Девочка из Франции

2

Бабушка Мишо жарила в подсолнечном масле картошку, нарезанную продолговатыми ломтиками. Для этой цели она приспособила большую черную кастрюлю — наливала в нее до половины масла и до тех пор жарила в нем картошку, пока на дне кастрюли не оставался лишь густой коричневый осадок в два пальца толщиной. Но она не выбрасывала его, а снова подливала в кастрюлю масла, и оно смешивалось с прогорклой и пригоревшей массой. Едкий запах впитался в кухонную утварь — казалось, оседал липким налетом на грани стаканов, на стол, на висевшие по стенам лубочные картинки, изображавшие святых, и на вечно незастланную бабушкину кровать, стоявшую в углу.

Пока в кастрюле подрумянивалась картошка, бабушка Мишо, пристроившись у стола и водрузив на кончик носа очки, читала газету. Она шевелила увядшими губами и медленно водила глазами по строчкам. Ее горбатый нос словно вынюхивал что-то, а глаза смотрели подозрительно. Старуха была высока ростом, держалась прямо. В этих краях, где все женщины тонкокостые, хрупкие и сутулые даже в молодости, она казалась личностью незаурядной. Но ведь мадам Мишо была «парижанкой», что она и подчеркивала к месту и не к месту, надменно, с сознанием своего физического и духовного превосходства, поглядывая на окружающий ее низший мир, к которому принадлежали ее дочь и зять.

Да, к сожалению, дочь не в нее уродилась — Полина под стать жителям Трепарвиля, как и покойный ее отец. Фигура тоненькая, хоть в иголку продевай; личико худенькое, прозрачное; в ласковых глазах — испуг овечки, обреченной на заклание…

Мадам Мишо отложила газету и взглянула на дочь, которая, скорчившись в уголке кровати, быстро перебирала спицами.

— У тебя ноги отекут в этих ботинках. Сними их!

— Сниму…

Мадам Мишо тяжко вздохнула и опустила газету на колени. Ох, уж эта Полина! Какое принесла она матери разочарование! Как мечтала мадам Мишо увезти свою хорошенькую дочку в Париж — пусть только ей исполнится шестнадцать лет! Там она собиралась устроить Полину прислугой в какую-нибудь аристократическую семью — вроде той, где в свое время, в дни цветущей молодости, служила и она сама. «Париж — это центр мира, предел человеческих мечтаний, — думала мадам Мишо, — там и Полина могла бы найти свое счастье, подцепив в мужья какого-нибудь торговца или хотя бы чиновника». А что наделала эта простушка? Она и слышать не хотела о Париже, она не желала, видите ли, идти в прислуги даже в самый аристократический дом и предпочла работать на шахте сортировщицей! А в довершение всего выскочила замуж за первого встречного, за иностранца, забойщика Жозефа Роста. Этот Жозеф Роста прибыл со своей варварской родины во Францию в 1937 году, то есть за год до того, как они познакомились, да так с тех пор и не выучился правильно говорить на прекрасном французском языке. Мадам Мишо даже представить себе не могла, что есть на свете люди, которые не говорят по-французски. Уж чего, казалось бы, проще! Сама-то она так и сыпала легкими, певучими фразами, картавя букву «р» и украшая речь чисто парижскими жаргонными словечками и цитатами из библии.

«Ну что ж, за свое упрямство Полина и получила по заслугам, господь бог нашел чем ее покарать», — в который уж раз думала мадам Мишо, сидя за столом и слушая шипенье кипящего масла… Пришла война. Жозеф Роста попал к немцам в концлагерь, и три года о нем не было ни слуху ни духу. Тогда она, мадам Мишо, снова взялась за Полину, говорила с ней по душам, умоляла бросить шахту и поискать в Париже работу полегче. О ребенке пусть не беспокоится, — убеждала она, — девочке и с бабушкой будет неплохо. Но упрямица Полина не слушала разумных советов. Она решила ждать мужа там, где рассталась с ним…

«А если он не вернется?» — спрашивала мадам Мишо.

