Облачно, с прояснениями

Три дня в Москве

Я приехала с фронта в декабре. А дома во всей нашей коммунальной квартире был один только Иван Владимирович.

Он открыл мне дверь, стоял на пороге, вглядываясь и не узнавая. А я, разумеется, сразу узнала его, подумав про себя: до чего ж постарел, похудел, даже вроде ростом стал пониже.

Он шагнул в сторону и вдруг узнал.

— Валька! — сказал радостно. — Явилась, наконец-то!

Потом мы уселись с ним на нашей опустевшей, разом ставшей чересчур просторной кухне, где он в мою честь зажег все горелки.

Чайник кипел на плите, исходя паром, совсем как в мирное время. Иван Владимирович любил доводить чайник, по словам Кота, до самой неивысшей точки кипения, а на чайнике стоял другой, фарфоровый, в хорошо знакомых сиреневых цветочках, с заваркой. Я привезла с собой чай, сгущенное молоко, свиное сало — все то, что сунул на дорогу начпрод. И еще специально для Ивана Владимировича пачку трофейного табака.

Уже упали ранние зимние сумерки, морозный туман клубился за медленно таявшим от тепла окном, над заснеженными, прокаленными морозом крышами повисло облачное небо, и я смотрела то на плиту, то на небо в окне, то на потолок, изрядно закопченный, и все никак не могла до конца поверить, что я в Москве, что это всё Москва — и небо, и плита на кухне, и чайник, и крыши за окном.

— Вам не страшно одному в квартире? — спросила я Ивана Владимировича.

Он усмехнулся:

— Скорее, непривычно, потому что слишком тихо.

Когда-то наша квартира была шумной, может быть, самой шумной во всем доме. Поминутно звонил телефон, на кухонной плите были обычно заняты все горелки, вечерами мы с Котом заводили патефон, в который раз слушая «Брызги шампанского» и «Синюю рапсодию», по коридору топала Лиза, звучал ее зычный голос, она, кажется, вообще не умела тихо разговаривать, у Архиповны, старухи, жившей в соседней со мною комнате, с раннего утра до позднего вечера не выключалась радиоточка. Архиповна была глуховата и любила, чтобы радио работало на полную мощность.

А теперь кругом царила тишина. Все двери были заперты, телефон молчал, и коридор казался чересчур длинным.

Еще в начале войны мои родители эвакуировались на Урал, Архиповна переехала к племяннице в Измайлово, Лиза была, как и многие москвичи, на казарменном положении, все время проводила на заводе, а свою жену Галину Сергеевну Иван Владимирович отправил в деревню к родным под Загорск малость подкормиться на деревенских харчах.

От Кота изредка приходили письма. Кот воевал на Северо-Западном, был пока что жив и здоров и в каждом письме спрашивал, что слыхать обо мне.

В соседней квартире все жильцы эвакуировались, осталась одна лишь Галя Барташевич, женщина победительной красоты, о которой ходили легенды по всему нашему дому.

— Как Галя? — спросила я. — Все такая же красивая?

— Как тебе сказать… — подумав, ответил Иван Владимирович. — Красивая, может, и так, хотя сдавать уже начинает, но как была глупой, так и осталась.

Мне вспомнились Галины прозрачные, янтарного цвета глаза в черных ресницах, детский выпуклый лоб без единой морщинки, губы сочные, как черешня, и всегда полуоткрытые, будто Гале постоянно жарко.

Неужто и этой красоте суждено исчезнуть со временем?

— Как бы там ни было, а ухажеры ее навещают, — сказал Иван Владимирович. — Правда, никак никто зацепиться не может, один сменяет другого, и дело с концом.

— Не надо злословить, — умиротворенно сказала я.

Мне хотелось сегодня быть совершенно доброй. Ведь и ко мне судьба повернулась по-доброму, и я неожиданно очутилась дома. Пусть даже и всего-то навсего на три дня.

— Я тебе вот что советую, — сказал Иван Владимирович. — Ложись-ка спать, только сперва открой дверь, чтобы тепло из кухни шло в комнату, а то, гляди, за ночь превратишься в сосульку.

