше. Но на этот раз нам повезло. Вечером четвертого дня поиска Авоськина в дежурную часть нашего РУВД поступило сообщение о том, что Авоськин найден. Сообщение пришло из городского морга.

За это время много чего произошло, и я мог бы рассказать об этом в красках, но какой в этом смысл? Слишком грустно. Это часть нашей работы. Моей работы. Мне было жаль Олега Некрасова и его подружку Аню, но оба они отправились в следственный изолятор. Она — за подстрекательство в преступлении, он же — за многочисленные грабежи и хранение и использование взрывных веществ.

Мне было жаль их. И я мог рассказать о том, как в ночь перед отправкой в СИЗО выл в своей камере Некрасов. Как молотила по нему кулачками Аня, когда обоих вели к машине конвоиры. Но какой бы ни была жалость к ним, я не видел больше смысла, чтобы рассказывать о них и пытаться их выручить. За каждое содеянное виноватый должен ответить. Так меня учил отец. И пусть он сам оказался преступником, но Федор Томин был во многом прав. Нам не дано спасти каждую заблудшую душу. И не наша это забота. Мы лишь блюдем закон, который мы сами установили себе. Так было. Так есть. И так будет.

Еще больше, чем Некрасова, мне было жаль Сашу. Девочку-оборотня, из-за которой хороший мент Андрей Хватов едва не лишился работы, а главное — разума. А будущий полицейский Дима Орлов с трудом вышел из запоя.

Мне было совершенно не жаль тех ограбленных Некрасовым, или мужика, которого едва не распотрошила Саша. А их, Олежку и Сашу, мне было жаль. Потому что их толкнуло на это не желание стать побогаче или убить. Их толкнули мы сами. Люди. Что любят только себя, но редко могут оглянуться по сторонам и помочь тем, кто рядом.

Но такая наша работа. Из-за которой нас многие ненавидят. И справедливо. Только никто ведь не спросит, как мы ненавидим себя…

В городской морг на опознание Авоськина Пантелеймона Зурабовича, что лежал там по бумагам как “неизвестный”, отправились я и Наташа. “Бобик” с нами на борту за время поездки, казалось, успешно собрал все кочки и ямы городских дорог.

Но меня это не сильно беспокоило. Хотелось закрыться в машине и больше никуда не выходить. Наташа, видно, чувствовала мое поганое настроение и тоже молчала всю дорогу. Только когда мы вышли из машины, спросила:

— Паш, все хорошо?

— Да, — кратко ответил я и, пресекая дальнейшие расспросы, двинулся в сторону морга.

Конечно, по отношению к Наташе, я вел себя по-скотски. За те три года, что прошли с момента ареста моего отца, только она была рядом со мной практически все время. И знала меня, как облупленного. Наверное, поэтому я дал ей возможность схватить меня за плечо, развернуть к себе и спросить еще раз:

— Паш?

Я пережил многое. Когда я очнулся в больничной палате три года назад, моя рука и лицо были искорежены ранами. До сих пор не знаю, как врачам удалось вернуть мне хоть что-то. Но боли не было. Раны не болели. Сердце, душа — да. Я поймал преступника. И им оказался мой отец. От такого мне просто хотелось сдохнуть. Врачи списывали все на раны, и только Наташка знала, как на самом деле обстоят дела. Это она утирала мои сопли и позволяла мне забыться в алкогольном бреду. И все эти три года она была рядом. Обсуждала со мной дело Львинских, искала чистую воду в тине Подрясинского болота. Недоговаривать ей, врать — это было выше моих сил.

— Знаешь, Наташ, я уйти хочу.

— Куда? — не скажу, что она удивилась. Просто еще не поняла.

— С работы. Уволиться. К чертям собачьим!

— Ты просто устал, Паша. И ты это знаешь. Ты же не сможешь без этой работы. Выть начнешь. Разве не так?

Она была права. Даже отвечать было не нужно. Но все-таки что-то меня беспокоило, от чего я и был таким смурным. То ли погода была не такая, то ли не нравилось мне это дело. А быть может, и здание морга неподалеку навевало тоску.