«Вернется, — отвечала Полина. — Он вернется, это совершенно ясно. Не такой он человек…»

«Не такой человек»! А какой же он человек? Так и станут немцы расспрашивать, чего желает забойщик Жозеф Роста — вернуться к семье или погибнуть на принудительных работах!..

Правда, на этот раз дочь оказалась права. Жозеф Роста явился осенью 1944 года, обросший, изможденный, кожа да кости. Эта дурочка Полина чуть не свихнулась от радости. Да и великан-чужеземец тоже хорош — прижал к себе жену с дочкой и плакал, словно ребенок… Что ни говори, а французы другой народ, не то что ее угрюмый и суровый зять. Но что поделаешь, надо терпеть, у каждого свой крест…

Мадам Мишо снова вздохнула, поднялась со стула и, выпрямив спину, подошла к огню. Шумовкой она выложила на глубокую тарелку зарумянившуюся картошку, снова наполнила кастрюлю и протянула тарелку Полине, которая все сидела, согнувшись над своим нудным вязаньем.

— Остынет! — сказала мадам Мишо.

— Я подожду, — ответила молодая женщина. — А вы ешьте, мама.

— Нечего ждать! Почему он вовремя не приходит?

— Рано еще.

— Рано! Какое там рано!

— И Жанетты нет дома.

— Оставь ты бедняжку. Пусть наиграется вдоволь!

Она снова присела к столу. В кухне было тихо, и мадам Мишо, отправляя один за другим горячие ломтики картошки в свой беззубый рот, опять вернулась к размышлению над самыми животрепещущими для нее вопросами.

…В один прекрасный день ее зять заговорил вдруг о возвращении вместе с семьей в Венгрию.

«Конечно, и мама поедет с нами, если захочет», — сказал он.

Однако мадам Мишо тогда решительно заявила, что и не подумает покидать Францию — пусть зять выбросит это из головы раз и навсегда. Ну что ж, — сказал Жозеф Роста, — пусть мама поступает так, как находит лучшим, а свою семью он увезет. В Венгрии теперь, по его словам, свобода, и его место на родине. На него, мол, рассчитывают товарищи, с которыми он в 1937 году участвовал в знаменитой забастовке шахтеров. После двухмесячного тюремного заключения он попал в черный список и нигде не мог устроиться на работу. Тогда-то он и приехал во Францию. Венгерские шахтеры заняли целый железнодорожный состав. Все они потом рассеялись по угольным районам Бельгии и Северной Франции. Пеш… Печ[5] — как-то вроде этого называется венгерский город, о котором он твердит беспрестанно, рассказывая, какие большие угольные шахты на его родине. Ну и что же? В провинциях Па-де-Кале и Нор всяких шахт сколько хочешь. Стоит ли из-за этого пускаться в такой дальний путь? А Полина, этакая простушка, на все согласна, кивает головой и даже занялась уже приготовлениями к дороге. Мать она не слушает. Ну, а зять — тот и вовсе твердолобый. Он в два счета утихомирил свою тещу.

«Вы, мама, не вмешивайтесь, — сказал он. — Я знаю свой долг…»

Нет, с Жозефом Роста не сладишь. Он то и дело ездит в Париж, в венгерское посольство и в свою Коммунистическую партию, — что-то обсуждает, устраивает какие-то дела… Возвратившись, запрячется куда-нибудь с женой и шепчется с ней, строит планы. Этот иностранец и Полину учит варварским своим словам, а она повторяет за ним: «кедвесем…»[6]

Он и свое имя учит произносить по-другому: Йожеф Рошта… Ничего не скажешь, в те дни у ее зятя лицо так и сияло, совсем был симпатичный молодой человек. Да и сейчас был бы недурен, не строй он такую мрачную физиономию…

