Гони свой поезд, мальчик! (Повести и рассказ)

5

Ах, повремени, не уходи, июнь, и не кончайся, дивная пора сенокоса!

Пускай и не было в этот день для него праздника сенокоса, пускай ходил он с граблями и страдал от невезения, а все же что-то немо крикнуло в нем, едва Дембицкий, с воспаленным от солнца лицом, с бронзовыми руками, сказал вечером в березовой роще:

— А знаешь, Василь, луг чистенький, прибранный. Конец сенокоса!

И кажется, даже он, невозмутимый, всегда сдержанный Дембицкий, огорченно посмотрел из-под руки в ту сторону, где остались стога.

— А клевер? А сеяное поле? — вырвалось у Васьки.

— Точно! Еще клевер, сеяное поле, — благодарно подтвердил Дембицкий.

Но утром еще ожидал их сенокос, страда на лугу, еще была надежда сесть на сенокосилку или на стогометатель, а теперь прощайся с мгновенным, кратким, как прерванный сон, сенокосом.

И Васька в отчаянии швырнул в провал палатки рубашку, пропахшую сеном, и широко зашагал к пруду, чуть ли не побежал меж нежных берез.

«Да, еще клевер, сеяное поле», — уговаривал он себя не убиваться. И мерял ленивыми взмахами пруд, затем переворачивался на спину и глядел в бледный небосвод. Неужели каждый праздник так мимолетен и неужели так быстро пронесутся эти годы в училище, юность пронесется?

«Да, еще клевер, сеяное поле», — твердил он уже потом, в березовой роще, спасая себя от припадка уныния. И все старался попасть на глаза Стодоле, опять нагрянувшему из песчаной Озерщины. Кончился сенокос на приднепровских лугах, но еще сенокос на сеяном поле, и надо мелькать перед Стодолей, чтобы тот заметил тебя, униженного, грустного, пришибленного.

— Как жизнь, лепшы сябар? — наконец улучил Стодоля минуту для разговора с ним.

— А сколько машин выйдет завтра на клевер? — нетерпеливо спросил он, в волнении сжимая в комок свою рубаху.

— Клевера у нас небольшие, — отвечал с сожалением Стодоля. — Так что и одной машиной справимся.

— Значит, опять Дембицкий? — тихо, удрученно, жалко вопрошал он, покосившись на палатку.

— Наверное, Дембицкий. Пускай Дембицкий, а?

— Нет, я не против, я ничего…

И снова, как и вчера, поспешил он скрыться от Стодоли в глубине березовой рощи. Но если вчера он боялся Стодоли, то теперь просто не хотел видеться с ним.

«Там теперь прикидывают, кому завтра на клевер, — думал он, — кому, незаменимому, на машину, а кому — в поле». И словно видел свою палатку, освещенную сильным светом фонарика, Дембицкого, Стодолю, Крыжа. Ах, да, ведь Крыжовника уже может не быть, уже могли отослать Крыжовника в училище. Или Стодоля заберет его с собою? «А чего я дрожу, что опять прогулял занятия? — бесстрастно думал он еще. — Во-первых, были занятия по спецдисциплинам, Стодоля освободил меня от них. А во-вторых…» И он заканчивал мысль совсем безнадежно: теперь все равно, и нет большего наказания, чем оставаться без машины.

Вечер пришел в рощу раньше, наверное, чем на луг. На лугу еще, должно быть, видны стога табачного цвета, а тут, в роще, стволы берез как будто поголубели, слились. Зато ночь на лугу темна, непроглядна аж до самых перевальных огней на крутом берегу Днепра, а в роще всю ночь будет белая ночь от свечек-берез.

Но все-таки и на этот раз не удалось ему засидеться в роще, на облюбованном пеньке с еле заметными годовыми кольцами, похожими на водяные круги. Как будто караулил Стодоля его — тотчас, едва он оказался у своей палатки, появился перед ним.

— Ворошить, ворошить завтра клевер! — сразу же и запротестовал Стодоля, хотя Васька ни слова не обронил. — А на машине пускай Дембнцкий, а?

Через некоторое время, уже ночью, слушая ровное, безмятежное дыхание Дембицкого, Васька пытался отгадать, почему так безоглядно верит ему Стодоля. Наверное, потому, что Дембицкий всегда сдержан и рассудителен, весел и одновременно трезв, четок в своих ответах на занятиях и удачлив на трассе трактородрома? Пожалуй, так. Уж если сравнивать, то он, Васька, горяч и неосторожен, а кто жалует доверием таких — пылких, увлекающихся? Такими, неосторожными, смелыми, мы все восхищены, а на ответственное задание пошлем все-таки осмотрительного человека.

