Чувства добрые

СОХАТЫЙ

Убить беззащитного зверя, доверившегося тебе, все равно что поднять руку на слабого, ударить лежачего.

Горький привкус у такой победы. Да и какая это победа, если она не возвеличивает человека, а унижает его в глазах людей, в своих собственных глазах.

Уже несколько дней крепкий запах гари стоял над Тайшетом. Жители тревожно посматривали на восток, где тайгу озаряли всполохи зарниц, точно кто-то без устали махал огромным красным полотенцем. Даже собаки, которые обычно целыми днями грызлись меж собой, сейчас молча лежали у ворот, сторожко прислушиваясь к далекому гулу.

Днем солнце медным тазом глядело сквозь облака дыма. Тайшетские ребята, не щурясь, смотрели на красное светило и находили на нем пятна.

— Эвона какие горы-то на нем! — взобравшись на крышу, радостно кричал двенадцатилетний Джамиль.

— А то мы без тебя не увидим! Подумаешь!.. — ответил Гога, старательно выковыривая стареньким перочинным ножом смолу из лиственничного бревна. Мальчишка поднял вверх давно не стриженную голову и, жуя ароматную смолу, зашепелявил: — Бабушка моя говорила: еще не то будет…

— Выплюнь серу, жадина! Что бабушка говорила? — крикнул приятелю Джамиль, осторожно ступая по драночной крыше.

Гога с трудом вытолкнул языком янтарный комок серы.

— Ну что твоя бабка сказала? — неторопливо переспросил Джамиль, хотя заранее знал, что Гогина бабушка, частенько посылавшая проклятия на головы пионеров, вряд ли могла сказать что-нибудь путное.

Поддерживая рукой сползавшие штаны, Гога деловито заговорил, стараясь подражать голосу бабушки:

— Не то еще будет. Бог покарает нас!..

— Ври больше!

— Ври-ври, — передразнил приятеля Гога. — Чай, бабушка лучше тебя знает. Отчего тайга горит? Не знаешь. А бабушка знает. Кусок солнца упал и зажег тайгу. Глянь, сколько выщерблено. Теперь всегда будет так…

Тут только Гога заметил, что приятель не слушает его, а внимательно куда-то смотрит. «Сам уставился, а мне не говорит. Чего он там интересного увидел?» — обидчиво подумал Гога.

Вдруг Джамиль закричал таким голосом, точно его кипятком ошпарили:

— Звери! Глянь, сохатый!

Гога перелез с изгороди на сени, с сеней по шатким, занозистым дранкам взобрался к Джамилю.

— Где, где звери? Я говорил: еще не то будет! — подтягивая штаны, тараторил Гога, стоя на четвереньках у края покатой крыши.

— Давай руку, — сказал Джамиль. — Видишь, сколько их!

Гога наконец поднял голову и взглянул в сторону улицы, заросшей березняком и ельником.

Если бы не дома с крепкими саженными заплотами, тайшетские улицы можно принять за таежные вырубки, где заботливо, по-хозяйски оставлена молодая поросль.

Обезумевшие звери, легко перепрыгивая через высокие изгороди и заборы, держали путь на запад. Запахло паленой шерстью, горелым мясом. Судорожно двигая впалыми боками, звери бежали молча, видать, не один десяток километров. Прохожие, прижимаясь к домам, старались не мешать этому необыкновенному шествию лесных обитателей. Казалось, даже лайки и те понимали, в какую страшную беду попали животные. Собаки чутко водили клинастыми ушами, скулили, с трудом сдерживали свой норов.

— Вот чешут так чешут! — обрадованно закричал Гога. — Глянь, как лиса юлит возле сохатого! Эвона сколько белок-то! А-лю-лю!..

— Чего раскричался, дурень? — упрекнул приятеля Джамиль. — От огня бегут, а тебе радость. Сколько, поди, погибло там их.

— Да я не радуюсь. Я так просто. Уж больно смешно рыжая бежала.

— Тебя подпалить, интересно, как бы ты побежал? — сердито оборвал его Джамиль.

Вдруг звери повернули вправо и через огороды выскочили на улицу — здесь тайга почти вплотную подступала к поселку.

Впереди всех, припадая на переднюю ногу, несся старый лось с обломанным рогом. В его настороженных глазах не было и тени страха. Зверя не пугали ни шум поселка, ни запах человеческого жилья, ни даже собаки — его извечные враги. Самое страшное — огонь — было теперь позади. Лось на миг замер и тяжело повернул назад большую рогатую голову. Вся его могучая усталая фигура как бы говорила: «Вот я и вывел вас из ада».

Неожиданно пронзительный крик, похожий на обрывистый вой сирены, прошил улицу:

— Про-о-онька, открывай ворота! Гони лешего! Собаку, собаку спускай!

Гогина бабушка, угрожающе размахивая вилами, точно трезубцем, шла на сохатого. Лосина удивленно посмотрел на исступленно кричавшую старуху, мотнул горбатой головой и смело пошел в проем ворот, которые поспешно, с каким-то остервенением стал закрывать рыжий Пронька Судаков — отец Гоги. Возле него вертелась огромная, с колодезной цепью на шее черно-белая лайка и никак не хотела выходить на улицу, где, напирая друг на друга, растерянно топтались звери.

— Полкан, ату! Взять! — науськивал собаку Пронька, таща упиравшуюся лайку за цепь.

Полкан рычал, визжал, садился на серпастый хвост.

— Ногой его, дармоеда! Уйдет ведь! — верещала старуха, стараясь отбить сохатого от других животных.

Первой смекнула о западне лиса.

