Гони свой поезд, мальчик! (Повести и рассказ)

4

На лугу Васька пел, и пели птицы, и даже ветер напевно посвистывал. Правда, свой голос, и голоса птиц, и голос вольного ветра лучше всего слышал Васька тогда, когда, разворачивая сенокосилку, даже приостанавливал свою стригущую машину. Чудный праздник — сенокос! Словно бы для какого-то невиданного пиршества все валится и валится сырая трава. Будет продолжаться это пиршество несколько больших дней, несколько мгновенных ночей, а потом на прибранном лугу будет ветер натыкаться на один мохнатый стог, на другой. Ах, повремени, не уходи, июнь, и не кончайся, дивная пора сенокоса!

День большой, и луг большой, и, пока солнце медленно ходило по небосводу, луг стал еще просторнее. Сначала Васька и не замечал, как ширится луг. Сначала он все водил, водил сенокосилку, изредка лишь вскидывая глаза и узнавая удачливых хлопцев, которых тоже отпустили с последних занятий, на сенокосилках, на волокушах или просто на лугу. А потом, когда тень от сенокосилки легла на луговую землю длинным темным домом, он поразился, какой необъятный этот луг, вроде прибавивший земли.

Лишь к вечеру можно передохнуть на минуту, до хруста в лопатках отвести назад согнутые в локтях руки и удивиться, какой ношей лег на его плечи день: волны, волны, волны скошенной его машиной увядающей травы. Да, лишь к вечеру можно вздохнуть и, ощутив сожженную солнцем кожу, вспомнить, как припекало в полдень, каким слоистым, струящимся был воздух, как хотелось броситься хотя бы в тот заросший червовыми листьями водяных лилий пруд, что как раз вблизи березовой рощи.

И теперь, когда он возвращался к становью, к палаточному городку, к пруду, он не очень спешил поскорее бухнуться в бутылочно-зеленую воду пруда, зная, что купание будет все равно. Ему даже хотелось испытать свое терпение, помучаться еще полчаса без купания в сонной воде, побродить в березовой роще, наслаждаясь смертельной усталостью, ожидая купания и сна.

Он действительно завернул в рощу, к березам с необыкновенно нежной берестой, к палаткам, вяло поокликал утомленных работою хлопцев, вяло отозвался на чей-то возглас.

А потом, протаранив теплую воду, с открытыми глазами поплыл под водой, где можно было увидеть обметанные пузырьками, растущие дудочками побеги лилий. Выплыв с шумом наверх, Васька сказал себе, что вот он и счастлив. Иначе отчего бы он пел на лугу, отчего бы побрел, чуточку помешанный от работы, в палаточный городок, когда нужно было сразу бежать спасаться в пруду?

Меряя тихую воду форсистыми хлопками ладоней, он плыл туда, где предостерегающе гоготала гусиная чередка. И теперь так ясно видел волнения последних дней, так понимал причину этих волнений. Нет, не собирался он оспаривать у Дембицкого честь лучшего в училище тракториста, а совсем другое звало его на сенокос. Ведь только в эти два счастливых дня, когда водил и водил он сенокосилку по ровному лугу, забывая возвращаться хоть на полдня в училище, — только теперь почувствовал он себя настоящим водителем машин. Несметные волны трав на приднепровском лугу, и это он, он, Васька, скосил все! Было от чего одуреть, захмелеть! И если, признаться, там, на трактородроме, все-таки не совсем он еще верил в себя, то здесь, на лугу, открыл, что он уже взрослый, что он уже работает… Ах, повремени, не уходи, июнь, и не кончайся, дивная пора сенокоса!

И день, не уходи!

Но он уже заканчивался, большой день, уже потемнел пруд, в котором отражалось бронзовое облачко. И Васька, надев на влажное тело рубашку с короткими рукавами и ощутив, как пахнет эта рубашка травами, поплелся в березовую рощу, думая о сне.

И не знал он, что уже теперь для него кончится праздник сенокоса.