— Не люблю спать с открытой дверью, — ответила я.

— Когда пойду спать, я закрою.

— Ладно, — сказала я. — Так и сделаю, мне надо выспаться: с утра надо будет провернуть одно важное дело.

— Что за дело? Секрет?

— Никакого секрета нет, я вам после все расскажу.

Он оглядел меня, остановился взглядом на левой руке. — А это что такое? Почему перчатку не снимаешь? Фасонишь, поди?

— Какой там фасон, я была ранена, только вам не писала.

— Вот оно как. Серьезная рана?

— В общем, средней тяжести. Сквозное ранение и нерв задет. Пришлось около трех месяцев в госпиталях проваляться.

— А теперь как же?

— Теперь лучше. Потому мне и дали отпуск домой.

— Не было бы счастья… — сказал он и улыбнулся, хотя глаза его смотрели на меня с жалостью.

Моя комната была совершенно такой же, какой я оставила ее: книги на столе, на полу; только любимые мои цветы — традесканции — засохли, понуро свисали со стены, похожие на голые прутья, и плющ, подарок Кота, весь скукожился, превратившись в хилую палочку неопределенного цвета.

Я раскрыла шкаф. Там висели довоенные мои платья с подставными плечами, в оборках и воланах. Неужели было такое время, что я носила такие вот платья? И вместо сапог обувала коричневые лодочки на высоком каблуке?

Я сняла с вешалки старый халат, голубой в мелкий горошек, с белым пикейным воротником. Халат казался символом прошлой жизни, которая сейчас представлялась такой благополучной, сияющей, безмятежной. От халата исходил запах одеколона «Под липами», хорошего хозяйственного мыла и нафталина.

Нет, подумалось мне, не ценила, совсем не ценила я счастья, которого, полагала, должно было хватить на все годы, — жить в спокойном городе под никем не тревожимым небом, ложиться каждый вечер в свою постель на чистые простыни, утром надевать халат и мыться вдосталь горячей водой в ванной, где с утра до ночи горел слабый огонек запальника, и ощущать тепло, самое обычное тепло от радиаторов центрального отопления.

Сейчас радиаторы были холодные, неживые. Серый слой пыли густо покрывал их рифленые бока, а на окнах висели темные бумажные шторы.

Я зажгла настольную лампу, легла на тахту, накрывшись одеялом, а поверх одеяла еще пледом.

На полу возле тахты лежала книга. Это был «Холодный дом» Диккенса, один из любимых моих романов. Я перечитывала Диккенса в различные годы, и тогда, когда училась в школе, и после, став старше. Меня покоряла душевная широта Диккенса, его сочувствие чужому горю и ненавязчивый юмор.

И вот я угрелась, раскрыла книгу и попыталась забыть обо всем, окунуться в далекий мир знакомых героев.

Но как я ни пыталась, а читать не могла. Думала все об одном — я в Москве, дома, в своей комнате…

Иван Владимирович стал в дверях. В одной руке трубка, в другой — стакан чая.

— Давно уже не пил настоящего чая.

— А вы все курите?

— Что ж поделать? Мне за семьдесят, поздно менять привычки, тем более что ты еще и табак привезла.

— А вы по-прежнему на «Трехгорке»?

— По-прежнему. Только уже не поммастера, а инструктор производственного обучения. К нам на «Трехгорку» пришло много молодежи, совсем зеленой, лет по пятнадцать-шестнадцать, их еще учить да учить…

— Вот вы и стараетесь…

— Куда ж деваться? А еще все лето на крышу взбирался по вечерам.

— Это еще зачем?

— Тушил зажигалки. И Лиза со мной тушила. К слову, жаль, что вы с ней не увидитесь. Она как узнает, что ты была, такой крик поднимет!

— Представляю себе.

— Ну, спи. Я дверь закрою.

Подошел ко мне, осторожно погладил меня по плечу.

— Вот ты и опять дома.

— Мне казалось, что моя комната тоже ушла вместе со мной.