Она заюлила перед мордой лося, точно говорила: «Куда ты, остерегись!» Потом, внюхиваясь острой мордочкой в запахи, шедшие из раскрытых ворот, вдруг прыгнула в сторону и стрельнула к лесу. Другие звери вначале было пошли за сохатым, но, увидев размахивающую вилами старуху, тоже последовали за лисой. Сохатый величаво прошел во двор, чуть покосив на спрятавшегося за столбом Проньку печальными глазами, в которых еще сохранились отблески пожара.

Гогин отец хорошо знал, какой страшной силой обладают копыта и рога лесного красавца. Разъяренный зверь легко валит деревья толщиной с оглоблю, мощных рогов его страшится сам хозяин тайги — медведь.

— Закрывай ворота, раззява! Убежит! — рявкнула старуха и юркнула в калитку. Загромыхал березовый засов. Ворота закрылись намертво.

— Что они делают, Гога? Ты посмотри только! — затормошил приятеля Джамиль. — Они же забьют его!

Гога сморщился, сник, будто должны были забить его самого, и вдруг сказал твердо и решительно:

— Я не дам, Джамиль! Вот увидишь!..

Он сполз на животе с крыши, спрыгнул на землю и, прихрамывая, побежал домой.

Джамиль догнал приятеля у калитки. Тот стучал то кулаками, то пяткой в дюймовые доски и надрывно кричал:

— Бабушка, открой! Папаня! Не надо его!..

Неподалеку стояли соседи и осуждающе поглядывали в сторону дома Судаковых. Среди других выделялся голос кузнеца из механических мастерских, заядлого медвежатника Степана Корякина:

— Куркули проклятые! Звери, можно сказать, у человека защиту искать пришли, а вы их…

— Ты бабками, бабками стучи, — посоветовал Джамиль приятелю. — Ими громче!

Гога вытащил из карманов свои знаменитые биты, залитые свинцом, и приложил ухо к калитке. Его удивила тишина во дворе. Слышалось только повизгивание Полкана, да кто-то легкими шагами мерил большой двор Судаковых.

— Папаня, открой! — затарахтел бабками Гога.

— Ну входи. Принесла тя нелегкая! — пробубнила старуха, приоткрывая калитку ровно настолько, чтобы бочком мог пролезть только один внук. Более рослый Джамиль тоже сунулся было вслед за другом, но сухая, точно палка, рука ударила его по плечу.

— Носит тут всяких. Ты что, не видишь, чем твой родитель занят? Бог услышал мои моленья и ниспослал такое богатство…

— Не дам! Не дам!.. — не своим голосом закричал Гога.

В ответ завыл Полкан. Сохатый остановился посреди двора и как бы сейчас только увидел, что попал в ловушку.

Его уже не могли выручить ни быстрые ноги, которые не раз уносили от волков, ни крепкие, как сталь, рога, сшибавшие одним ударом десятипудовых медведей.

Откуда было знать сохатому, что эта тщедушная крикливая старуха и ее угрюмый сын окажутся кровожаднее волков. Ведь он сам зашел сюда на запах сена и потому, что очень устал. За эти дни он видел много людей, и все они были добры к нему. Он ведь тоже не растоптал в толчее, когда переходил вброд Байроновку, рысь с детенышем, а медведь, два дня бежавший следом, не вцепился ему в спину.

Сохатый еще раз услышал крик мальчика: «Не дам, папаня! Не надо!..»

И этот вопль сильно ударил его в грудь.

Такой удар зверь впервые получил лет восемь назад от седого, со шрамом на боку сохатого. Тогда он поднялся и отстоял свое достоинство. А сейчас вот не может встать на ноги. Почему так горит грудь? Пожар остался далеко-далеко позади, а грудь горит все жарче…

Джамиль, услыхав выстрел, затарабанил по калитке еще сильнее. К нему подбежал дядя Степан, задубасил кулачищами:

— Пронька, открой! Калитку снесу! Что наделал?!.

— Больно-то не стращай, — мямлил Пронька, — не из пужливых мы… — И почему-то открыл обе половины тяжелых ворот.

— Ты что, не мог в калитку впустить этого медведя! — упрекнула бабка, с трудом удерживая вырывавшегося из рук Гогу. — Будет тебе истязаться-то. Бог послал нам этакое богатство…

— Не бог, а вы заманили его с папаней, — всхлипывал Гога. — В тайге он показал бы вам!..

Джамиль держался за куртку дяди Степана, пахнущую железом, с ненавистью и в то же время настороженно поглядывал на бабку.

— Все же порешили животину… — не то спросил, не то осудил кузнец. — От пожара убег, а вот от Проньки… Ох и мерзавец же ты, Судаков! Как только земля тебя носит! — Степан сплюнул и подошел к умирающему зверю.

— Я что? Сам он пришел…

Сохатый лежал, завалившись на бок. Голову его уже тронула седина, огонь поджелтил концы разлапистых рогов, но глаза были необыкновенно молоды и умны. Он не стонал, не хрипел, не дергал судорожно ногами. Он умирал гордо, с достоинством. По его мощному телу пробегали мелкие волны, точно ему было холодно, и хватал он воздух с каким-то придыханием, жадно, широко раздувая коричневые сухие ноздри.

Сохатый не хотел умирать.

Говорят, звери плачут, когда умирают. Может быть. Но этот не плакал. Глаза его были ясны и мужественны.

— Дядя Степан, он умрет? — захныкал Джамиль, дергая кузнеца за полу куртки.

— Да, сынок. Видишь, жаканом пальнул, собака.

— Ты, Степан, говори-говори, да не заговаривайся, — пробубнил Пронька и закричал на любопытных, заполнивших двор: — Чего рты-то пораскрыли! Невидаль какая! Посмотрели — и будя.

— Он же, можно сказать, защиту искал у тебя, а ты его ножом в спину!

— Эх, Пронька!..

Люди расходились как после похорон: задумчивые, не глядя друг другу в глаза.