Облачно, с прояснениями

Срок давности

Я сказала:

— Какой у тебя миленький значок!

Я нарочно выбрала что-то не очень, на мой взгляд, ценное, принадлежащее ей, потому что хорошо знала, что́ последует за моими словами. И не ошиблась.

Она мгновенно отколола от платья значок, изображавший на малиновом фоне крохотную раскрытую книгу синего цвета, протянула мне:

— Нравится? Так возьмите…

Не возьмешь — обидится.

Она, ее зовут Ляля, из той довольно редкой породы людей, о которой говорят: «Последнюю рубашку с себя снимет, единственным куском хлеба поделится».

Она ничем не дорожит, ни за что не держится, легко отдает все, что бы у нее ни попросили.

Должно быть, потому у нее нет ни нарядных платьев, ни безделушек, ни радующих глаз приятных пустячков — заколок, гребешков, шарфиков, клипсов. Едва лишь появится у нее какая-то занятная гребенка, заколка, ремешок для часов, уж не говоря о красивом платье или блузке, как мгновенно вынырнет подружка, соученица по школе или соседка по дому, привыкшая зариться на чужое и немилосердно завидовать, и Ляля тут же подарит то, что у нее просят. И после не вспомнит о том, что подарила.

Лялины подруги почему-то все, как одна, попрошайки и завистницы.

Было у Ляли бархатное платье, кубово-синее, отделанное кружевами цвета чайной розы, очень ей шло. Попросила надеть соседка, выходившая замуж. Позднее соседка призналась: молодому мужу пришлось по душе именно это платье, ему вообще нравится бархат…

— Так берите его, — сказала Ляля.

Был превосходно сшитый брючный костюм, зеленый с белым, тоже кто-то выпросил. Еще было маленькое черное платье; пришла к ним девушка, она с нею прошлым летом познакомилась, вместе ездили на пароходе от Москвы до Углича, увидела платье, восхитилась, попросила снять фасон, сулилась привезти на следующий день к вечеру.

Прошло уже около сотни вечеров, ни той самой девушки, ни платья.

Я говорю Ляле:

— Узнай ее адрес, поезжай, забери свое платье.

Смеется, машет рукой:

— Вот еще, мне легче новое сшить!

Она превосходно шьет, сама научилась; может быть, потому, что умеет шить, она и не дорожит вещами?

Она любит книги, умеет охотиться за ними, порой раздобудет какую-нибудь нашумевшую новинку, прочитает ее залпом, а прочитав, не прячет книгу подальше, отнюдь, а дает почитать каждому, кто бы ни попросил.

Но ведь все издавна знают: «зачитать» книгу вовсе не предосудительно…

Она выросла на моих глазах. Наши квартиры на одной лестничной площадке. Моя однокомнатная и Лялина двухкомнатная, в которой она живет вместе с дедом.

Помню, они переехали сюда тому уже лет десять-одиннадцать. Старый, но еще крепкий человек и его внучка, маленькая девочка, смуглолицая, темноволосая, с неожиданно светлыми, словно взятыми с другого лица глазами. Все жильцы удивлялись, почему у девочки нет родителей, один лишь дед.

Однажды, вскоре после их переезда, он постучался ко мне. Спросил:

— Не знаете, где находится ближайшая ветеринарная лечебница?

— На Трубной улице, — ответила я. — А что случилось?

— У нас со щенком ЧП.

— Со щенком? Каким щенком? Вы как будто бы переезжали без всяких щенков?

— Он появился позавчера. Утром Ляля нашла его в канаве возле дома.

— Ну, и что же?

— Ничего. Принесла домой, тут же нарекла Редькой.

— Редькой? Что за странное имя!

— Дело в том, что щенок весь черный, кругленький, как шарик, а головка у него белая. Ляля считает, очень похож на самую обыкновенную редьку.

— Чем же болен этот ваш Редька?

— Он слопал весь мой запас раунатина.

— Раунатин?

Я не знала, что это такое: стиральный порошок, или краска для пола, или еще что-то в этом роде…

Улыбка его стала шире:

— Счастливая, вы не знаете, что такое раунатин. Впрочем, полагаю, что со временем узнаете. Это лекарство, понижающее давление. И щенок съел целых двадцать пилюль этого самого раунатина.

— Надо срочно промыть желудок, — сказала я.

— Вот я и собираюсь это сделать, — ответил старик. — Хочу поехать вместе со щенком в ветеринарную поликлинику…

Он не докончил. В открытую дверь ворвалась Ляля.

— Дедушка, — торопливо начала она. — Редька зевает и не хочет пить молока!

— Ну, что я вам говорил? — спросил дед. — У нее, видно, разом упало давление.

— А это очень плохо? — переспросила Ляля.

— Плохо, — ответил дед. — И собаке плохо, и мне, потому что она проглотила весь мой паек. Ладно, не будем терять время. Сейчас беру твою Редьку и еду с нею на Трубную. В ветеринарную поликлинику. Пусть помогут чем сумеют.

— Дедушка, я с тобой, — сказала Ляля.

— Что ж, едем, — сказал дед.

Глянул на меня:

— Поскольку мы соседи, то меня зовут Алексей Кириллович.

Я назвала себя.

— А я Ляля, — сказала Ляля.

Мне показалось, что ее маленькое смуглое лицо, озаренное блеском светлых глаз, походит на лицо деда, тяжелое, немного костистое, с морщинками на лбу и щеках.

