Антипка дарит журавлиное яйцо

Глава пятая. ДЕД НИКАНОРЫЧ

У деда Никанорыча очень интересная борода — большая, пышная, из-за неё даже уши еле видны. На подбородке и щеках — она белая, как сметана, посредине — чёрная, будто кто её сажей вымазал, а конец бороды опять белый. В Мичашоре деда Никанорыча прозвали «дед Такскать».

Хитрое прозвище, и не поймёшь сразу, к чему оно. А прозвали деда так потому, что он в разговоре через два слова на третье говорит «так сказать». Но эти слова он выговаривает очень быстро, и у него получается не «так сказать», а одно слово «такскать».

Сейчас Никанорычу уже под семьдесят, но он ещё выходит на работу. Несколько лет назад его поставили сторожить зерносклады. Тогда-то ему правление выдало старую берданку. Дед её держал, как он говорил, «в боевой готовности, а то вдруг, такскать, воры нападут».

Но воры не нападали. Правление колхоза сократило штатную должность сторожа, а берданка так и осталась, у деда Никанорыча.

Теперь дед Никанорыч смотрит за изгородями на полях и лугах, если понадобится, чинит их, следит, чтобы скот не травил посевы. Ружьё он теперь и в руки не берёт. Может быть, даже позабыл о нём.

Когда ребята пришли к деду Никанорычу, он был занят тем, что, наколов дров и сложив их в поленницу, подметал во дворе в кучу щепки.

— Здравствуй, дедушка.

— Здорово, ребятки. А это кто ж такой? — спросил дед Никанорыч, поглядывая на Серёжу. — Не из космоса, случаем, прилетел?

— Это внук бабки Матрёны, — ответил Антипка. — На каникулы сюда приехал.

— А-а, слышал, слышал. Сергеем, кажись, звать тебя?

— Серёжа.

Дед Никанорыч погладил Серёжу по голове и легонько потрепал за чубчик.

— Отца-то твоего, Григория, я хорошо помню. На моих глазах вырос. Да что-то давненько он не приезжал в Мичашор. А ты, значит, в первый раз, такскать, к нам приехал?

— В первый, — ответил Серёжа.

— Деду, давай я домету, — протянул Антипка руку к метле. — А ты отдохни.

— Ладно, поработай. — Дед отдал метлу внуку. — Только мне отдыхать некогда: надо ко́злы к сараю переставить. Пилить, такскать, больше нечего, и тут, на дороге, им не место.

Дед Никанорыч обхватил тяжёлые берёзовые козлы, на лбу у него от сильного напряжения вздулись жилы.

— Давай помогай! — крикнул Фимка Серёже и подхватил козлы за один конец. — Втроём легче будет.

Козлы переставили к сараю. Тем временем Антипка кончил подметать.

Фимка оглядел высокую поленницу и сказал:

— Много вы нынче, дедушка, дров заготовили.

— Много не много, а на зиму хватит, — уклончиво ответил дед. — Занимать, такскать, у соседа не думаю.

Дед Никанорыч присел на бревно, не спеша достал из кармана кисет, положил его на колено. На кисете когда-то была вышивка, но сейчас, после нескольких десятков лет службы кисета, она поистёрлась, и поэтому нельзя было разобрать, что на нём вышито.

Так же неторопливо дед Никанорыч развязал кисет и достал из него трубку.

— Ой, какая трубка! — восхищённо воскликнул Серёжа. — Никогда такую не видел!

Никанорыч, заметив, с каким любопытством мальчик рассматривает его трубку, вытащил её изо рта и, держа двумя пальцами, медленно повернул перед Серёжей.

Трубка действительно замечательная! Она вырезана в виде лисицы. Отверстие, в которое набивают табак, выдолблено между ушами остренькой лисьей мордочки, а длинный хвост служит чубуком.

Повертев трубку перед Серёжиными глазами, дед Никанорыч сказал:

— Это, браток, подарок драгоценный. Память, такскать, о незабываемых годах гражданской войны. Одна оч-чень интересная история с ней связана.

— Какая же, дедушка, история? — спросил Серёжа.

— Расскажи ему, дедушка, как ты на гражданской воевал, — сказал Антипка. — И мы с Фимкой тоже ещё разок послушаем.

