Разбойники в горах Атласа

XXVIII

Суровая непогода изнуряет одиноко стоящее дерево. Но пусть жалкое, чахлое, с узловатым стволом, оно дает приют в своей тени истомленному человеку.

Благодаря Матушке Хасан и его родные не знали жестокой нужды. Она приходила им на помощь всякий раз, как Хасан обращался к ней. Это спасало их от долгов. Хасан уже не был ребенком, как прежде. И ничто не связывало его больше с каидом. Несчастье, которое обрушилось на их семью, ее шаткое положение — все это заставило его быстро повзрослеть. Щеки у него ввалились, лицо потемнело. Только глаза по-прежнему светились живым блеском. Он считал себя уже мужчиной и совсем по-иному стал относиться к девушкам, засматривался на них. Во время праздников его охватывало особое волнение. Стоило ему взглянуть на девушку, как он проникался непостижимой нежностью, к горлу подкатывал ком, краска бросалась в лицо, когда он разглядывал ее с ног до головы. Ему становилось стыдно самого себя, и он опускал глаза. Сердце громко стучало в груди. Он не мог оторвать глаз от танцовщиц и с щемящей радостью думал про себя: «Если бы я мог жениться вот на этой, или нет, лучше на той».

Сначала все это не очень отчетливо укладывалось у него в голове. Многое было неясно, его, к примеру, очень занимал такой вопрос: соответствует ли внешний вид людей их характеру?

Он сделал открытие, что некоторые красивые девушки ему вовсе не нравятся. Больше всех его привлекала одна из соседок, прозванная Чернушкой за то, что была очень смуглой. Ее черные волосы отливали чуть ли не металлическим блеском. Встретившись взглядом, они долго не могли наглядеться друг на друга. Затем смущенная девушка убегала, пряча свою улыбку обеими руками. А он, весь сияя, оставался стоять как завороженный, и на лице его было написано, что мир прекрасен.

Наступило время пахоты. Голая земля являла собой унылое зрелище. Небо заволокло черными тучами. Прошли первые дожди, которых все с нетерпением ждали с самой весны.

Матушка выделила Хасану отдельное поле. Вместе с Мохтаром он с головой ушел в работу.

Мохтар был старый опытный крестьянин, только вот силы теперь оставили его. Руки, изнуренные работой, стали тяжелыми. Он быстро уставал и по достоинству оценил добрую волю и старание, с каким трудился его юный помощник. Он полюбил его, как родного сына, и с радостью учил всему, что сам знал, а Хасан, в свою очередь, старался освободить его от всех тяжелых работ. Во время пахоты, шагая за быками, Хасан был неутомим. Старик сеял, разбивал комья земли и время от времени подменял Хасана.

— Отдохни, малыш, — говорил он ему. — Не то надорвешься и состаришься до срока, ты ведь еще совсем ребенок.

— Нет, дядя, — отвечал Хасан. — А без тебя мне ни за что не научиться бы так быстро.

На что старик отвечал:

— Отдохни, малыш. У тебя вся жизнь впереди, успеешь еще и научиться, и поработать. Делай добро всякий раз, как тебе представится случай, и жизнь в конце концов улыбнется тебе.

Оба они болели за свое поле, как мать за младенца, следили, чтобы на нем не было сорняков. Зато когда пришло время собирать урожай, пшеница у них стояла прямая и высокая, в рост человека. Колосья мерно колыхались на ветру, и Хасан не уставал любоваться ими. Наступила жатва, Хасан со стариком снова впряглись в работу, целые дни напролет они жали. Вначале Хасану это нелегко давалось, несколько раз он поранился и чуть было даже не отрезал себе пальцы. Старик не спускал с него глаз.

— Режь ниже пальцев, — учил он его. — И вяжи снопы вот так, если не хочешь, чтобы они развязались.

