Чтобы в юрте горел огонь [1981, худ. Г. Алимов]

* * *

Шли первые дни сентября. Если днём было по-летнему тепло, то вечера стояли прохладные и сырые. Бабушка понемногу топила русскую печь. От прогретого сухого воздуха окна сильно запотевали, и Нилка выводила пальцем на стекле разные буквы и цифры. Ей хотелось скорей пойти в школу, но почему-то задерживалась в городе мать.

Теперь Нилка, Балдушка и Вася играли в школу. По праву старшей девочка была учительницей. Бабушкины очки всё время соскальзывали с её носа, она придерживала их одной рукой, другой ставила отметки своим ученикам в самодельные дневники. Она сильно жалела, что забыла в городе любимую книжку и не может сейчас прочесть её своим друзьям. Нилка была строгой учительницей, но когда оканчивались уроки, она первой выскакивала во двор. Они убегали в огород полакомиться последними стручками сладкого гороха. Вслед за ними кидался Далайка.

Потом они отправлялись в степь и начинали искать норы сусликов. И первым здесь был Далайка. Радостным громким лаем он оповещал троицу о своей находке, рыл лапами землю, но стоило подбежать ребятишкам, как пёс оставлял их и мчался вперёд на поиски новой сусличьей норы.

Каждый день степь менялась. Всё в ней ссыхалось, сжималось, незаметно пряталось и исчезало до будущей весны.

От Уяны пришло письмо, полное хороших вестей. Его читала вслух соседка Анна, и Олхон не скрывала радости, когда слышала, что дочь устроилась в общежитии, что у неё появились славные подружки, что ей нравится учёба, но хочется поскорее окончить курсы и вернуться домой в Алгу.

— Молодая она, ещё всё впереди, в городе женихов-то полным-полно. А может, мы породнимся с тобой, соседка? — спросила Анна.

— Поживём — увидим, — неопределённо отозвалась бабушка. — Ваня хороший, работящий парень. Пусть сами решают.

— Да, им виднее, — согласилась Анна.

Теперь бабушка начала беспокоиться за Антонину. Стояла середина сентября, все алгинские ребятишки уехали в Тангуй, где жили в интернате и учились в школе, а Нилка всё бегала за ней, как хвостик, и просилась:

— В школу хочу! В школу!

До сих пор от дочери и зятя не было вестей. Олхон уже не знала, что и делать. Она постоянно ждала письма или телеграммы. Завидев Эрдени с тяжёлой сумкой через плечо, сама спешила ей навстречу, но возвращалась ни с чем.

Однажды днём, сидя на крыльце, Нилка увидела, как по тропинке, ведущей к дому, идёт Антонина. От неожиданности девочка сильно растерялась, не сдвинулась с места, не открыла калитку, не кинулась навстречу. Ей показалось, что это была не сама Антонина, а другая женщина, до удивления похожая на мать. На ней было летнее пальто, в руках знакомый чемодан из коричневой кожи, но шла она непривычной для неё зыбкой походкой, лицо её было бледным и усталым.

— Здравствуй, Нилка, — тихо сказала она, — вот я и добралась до вас.

— Тоня, Тоня приехала, а мы тут заждались тебя! — обрадовалась Олхон. — А я думала-гадала всякое, боялась, не случилось ли чего. Нилке в школу давно пора, а от вас вестей нет и нет. Дала бы телеграмму, мы тебя бы встретили на станции. Как ты добралась?

— Сначала на попутной подъехала, а восемь километров пешком шла, — сказала Антонина. — Завтра мы, Нилка, уезжаем, я взяла билеты, наш поезд уходит вечером.

Девочка не знает, что сказать матери, так быстро и сразу решается её судьба. Она нерешительно и с надеждой смотрит на бабушку, но та молчит.

— Мама, а как там Баирка? Большой стал? — спрашивает Нилка.

У Антонины нервно дёргаются губы, и она тихо, медленно говорит:

— Нет больше Баирки. Он умер в больнице. Два дня всего болел, на третий умер. Врачи ничего не могли сделать. Потому и задержалась, а то приехала бы раньше.

Мать не плачет, не жалуется, никого не обвиняет. У неё сухие серьёзные глаза, в которых затаилась невыплаканная материнская тоска. Нилке хочется крикнуть: «Это неправда, этого не может быть!», но тяжёлый давящий комок застревает в горле и мешает дышать.

Нилка выбегает на улицу. Небо над улусом по-прежнему чистое и голубое. Любящий поспать Далайка лениво лежит неподалёку от своей будки. Годовалая тёлка Майка, задрав хвост, несётся вскачь по дороге, два неразлучных дружка, Васёк и Балдушка, никак не могут её догнать. На заборной жерди расправила крылья осенняя оранжевая бабочка. По земле, у самых Нилкиных ног, ползёт чёрный муравей и тащит соломинку в несколько раз длиннее его самого. Муравей останавливается передохнуть, потом опять берётся за соломинку и движется дальше.

Ничего не изменилось, не сдвинулось в мире. Всё так же светит солнце, летают бабочки и ползают муравьи. Каждый занят своими большими и малыми заботами, только её брат, который начинал жить на этой земле, никогда ничего не увидит больше.

В ярости Нилка готова сломать, разрушить всё вокруг. С каким-то злым наслаждением девочка опрокидывает бак с водой, бьёт палкой по золотистым головкам подсолнуха, плотно набитым спелыми семенами. Она словно мстит им за то, что всё лето полола и поливала их, за то, что они выросли и уродились на славу, в то время как её маленький брат Баирка умирал в больнице от неизлечимой болезни.

— Успокойся, внучка, пойдём в дом. Теперь ничего не сделаешь, ничего не поправишь, — уговаривает её бабушка.

Но Нилка вырывается из её рук и сквозь слёзы, которые душат её, упрямо кричит:

— Никуда я не пойду! Никуда! Никого мне не надо! Никого!