Он сунулся в палатку, где уже вторую ночь спало трое или четверо хлопцев. Тут из тьмы брезентовой ночлежки появился Женька Дембицкий и сказал:

— А мы, Василь, считай, вдвоем весь луг скосили. Я вожу, вожу сенокосилку, потом выпью воды из фляжки и погляжу в другую сторону — а там твоя сенокосилка…

— И я глядел на твою сенокосилку! — обрадовался Васька: вот и не стоит меж ними ничего, никакая зависть, и оба счастливы, и можно дружить.

— Да, Стодоля приехал, — вдруг спохватился Дембицкий и махнул куда-то в глубь березовой рощи, светлой от частых белоснежных стволов.

И Васька, почувствовав тревогу в его голосе, догадался:

— Меня крыл за то, что не приезжал в училище?

— Крыл! — с досадой вздохнул Дембицкий.

— А может, я больше пользы принес тут! Может, я сам знаю, когда надо уходить с луга, а когда нельзя!

Женька снова вздохнул и повел рукой в светлую тьму рощи. Васька решил, что он показывает ему, Ваське, спасительную дорогу. И тут же покинул Женьку и подался от своего брезентового логова, чтобы затаиться где-нибудь до полуночи и выждать, пока не уедет Стодоля в Озерщину. Очень он боялся объяснений со Стодолей, боялся, как бы мастер не увез его с собой в училище на последние занятия. «А кто тут без нас? — возражал он мысленно Стодоле. — Я, Дембицкий — мы ж гвардия училища, сами так говорили, Стодоля!»

Прекрасная, теплая ночь текла над березняком, над Васькой, сидевшим на ровном пне, над переспелой земляникой, над цветущей калужницей. Васька то задремывал, то вновь продлевал день, пока его не сморил сон. «И вообще, — подумал он, — уже тихо кругом, уже дрыхнут все, и Стодоля в дороге!»

Кажется, он заблудился в светлой роще, возвращаясь к своей темной палатке. Бродил меж стволов, будто снова и снова затевая игру в жмурки, то раздражался, то тихо посмеивался. А кругом были все те же беловатые березы, бел<> ватые березы. И хотя бродил он так, наступая на сухой, мгновенно трескающийся сучок, уже немало, его забавляло это блуждание. И даже выйдя к палаткам и ощущая на ладонях сухость от прикосновений к матовой коре берез, он еще поплутал немного, уже путая свою палатку с другими, пустовавшими.

Но вот и мой брезентовый дом!

В доме разговаривали полуночники, в брезентовом доме, слышался приятный мужской уверенный голос Женьки Дембицкого, и Васька ткнул рукой в полог: принимайте сонного человека!

А тут, в брезентовом доме, и Стодоля. Ба-ба-ба!

В темноте Васька узнал его руку с золотым колечком, озаряемую накаляющейся сигареткой, и округлый подбородок, сел смиренно на слежавшееся подстилкой сено и стал ждать упреков. И пока не начинал ворчбы Стодоля, Васька проклинал себя за неосторожность, за то, что захотел спать под брезентовым верхом, когда можно было отправиться спать на луг, нагрести пару охапок подсохшего сена и спать на земле, под мохнатыми звездами. А теперь жди неприятного исхода, готовься в путь — на последние занятия, чтобы оттуда, с занятий, спешить на сенокос, который так мимолетен.

— Василь, — дружелюбно сказал Стодоля, — завтра повороши сено. Грабельками, грабельками. А то хлопцы, подобно тебе, рвутся на сенокос. И каждому в охоту!

«Так, — оборвалось у Васьки внутри, — спасибо, Стодоля. Отомстил за прогул. Спасибочки!»

— Теперь мы квиты, Стодоля, — крепясь изо всех сил, горловым голосом проговорил он. — Я прогулял — меня с машины. Квиты!

— Да что ты, лепшы сябар! — разгневался Стодоля. — Посчитай, сколько машин на нашу группу, на тридцать хлопцев. И каждому надо хоть раз на машине. Пересменка. И все равно ты остаешься на сенокосе. Повороши траву!