Хасан резал снопы, глядя на старика. Через несколько дней он уже не уступал ему в сноровке. Солнце палило немилосердно, усталость валила с ног, пот катился с них градом, но они были счастливы. Их поле принесло самый богатый урожай. Снопы стояли ровными рядами. Затем, когда кончилась жатва, они сложили их в сетки и стали перевозить на мулах. Эта бешеная гонка заняла у них несколько дней. Пшеницу сложили на гумне у Матушки, потом началась молотьба. Дни напролет кружили мулы, привязанные к столбу, вбитому посреди гумна. Это было хождение по адскому кругу под палящим зноем. Кружили мулы, кружили люди. Попеременно. Потом переворачивали солому. И люди, и скотина худели день ото дня. Вечером они валились замертво от усталости, а наутро снова кружили до бесконечности, держа мула за хвост. Солома хрустела под ногами. И чем дольше кружили мулы, тем больше уминалось жниво, крошилось, измельчалось, становилось все тоньше, глаже, сверкая на солнце золотистой пылью. Измученные мулы со стертыми в кровь ногами, с пеной на губах и взмокшей от пота грудью били копытами, раздувая ноздри. И кружили, кружили с шорами на глазах, непрерывно размахивая хвостом, отгоняя мух. Целый месяц обмолачивали они и Матушкину пшеницу и свою собственную. И каждые два дня веяли. Всякий раз они получали целую кучу золотистого, искрящегося на солнце зерна.

Каждому полагалась определенная часть этой кучи: четыре пятых — хозяину, пятая часть — феллахам[20]. Скотина принадлежала не им, земля была не их, да и семена тоже не их. Они получали натурой то, на что имели право, то есть цену своих трудов в поте лица. И каждый, довольный и спокойный, уносил свои мешки, причитающиеся ему по праву.

Хасану впервые довелось обрабатывать землю. В первый раз он пожинал плоды своего труда. И в первый раз столкнулся с установленными порядками. Он был поражен. Всеми силами старался он скрыть свое разочарование, но это ему плохо удавалось. Долгое время смотрел он на мешки, погруженный в свои мысли. «Самое большее, — подсчитал он про себя, — нам удастся продержаться до весны. Не так уж плохо по сравнению с другими годами».

Затем Хасан занялся торговлей лошадьми. Он много ездил, и ему открылся совсем иной мир. Он увидел город с его блеском и изобилием товаров, всевозможными овощами и фруктами, с его прямыми улицами и магазинами, с лотками пончиков и медовых пирогов. Раньше из французов ему встречались только жандармы. Теперь он увидел их женщин с красными, как перец, губами, с белой или розовой кожей, все они были такие упитанные. Когда они важно прогуливались под руку со своими мужьями, он явственно ощущал разделяющую их пропасть. Непреодолимый барьер отделял их от его соплеменников. Дамы зажимали нос каждый раз, когда мимо них проходил местный житель, глаза их вспыхивали ненавистью. Муж нарочно толкал его или пинал ногой, презрительно кидая вслед: «Грязный бико»[21]. Дома выглядели кокетливо и утопали в цветах, вокруг росли сирень, жасмин, вился виноград и розы: красные, белые, желтые, свисавшие целыми гроздьями. Вьющиеся розы были маленькие, но в садах росли огромные, кроваво-красного цвета. Фасады так и сверкали своей белизной, а крыши все были крыты красной черепицей. Лавки ломились от разных банок: тут и молоко, и томатный сок, и сахар, и кофе, и всевозможные конфеты. Мешочки с финиками стояли в ряд у самого входа. Хасан не мог наглядеться на витрины. У него даже слюнки потекли. Но особенно поразили его торговцы тканями, раскладывавшие свой товар по всему прилавку. Каких только расцветок там не было, и на многих тканях — цветы! А у самого потолка колыхались всевозможные платки. Хасана очень опечалило то, что он ничего не смог купить матери в подарок. Вечером он отправился на базар, чтобы переночевать под навесом. Там было полно людей. Одни играли в карты, другие, окружив их, просто смотрели или болтали, чтобы убить время. Никто на базаре не спал. Слишком много народу. И карманных воришек тоже. Со всех сторон раздавалось мычание коров и быков, блеяние баранов и коз. Всю ночь ржали лошади. Базар так и кишел скотиной, все пропиталось терпким запахом навоза. А на рассвете вновь началась бурная жизнь. То и дело раздавались призывные крики торговцев зерном, скотиной, пончиками и прочими товарами. В этой толчее все продавалось с аукциона.