— Ладно, — сказал он. — Спи, фантазерка…

Иван Владимирович знал меня с детства, с того самого дня, как мы переехали на Скатертный. Квартира была большая, как принято было раньше говорить — барская. Высокие потолки, просторный коридор, ванная, даже целых две уборных; очевидно, когда-то, до революции, уборные в квартире были отдельно — для господ и для прислуги.

До сих пор помнится тот самый день, когда мы переехали сюда. До этого мы жили на Самотеке, в подвале старого дома. В наш подвал никогда не заглядывало солнце, и даже в летний зной там было темно и прохладно, а стены сочились сыростью. Должно быть, из-за этого я росла слабенькой, часто болела, и мама не раз говорила:

«Совсем наша Валька захирела…»

И вдруг однажды отец принес ордер на новую комнату.

Что это была за комната! Светлая, два окна, квадратная, двадцать с чем-то метров и вся залитая солнцем. Мама как вошла, сразу же заплакала. Мама была строгая, держалась уверенно, и видеть ее плачущей было как-то непривычно.

Отец удивленно спросил:

— Чего ты плачешь, чудак человек? Радоваться нужно!

— Это я от радости, — ответила мама.

И я, помню, очень удивилась тогда: выходит, и от радости можно плакать?

Жильцов в квартире по тем временам было немного: вместе с нами четыре семьи. Напротив нас находилась комната Ивана Владимировича. Он первый постучался и вошел к нам. Высокий, плечи развернуты, рубашка белая, на брюках складки словно ножи.

— Давайте, соседи, знакомиться, — сказал. — Сергеев Иван Владимирович.

Он показался тогда мне совсем старым, хотя теперь я понимала — ему не было в ту пору и шестидесяти.

— У меня такой сын, как ты, — сказал он мне. — Правда, немного постарше.

Я познакомилась с его сыном в тот же день. Он увидел меня в коридоре, сказал:

— Здравствуй, новый жилец!

Был он похож на отца, светлоглазый, высокий, лицо той здоровой смугловатой бледности, под которой таится всегда готовый вспыхнуть румянец.

— Меня зовут Костя, но все привыкли звать Котом.

— А я Валя.

— Тебе нравится наша квартира?

— Нравится.

— А почему ты такая маленькая? — спросил Кот. — Прямо дюймовочка.

Я сердито ответила:

— Потому кончается на «у».

Он засмеялся. У него были крупные зубы, и, когда смеялся, щеки розовели, а под правым глазом появлялась ямочка.

— Ты уже учишься в школе?

— Конечно.

— В каком классе?

— Во втором.

— А я в шестом. Ты, наверно, перейдешь в нашу школу, это рядом, в Столовом переулке.

Я спросила:

— У тебя есть собака?

— Нет, а что?

— Давай заведем собаку, одну на двоих…

Он покачал головой:

— Ничего не выйдет.

— Почему?

— Лиза не хочет. Я пробовал уже привести собаку, а Лиза разоралась до того, что пришлось тут же отдать собаку.

— Кто это Лиза?

— Соседка. Ты еще ее увидишь и, главное, услышишь.

Кот подмигнул мне, и я тоже ответно подмигнула ему, хотя пока что и сама не понимала, почему это он подмигивает.

С чего началась наша дружба? Наверно, вот с этого, первого разговора. Я была моложе его на четыре года, но он мне сказал, что я похожа на его младшую сестренку, которая умерла несколько лет назад.

— Даже ростом вы похожи, — сказал Кот. — Она была такая же, как и ты, маленькая…

Родители наши тоже подружились. Мой отец работал токарем на машиностроительном заводе, а Иван Владимирович поммастера ткацкого цеха на «Трехгорке».

Он и предложил отцу перейти на «Трехгорку». У отца начали слабеть глаза, ему все труднее становилось работать на станке, и отец согласился и стал работать на «Трехгорке» комендантом общежития.

Правда, маме не очень нравилась новая работа отца. Мама была у нас в семье главной, она работала на автозаводе, в отделе технического контроля. Кроме того, считалась активной общественницей — была членом завкома, культоргом и еще страхделегатом.