«Да, сколько там на группу машин? — уныло подумал он, слушая, как шуршит трава под ногами исчезающего в ночи Стодоли. — Сколько закреплено за нами машин? Три трактора, зерноуборочный комбайн, грузовой автомобиль, шесть дисковых борон…»

Наверное, уезжал в Озерщину Стодоля. И значит, еще не такое позднее время, просто долгий был день, спать хочется невыносимо. Как завелся грузовик, как задрожала земля, Васька слышал, а как тронулся грузовик, уже не слышал.

И тут, во сне, начался новый праздник сенокоса, еще чудеснее настоящего. Валы конской травы зелеными ковровыми дорожками устилали чистый дол, черные, с желтыми кушаками, шмели покидали свои сокровенные соты в земляных гнездах, жаворонки журчали, как ручьи, воздух дрожал, как от бешеных пропеллеров, и стрекотала, побеждая стрекот кузнечиков, сенокосилка. Красное солнце на востоке — сенокосилка на лугу. Раскаленное, светлое солнце в зените — сенокосилка на лугу. Карминовое солнце на западе — сенокосилка на лугу. Весь день, весь день! Только рушатся наземь травяные волны, только успевай сунуть в губы горячую, зачерствевшую корку хлеба, только гляди на стройные травы впереди и правь сенокосилку ровно. Как вдруг возникает перед глазами впадина, заросшая густо, вровень со всей луговой землей, и нет уже возможности повернуть, сейчас ухнешь в эту впадину и обязательно помнешь машину. Да все же удается провести сенокосилку по самому краю зеленой впадины и оставить нетронутой траву, а потом снова выровнять полосу. Сенокос, праздник июня, хмель, хмель, а в воздухе, едва остановишь машину, нескончаемое: жвир-жвир, жвир-жвир!..

Таким солнечным, звонким, веселым привиделся ему сенокос, что на рассвете, пробудившись и выскочив из палатки головой вперед, точно боднув воздух, он ахнул сокрушенно: ведь закончился для него этот праздник, уже закончился! Да, ворошить грабельками траву, какая же это радость? «А может, — сказал он себе, — может, я останусь на сенокосилке?..»

Он оглянулся, косо посмотрел в сумрак распахнутой палатки, слушая, как насвистывает Женька Дембицкий, собираясь на праздник. Вечный праздник для этого Женьки! Ведь вот Стодоля не осмелился предложить своему любимчику скучное занятие, а ты, Васька, вороши грабельками, вороши.

И он покашлял нетерпеливо, чтобы Женька вылезал поскорее, чтобы можно было задеть колючим словом счастливчика.

Ну, для кого праздник, а для него, для Васьки, скука, скука. Он тракторист, он машинист, он настоящим человеком почувствовал себя на сенокосилке!

Нет, конец празднику, в этом Васька убедился позже, когда выезжали на луг в переполненном кузове машины и когда Крыж хвастал тем, что будет весь день на сенокосилке. Крыж, беспомощный тракторист Крыж, удачливее его!

Васька в негодовании сплюнул за борт грузовика.

— Послушай, Крыжовник, — нервно попросил он удачливого человека, — ты меня пусти на сенокосилку, а сам повороши траву. Грабельками. Ну, по рукам?

— Это ж… это ж Стодоля дал мне задание, — становясь незнакомцем, чужаком, возразил Крыж. — И ты, Василь, ха-ароший водитель, а мне учиться надо, чтоб никогда не теряться. Чтобы в самом критическом положении не теряться!

Презирая Крыжа, он отвернулся от него, стал постукивать грубой рукой по шершавому борту, который то уплывал из-под руки, то вдруг ударял больно.

Конец празднику, а все же не такая скука на лугу. Красное солнце, душистый ветер, конская трава, чистое небо — все то же, то же!

И он взялся за грабли, пошел по шуршащим валкам скошенной травы. Пускай такая жизнь, лишь бы на лугу.

Нечаянно посматривал в ту сторону, где маленькой божьей коровкой ползла та сенокосилка, на которой по-прежнему царствовал Дембицкий. И при этом испытывал неловкость от одной только мысли, что Дембицкий может увидеть его с граблями в руках и посочувствовать ему.