Около десяти часов внимание толпы привлекли звуки фанфар. Потом на гайте[22] заиграли «Марсельезу»[23] в честь Администратора, принимавшего старейшин, или, как их еще именовали, «Старых тюрбанов». Церемония закончилась торжественным празднеством на городской площади. «Старые тюрбаны», одетые во все красное, выразили свое почтение белым перчаткам господина Администратора под любопытствующими взглядами зевак, наслаждавшихся жевательным табаком.

Хасан был озадачен, не зная, что и думать об этом событии. К вечеру он вернулся в деревню, на конце палки, которую он нес на плече, болтался узелок с гостинцами. Небо пламенело. Вдалеке бежали легкие облачка, их пурпур отливал синевой. И чем глубже в пропасть погружалось солнце, тем стремительнее менялись краски. Зеленые, розовые. Потом вдруг горизонт стал медовым, затем огненным. День уходил, багровея, в окружении несказанной красоты. Именно в этот час измученные зноем горы казались особенно прекрасными. Запахи к концу дня становились пахучее. Цикады продолжали свою несмолкаемую песнь. Пастух сладко дремал, возвращаясь домой на муле. Впереди Хасана медленно двигалось стадо, то останавливаясь, то снова трогаясь в путь. Спускалась ласковая ночь. Вокруг стояла полнейшая тишина. Синева небес обволакивала землю. Словно жемчужина, блеснула первая звездочка.

Хасан добрался до дома. У самой изгороди он повстречал Чернушку. Оба смутились. Она хотела было убежать, но он удержал ее за руку. Небывалая нежность проснулась в душе каждого из них. Девушка засмеялась, прикрывая рот рукой.

— Погоди, — сказал Хасан, — я кое-что привез тебе.

Положив узелок на землю, он достал оттуда горсть фиников и конфет. Она протянула обе руки. Когда руки их коснулись друг друга, оба они вздрогнули. Он обнял ее, но девушка вырвалась и убежала. Хасан остался стоять, разомлев от счастья. Тут послышался голос матери Чернушки:

— Чего ты так бежишь? Что с тобой стряслось?

Девушка отвечала:

— Просто испугалась, вот и все. Посмотри, мама, что мне дала тетя Айша.

Сам не свой от радости, Хасан шагнул в дом. Мать и брат сидели друг против друга. Между ними кипел на огне черный чугунок. Хасан положил узелок на колени матери, та поцеловала его. Брат, не в силах больше усидеть на месте, воскликнул:

— Что это, мама? Дай мне, дай мне немножко.

Она развязала узелок и протянула ему горсть фиников. Хасан, окрыленный надеждой, сидел с сияющим лицом.

— Ах, мама! Если бы ты видела город! Там все сверкает и ночью, и днем. Днем — на солнце, ночью — от фонарей! А магазины! Чего там только нет. Есть даже вещи, которых я никогда в жизни не видел. А какие ткани! Всех расцветок и с такими красивыми цветами, а уж мягкие, слов нет. А какие там люди! И все пропахло брошетами[24].

Пока он рассказывал, мать ела финики, выбрасывая зернышки и молча внимая сыну, которым она так гордилась. Брат расспрашивал его о городе. Неужели все руми[25] одеты как жандармы? Хасан покатился со смеху, потом стал рассказывать о дамах в белых платьях с накрашенными губами, разгуливающих под руку с мужьями.

— А мужчины носят костюмы и шляпы. И все такие высокие и толстые, — говорил он.

Для матери с братом слова его звучали полуправдой, полусном. А Хасан грезил наяву.

Вот если бы ему удалось найти работу в городе и заработать деньги! Он собирал бы каждое су. Год. Два. Три года. Семья его не знала бы тогда нужды. И он смог бы жениться.