Вечером я пришла к ним. У них было две комнаты, в одной книги, всюду — на столе, на подоконнике, на широких, видимо, самодельных книжных полках. Во второй комнате, немного поменьше, было почти пусто — обеденный стол, в углу маленький столик, на нем игрушечная посуда, надувной крокодил, возле окна диван. И все. На стене фотография молодой женщины. Пышные волосы по плечи, игриво прищуренные глаза. Ляля решительно не похожа на нее, и все же я угадала, это ее мать.

Едва я вошла, как ко мне кинулся угольно-черный щенок с белой головкой и белым хвостом, ткнулся мокрым носом в мою ладонь, легонько ударил лапкой и отскочил в сторону.

— Правда прелесть? — спросила Ляля.

— Еще бы! — ответила я. — Как, сделали промывание?

— Конечно. Доктор сказал, что в самый раз привезли: еще бы два-три часа, и была бы катастрофа!

Она тщательно выговорила это, должно быть, еще новое для нее слово: «ка-та-стро-фа».

Так я познакомилась с моими соседями, а впоследствии подружилась с ними. Овдовев года три назад, старик задумал было жениться на вдове старого своего товарища, но тут случилось непредвиденное: его племянница разошлась с мужем, влюбилась в другого, а этот другой был согласен на все, но с одним условием: чтобы девочка жила отдельно от них. И тогда племянница умолила дядю, единственную свою родню, взять дочку к себе. Отец девочки уехал далеко на Север, по слухам, там женился и не собирался в скором времени возвращаться на Большую землю. И дядя оставил всякие мысли о женитьбе, а ее мать вместе с новым мужем уехала на юг, к Черному морю; у молодожена оказались слабые легкие, и ему был предписан врачами благодатный морской климат.

Ляля была теплым, отзывчивым ребенком, ко всем окружающим относилась доброжелательно и открыто, но больше всего она была привязана к деду.

Как сейчас вижу, идут они по улице, он высокий, слегка сутуловатый, острые, худые плечи, черное длинное пальто, седеющие волосы открыты (он никогда, ни в какую погоду, не носил ни шляп, ни шапок) и маленькая тоненькая девочка старательно шагает рядом с ним. А впереди бежит Редька, черная, с белой головкой и белым хвостом; пробежит вперед, обернется, глянет, здесь ли хозяева, и снова вперед.

Сколько воды утекло с тех пор…

Вот уже старенькая, сильно потолстевшая Редька, тяжело переваливаясь на ревматических лапах, идет возле своего старого хозяина. Хозяин ее тоже заметно изменился: весь белый, еще более худой, морщины на его лице, кажется, стали глубже, рельефней.

А Ляля… Ей уже семнадцать, она в десятом классе. Высокая (они теперь все высокие — век акселерации), короткие темно-русые волосы, вздернутый нос и неожиданно светлые на смуглом, как бы постоянно загорелом лице глаза.

Пока что я — ее главный поверенный. Несмотря на разницу лет, Ляля относится ко мне так, будто я ее подруга и ровесница.

Я ей как-то сказала, что люди любят делиться секретами со случайными попутчиками, потому что больше им не встретиться. Но, если доведется вдругорядь повстречаться, не простят собственной откровенности и будут злиться на того, кому поведали свои тайны…

— Вы для меня не случайный попутчик, — возразила Ляля.

— И все-таки очень тебя прошу, не разозлись на меня за свою откровенность…

— Не разозлюсь, — пообещала Ляля.

Впрочем, какие уж такие тайны она мне поверяла? В общем-то, пустяки, ничего важного, значительного…

Ляля учится во второй смене. День ее начинается с того, что она обегает этажи и подъезды.

Дед говорит:

— Пошла разносить кефир…

Два раза в неделю Ляля утром покупает хлеб, молоко и ряженку старухе Агаповой с третьего этажа, у которой уже несколько лет как отказали ноги, потом идет гулять с собаками, берет свою Редьку, а заодно Жульку и Тарасика, дворняжку и лаечку из соседних квартир, на шестом и втором этажах. Жулькины хозяева — их двое, муж и жена Колотырины, — невероятные копуши: встают за два часа до работы и все равно ухитряются, как они сами признаются, почти что опаздывать к началу смены. Может быть, потому, что оба одинаково медлительны, они не раздражают друг друга. Работают они на кондитерской фабрике «Марат».

Жулька — собачка терпеливая, должно быть, понимает, что хозяева ее никак не могут отыскать десять минут, чтобы погулять с нею; Жулька всегда слышит, как Ляля бежит по лестнице вниз, и начинает немилосердно лаять и радостно визжать.

Хозяйка Тарасика — белой лаечки с острыми ушками, — бледнолицая, томного вида дама, обладающая странным именем Сергиана, по-моему, просто-напросто ленится рано вставать.

Еще Ляля занимается с пятиклассником Петькой Симагиным, это ее общественная работа, от которой, прямо скажем, она могла бы легко отказаться — как-никак весной ей заканчивать школу, учиться в десятом классе не просто.

Петька Симагин, по общему признанию, человек трудный; перво-наперво неисправимый лентяй, потом неумеха, лишенный каких бы то ни было способностей к математике; впрочем, и к русскому языку и к географии он также не испытывает ни малейшей склонности.

— Нет, — уверяет Ляля. — В нем просто никто не сумел разбудить интерес к учебе.

— А ты сумеешь? — спрашиваю я.

Ляля уверенно кивает головой:

— Безусловно. Надо только нащупать, к чему у него лежит душа.

Насколько я понимаю, ей еще не удалось нащупать, к чему лежит Петькина душа. Петька продолжает неизменно плохо учиться, но к Ляле привык и охотно прибегает к ней заниматься. Может быть, думаю я, Ляля — его первая любовь? Разве не бывает, что мальчишки влюбляются в девочек старше их? Сколько угодно.