— Рассказать?

— Расскажи, дедушка.

— Ну ладно.

Фимка с Серёжей сели рядом с дедом на бревно. Антипка уселся перед ними прямо на землю.

Дед Никанорыч насыпал в трубку щепоть махорки, придавил указательным пальцем, чиркнул спичкой, затянулся и выпустил струйку дыма.

Антипка с Фимкой слышали рассказ деда Никанорыча уже не один раз. Но кому же не интересно послушать, пусть хоть в сотый раз, про бои Красной Армии с белыми?

Дед Никанорыч обвёл всех взглядом, потом прищурился, как будто вглядываясь куда-то в даль, и начал рассказ.

— Было это, как сейчас помню, в феврале девятнадцатого года. Зима тогда стояла холодная да вьюжная. Мороз — то тридцать, то сорок градусов. Упадёт раненый боец — чуть не поспеют сразу подобрать, через полчаса, глядишь, замёрз. Да ещё снегом занесёт.

Так вот, в такой морозный день подошёл наш отряд к селу Бадьдор. А в нём засели белогвардейцы — колчаковцы. Село стоит на горке, вроде как наше Каравай-поле, ни с какой стороны к нему скрытно не подойдёшь. Вокруг-то поле белым-бело, на снегу каждую чёрную точку за километр видать.

Два дня стояли мы у этого села. Больше десяти раз в атаку ходили. Да всё зря. Как подымутся наши цепи, так с колокольни колчаковский пулемёт: тра-та-та, тра-та-та. Мы перед ним как на ладони, и он бьёт, дьявол, без промаха.

Немало там полегло наших.

Красногвардейцы усталые, голодные, раздетые, а всё равно отступать не хотят. За Советскую власть ведь воевали.

Значит, два дня прошло, мы всё на одном месте стоим.

К вечеру второго дня по цепочке передают приказ: «Красноармейца Порошина к командиру». Меня, значит.

Подхватил я винтовку, побежал к командиру. Бегу и думаю: зачем я в такую жаркую пору понадобился?

Прибежал к нему в окопчик, доложил как положено: мол, красноармеец Порошин по вашему приказанию явился. Вижу, командир полка сидит такой задумчивый, меж бровями морщины, и на меня смотрит строго.

Потом командир встал, подошёл, положил руку мне на плечо и говорит:

«Я тебя знаю, красноармеец Порошин, как смелого бойца. Поэтому хочу тебе дать особое поручение. Очень важное это дело для всего нашего отряда и для Советской власти. Сам видишь, двое суток бьёмся здесь, а беляков из Бадьдора выбить не можем. Продовольствие у нас подходит к концу, да и боеприпасы тоже на исходе. А не даёт нам подойти к деревне пулемёт, установленный колчаковцами на колокольне. Поручаю тебе любой ценой снять эту огневую точку».

«Есть, — отвечаю, — товарищ командир, снять эту огневую точку любой ценой».

Дед Никанорыч распрямился и приложил морщинистую шершавую руку к старой выцветшей фуражке, без которой он никогда не показывался на улице вот уже много лет.

«Есть, — значит, говорю я. — Разрешите выполнять задание?»

«Желаю тебе успеха, Порошин, — говорит командир, а потом спрашивает: — Стрелять из пулемёта умеешь?»

«Так точно, — отвечаю, — умею».

«Ну хорошо».

Командир велел мне переобуться — сменить ботинки на валенки, и, как совсем стемнело, овражком, в обход, пошёл я к селу.

Церковь-то, на которой пулемёт был, я ещё днём приметил и поэтому держал путь прямо на неё.

Темнота — хоть глаз выколи. Тишина — слышно, как сердце бьётся.

Долго я подкрадывался. Проползу немного и замру: слушаю, как бы на вражескую заставу не наткнуться. Прошёл час, а может, два, а то и все три часа. «Надо успеть всё сделать до рассвета, — думаю. — Не выполню приказа, грош мне цена».

— Ой, интересно! — Серёжа придвинулся поближе к деду Никанорычу. — Наверно, страшно было вам, дедушка, одному ночью к врагам идти?

— Не перебивай! — тихо сказал Фимка. — Знай слушай. Дальше ещё интересней будет.