…Когда все документы наконец выправили, заболела Полина. Ее отвезли в Ланс, в больницу; там оперировали ей легкие. Два раза подряд клали бедняжку на операционный стол… Только господь всемогущий знает, сколько вынесла такая слабенькая женщина! Ее муж дневал и ночевал в Лансе. Он слонялся у подъезда больницы и — этот-то гордец! — умолял, выпрашивал у доктора разрешения хоть на минуточку допустить его к жене… А бабушка Мишо и маленькая Жанетта оставались дома вдвоем. От теплого воспоминания проясняется поблекшее лицо мадам Мишо. Жанетта, высокенькая и такая пряменькая, стройная девочка, — вылитая бабушка в юности. Настоящая маленькая парижанка! Жанетта никогда не бывала в столице мира, но все ее существо проникнуто светлым очарованием и жизнерадостностью парижанок. О, за эту девочку нечего бояться! За время долгой болезни Полины мадам Мишо взяла девочку в свои руки, сумела не только приучить ее к себе, но и воспитать по-своему. И господь вознаградил ее за труды: Жанетта далека от отцовских идей, она дружит с Мари Жантиль, дочерью богобоязненных родителей. Жанетта — глубоко верующая девочка, добрая дочь Франции, не то что ее мать… С неожиданным для себя гневом мадам Мишо прикрикнула вдруг на дочь:

— Да сними же ты эти ботинки!

Полина не ответила, шепотом считая петли вязанья. Мадам Мишо, прошамкав своим беззубым ртом что-то бранное, с грохотом подбросила в огонь несколько поленьев. Полина, чего доброго, заберет с собой в Венгрию и ребенка, оставив свою мать ограбленной, одинокой. Во что обратилась бы ее жизнь без Жанетты? Лучше и не думать об этом. Не заяви тогда доктор самым решительным образом, что перемена климата может убить Полину, та уже семь лет назад тронулась бы в путь с мужем и Жанеттой, бросив мать на произвол судьбы… Ведь с тех пор зять больше не заговаривал о том, чтобы взять с собой и тещу. Упрямый человек, ни за что не станет упрашивать. Небось рад освободиться от старухи…

— Ну, наконец-то! Не дождешься вас к обеду… — Но тут же лицо мадам Мишо осветилось нежностью; теперь она обращалась к вошедшей вслед за отцом Жанетте: — Пришла, моя маленькая?

Йожеф Рошта, не обращая внимания на тещу, поспешил прямо к Полине. Бросив на кровать свою фляжку и сумку, он сел рядом с женой.

— Ну, что нового, Полина? — И он ласково погладил ее по волосам.

Она тотчас отложила вязанье, сразу став оживленной и разговорчивой, словно девушка.

— Работали, как обычно, — рассказывала она, — хотя, знаешь, народ сильно волнуется — ведь говорят, будто фабрику-то закроют! Американцы демонтируют предприятия тяжелой промышленности одно за другим, безработных становится все больше; на текстильные товары, да и вообще на товары легкой промышленности нет спроса — ведь у людей нет денег! Всех сегодня возмутило еще и то, что по ткацкому цеху водили двух американцев. Знаешь, ходят, смотрят, останавливаются то у одной машины, то у другой, жуют свою резиновую жвачку, громко разговаривают между собой, со смешками да с подмигиваниями — даже по тону было понятно, что они охаивают мастерство французских рабочих. Некоторые женщины плакали, горевали: что с ними будет, если фабрику закроют и они останутся без заработка… А ты как думаешь, Жозеф? В партийной организации говорят об этом? — И Полина выжидательно взглянула на мужа.

Йожеф сидел, упираясь локтями в колени и запустив пальцы в свои густые черные волосы.

— Не ломай пока над этим голову, Полина. Там видно будет.

Жанетта заглянула в шипящую кастрюлю и сморщила нос, прислушиваясь в то же время к беседе родителей.

— А по мне, пусть эти господа смеются, для меня они пустое место! — с ненавистью проговорила Полина. — Только из-за заработка я…

— Проживем и без него. — Голос Йожефа Рошта прозвучал несколько неуверенно; задумавшись, он продолжал ерошить свои волосы. Потом вдруг опустился перед женой на пол и стал снимать с нее ботинки на высоких каблуках. — Ведь ты и спицами зарабатываешь, — сказал он ободряюще. — Прямо слепнешь от этого бесконечного вязанья.