Что ж, пускай все идет чередом. Тем более, окончился, окончился праздник!

Так, будто бы смирившись с буднями, он повернулся на бок, подложил под щеку огромную, пылающую от волдырей ладонь и затих.

А утро подарило ему и Крыжу остатки пира, крохи праздника: все же выехали они не на клеверное поле, а на луг. Правда, Дембицкий уже косил клевер, уже был далеко, а ему с Крыжом довелось ворошить стогометателем последние два стога.

Хотелось растянуть удовольствие! Потому и не спешил Васька, потому и наглядеться не мог, как складывается постепенно хаткою стог.

А жара, жара в этот день!.. Отдыхая, чтобы продлить удовольствие, Васька с Крыжом то и дело повторяли радуясь:

— Жара! Ну и пекло!

И тут же вдохновенно восклицали:

— Вот это жара!

И оба смотрели в небо, выцветшее от солнца.

Так припекало, такой духотой полнилась прибранная земля, что Васька то и дело зевал, чувствуя неодолимую сонливость. И как только закончил он вершить второй мохнатый стог, как только вздохнул, на целый год прощаясь с праздником сенокоса, то тут же повалился у стога, у душистой этой горы. И не знал, что и Крыж упадет рядом, и что будут они лежать голова к голове, и потные лица их будут все более походить цветом на печеное яблоко.

Дождь пробудил его. Не дождь, а гроза! Недаром такая духота стояла, недаром свалило его в неурочный сон. И вот как будто раскатывались где-то неподалеку булыжники, вспыхивала тончайшая белая молния, отдавался гром даже в земле, и нисколько не легче было в воздухе, все та же тропическая духота.

Часы на руке, все в дождинках, показались ему сначала разбитыми. А потом он ладонью провел по стеклу, вернул стеклу ясность, поразился, как долог был угарный сон, и принялся вместе с Крыжом рыть нору в стогу.

— Постой! — закричал он тотчас же Крыжу. — Зачем это мы? Все равно духота. Все равно! И лучше под дождем.

— Ага, под дождем! — испуганным смешком ответил Крыж.

— Да и на клеверное поле все равно махнем отсюда. Ворошить клевер. Стодоля взбесится, если мы после дождя не поворошим. После дождя зна-аешь как… Ух, полилось за воротник! После дождя знаешь как надо ворошить да ворошить! А то Дембицкий Женька с утра накосил протьму клевера. Уже и подсох трошки клевер, а тут молния, гром! Ну, после дождя вороши да вороши!

И, пританцовывая под ливнем, Васька все закидывал вверх лицо. Солоноватые струи попадали в рот. Васька облизывался, диковато посмеивался, ждал конца грозы, чтобы можно было покинуть луг, броситься на другую работу, скорее, скорее. Так любил он всякую перемену, лихорадочные сборы, волнения, так любил подогревать себя, распалять, жить нетерпеливо!

Небо понемногу гнало черные тучи прочь, уже не так лило, уже тихие молнии помигивали там, на черной, лилово-дымной стороне небосвода. И как только Васька с Крыжом собрались в дорогу, получилось, что оба они вроде бы отправились вдогонку за тихими молниями, за громом, за ливнем из сажевых туч.

Что за дорога это была! По пузырящемуся проселку, меж лозняков, блистающих глазурованными листьями, мимо рощи, мимо берез, ставших сыроватыми, что ли, и не такими белыми, мимо пруда, потемневшего, с разошедшимися, словно бы прореженными сердцевидными листьями лилий. Стонать хотелось от восторга!

Вымокшие, грязные, появились они наконец на клеверном поле. Дембицкий махнул им призывно с машины, и значит, вовремя подоспели, хватай грабли да вороши. Тем более, что гроза уже отдалилась, сыто урчала за косогором.

И поначалу понравилась Ваське эта простая привычная работа. Нравилось ему и то, что Дембицкий, покинув машину, тоже старательно взмахивал граблями. Вновь они с Дембицким были наравне!

Но когда прошла увлеченность и стало ясно, что этой простой и нелегкой работы хватит ему на весь день да еще и назавтра, он уже стал подумывать о том, как хорошо было бы, если бы подоспели из Озерщины хлопцы. Ведь заканчивались занятия, последний день, последний день, и пускай попробуют они все этого черного хлеба!