— Скажи, Наташа, почему ты пошла в криминалистику?

— Если скажу, что мне это нравилось, будет банально? — усмехнулась она.

— Совсем нет, если скажешь, почему нравилось.

— У нас в семье у каждого свои тараканы в голове. Мой папа до смерти мамы верил, что танцы и музыка спасут когда-нибудь людей. Сделают их лучше…

— Этого не случилось, — мрачным тоном произнес я.

— Не перебивай. Я же… Я долгое время подражала ему. А потом поняла, что мне это нравится. Нравится разгадывать загадки, чувствовать власть над преступником, который даже не знает, что все равно где-то есть его следы, и я их найду. Именно криминалистика дала нам с отцом то, что у нас отняли. Дом. Покой. Счастье. А ты? Ты почему вернулся в полицию?

— Я ждал этого вопроса. Потому что сам его задаю себе уже полтора года. Сказать честно, я не знаю. Поначалу… Хотелось доказать, что я не мой отец. Он так замарал наше имя… А потом я кое-что понял… Отец дал мне свободу действий, воспитал как человека, чтущего закон, но прежде всего — справедливость. Неужели преступник, которым оказался Федор Томин, не чурался таких понятий? Он же действовал совсем по-другому… Или так решили за него обстоятельства? Скорее всего, последнее. Именно так я сейчас думаю. Отец не тянул лямку, как я. Он любил свою работу. Да, ему приходилось выполнять поручения Федотыча, но я не верю, что в них было заключено его счастье и смысл работы. Слишком разные эти образы. Искалеченный жизнью инвалид на коляске и оборотень в погонах, что не чурался убийства, грабежа и других преступлений. Вспомни, он ведь выбрал тех, кто когда-то причинил боль. Даже если это было не так. Он старательно напоминал настоящим преступникам, что у него еще есть козырные карты и не всегда их сможет прикрывать Федотыч…

— Его тень все еще рядом с тобой. Ты оглядываешься, постоянно пытаешься понять, а как бы он поступил. Поэтому тебе и тоскливо. Хреново. Паш, успокойся. Никто уже не сравнивает тебя с отцом. Да и никогда не сравнивали. Пойми, мне интересно, что ты чувствуешь, а не твой отец…

— Я не знаю. Порой я понимаю, что просто тяну лямку, вот и все. Как бы это ни было бессмысленно. Мне хочется большего. Но большего не будет. Лишь серые, скучные будни…

— Да уж, — усмехнулась Наташа. — Очень серые, очень скучные… Главный подозреваемый лежит как неопознанный труп в морге. И мы идем на опознание. Очень скучно. Давай лучше пойдем ограбим сберкассу?

— А знаешь, — изобразил задумчивость я, — вполне заманчивое предложение. К черту эти трупы. Пойдем веселиться!

— Думаю, ты и сам знаешь, где нас ждет веселье…

— Какая же ты порой обломщица! Я только-только вздохнул полной грудью…

— Поэтому мы и пойдем туда. Кому-то ведь надо. В этом наше счастье, Паша. То, что мы делаем свое дело.

— Не буду спорить…

— Потому что я права!

Наташка неожиданно развернулась и, подхватив меня за руку, едва ли не бегом кинулась к зданию морга.

Я поспешил за ней, иначе руку мне бы она оторвала. Наш разговор был не окончен, но откуда-то взялась здоровая злость и желание наконец ухватить за шкирку этого Шашлычника, прежде чем он обольет бензином очередную жертву.

Пройдя сквозь баррикаду подписанных бумаг, мы все-таки смогли попасть в смотровую. И оба опознали в трупе так сильно разыскиваемого нами Пантелеймона Зурабовича Авоськина. Кто бы ни был Шашлычником, но Авоськин точно им не был.

Да, наша основная версия развалилась. Но этого еще не означало. У нас и прежде ничего, по сути, не было на Шашлычника. Лишь неясные намеки. И мы, как и он, неверно решили простую задачку, предположив, что два плюс два все-таки равно нулю.