— Страшно не страшно, а приказ есть приказ: его надо выполнить во что бы то ни стало, — сказал дед Никанорыч, взглянув на Серёжу, и, немного помолчав, продолжал: — Наконец подполз я по-пластунски к церкви. Вижу, у входа на колокольню часовой прохаживается взад-вперёд. Меня-то ему не видать, а он передо мной маячит, как тень, на фоне неба. Голову его вижу, винтовку за спиной и штык на винтовке.

Стал я за часовым наблюдать, думаю, как мне его убрать. Стрелять-то нельзя — не то шум поднимется и всё дело пойдёт насмарку.

Возле церкви росли толстые кедры. Часовой нет-нет да и зайдёт за них, а через минуту опять возвращается. Вытянул я из валенка портянку и, когда колчаковец скрылся за кедрами, подбежал к церкви и спрятался с другой стороны дерева.

Слышу, снег поскрипывает под ногами. Значит, идёт. Уже совсем рядом. В мою сторону не смотрит, голову опустил, что-то под нос мурлычет, беды не чует. Прикинул: он пониже меня, послабее будет.

Как поравнялся часовой со мной, я навалился на него сзади, портянку в рот затолкал — он и пикнуть не успел. Его же собственным штыком и прикончил…

Но времени терять не приходится: я на колокольню. Лесенка узенькая, лезу вверх. Хорошо, я в валенках, от них никакого шума. Лезу на ощупь — темно ведь. Поднялся до половины и упёрся головой во что-то: ощупал руками — дверца, на замок заперта. Дверца крепкая. Нет дальше пути, хоть возвращайся.

Но возвращаться нельзя. Ведь если вернусь, не выполнив приказа командира, завтра опять сколько наших товарищей положит этот пулемёт.

Спустился я на один пролёт ниже. Там было маленькое окошечко, сквозь него карниз виднеется. Протиснулся я через это окошко, вылез наружу, огляделся. Метра на три повыше виднеется в колокольне ещё одно окно, но пошире и побольше. Добраться до него хоть и трудно, а можно: по всяким там украшениям, выступам и выемкам.

Чтобы удобнее было, скинул с себя шинель, оставил её на карнизе. Пробрало меня ветерком до костей, но тут уж не до тепла.

Винтовку я взял с собой. «Она, — думаю, — ещё пригодится».

Добрался с трудом до окна, влез в него, попал опять на лестницу, но уже по другую сторону запертой двери.

Лезу по лестнице выше. Вижу, впереди светлеет. Наверно, там и есть та самая площадка, на которой установлен пулемёт.

Вдруг совсем рядом слышу громкий храп, да ещё с присвистом…

— Сейчас будет самое страшное, — шепнул Антипка Серёже на ухо.

— Ну, соображаю, тут медлить нельзя, — продолжал дед Никанорыч, — надо действовать быстро, смело и наверняка.

Осторожно просунул голову в отверстие, через которое залезают на площадку.

Так и есть: пулемёт там. За ним лежит солдат ко мне спиной и смотрит в окно, наблюдает.

Рядом с ним второй прикорнул и спит. Мне их хорошо видно, потому что уже начало рассветать.

Тут уж я, такскать, и не помню, что подумал в эту минуту, только как будто подняло меня: скакнул на площадку, размахнулся и трах пулемётчика прикладом по голове! Он застонал. Я его ещё раз. Тот, который спал, проснулся. Спросонья, видать, не поймёт ничего, а понял — сразу руки вверх: «Сдаюсь, говорит, пощади…»

«Нет, — отвечаю, — проклятый, не будет тебе пощады за то, что ты стольких наших дорогих товарищей погубил».

Расправился я с колчаковцами — и к пулемёту. Пулемёт в полном порядке, честь по чести заряжен, у стены ящики с патронами. «Пусть сам в живых не останусь, думаю, но и беляков положу немало из их пулемёта их же пулями».

Лёг я за пулемёт. Уже совсем рассвело, видно стало далеко. Внизу село Бадьдор, крыши, дворы. Сразу за околицей окопы, и в них колчаковцы копошатся, а дальше — за полем — наши окопы. Мне сверху всё хорошо видать.

«Ну теперь держись, вражья свора. Теперь за всё расплатитесь, никуда не уйдёте!»