Вдох под водой

Вдох под водой

Бывает, хочется исчезнуть: из своей жизни, из жизней окружающих людей, из объединяющей реальности. «Исчезнуть» не в значении «умереть». «Умереть» о прекращении жизни тела и сознания. Ощущение исчезновения связано с сознанием — невозможностью воспринимать мир и отвечать ему.

В подобном отношении сознание равно душе.

Хочется исчезнуть душой, раствориться, разлететься на частицы, рассеяться по вселенной, а тело пусть продолжает существовать, но без меня.

Стук в дверь.

Я поднимаю голову, делаю вдох и открываю глаза. Вдох делаю сейчас, а не под водой. Мне казалось, под водой я дышал, но вот тело содрогается от сильных и быстрых ударов сердца, а голову кружит.

Значит, не дышал.

Выдыхаю и ополаскиваю лицо. Ладони вздутые, скукоженные, а вода, чувствую с движением тела, подостыла.

Выдёргиваю пробку и поднимаюсь. Беру полотенце и открываю дверь.

Ваня смотрит на меня. Брови чуть опущены, губы вытянуты и поджаты, из-за скрещенных рук ощущается напряжение.

Смотрю на лицо, приглядываюсь, да, это раздражение.

Ваня сильно вздыхает через рот, складывает ладони перед губами и закрывает глаза — переводит дух.

— Слушай, — глаза открываются, а ладони опускаются передо мной, — давай сначала я буду принимать душ, а ты потом будешь сидеть в ванной, хоть до утра, о’кей?

— Гений, — я улыбаюсь, — мне-то откуда знать, когда ты там в душ собираешься?

Ваня опять «переводит дух».

— Ты всегда можешь спросить.

— И так каждый раз делать? Да у меня язык отвалится, — я смеюсь.

Ване нечего сказать.

— У тебя бессонница? — спрашивает он.

— С чего ты взял? — я удивлён.

— Ты столько времени проводишь в ванной… ну и тот раз, когда заснул…

Один из тех многих раз, когда я засыпал в ванне.

Я не замечаю, как отключаюсь, а когда просыпаюсь, уже под водой, задерживаю дыхание.

— Ну, недосыпа у меня нет, — не знаю, что добавить, — просто так выходит, смирись, — напоследок улыбаюсь и ухожу к себе.

Ваня снова вздыхает.

Возможно, его утешает то, что за воду плачу я. Мне бы такого утешения не хватило.

Вытираюсь и заваливаюсь на кровать. Ваня ждёт, когда вода стечёт, и закрывает дверь.

Становится тихо. Глухо.

Внутри меня примерно так же.

Это состояние не похоже на спокойствие или умиротворение. Для меня спокойствие пусть и нейтральное чувство, но светлого, позитивного оттенка с отпечатком лёгкости и непринуждённости.

То состояние, в котором нахожусь я, больше похоже на чувство негативного спектра: как спокойствие со знаком минус, которое выражается в отсутствии эмоций. Отрешение. Отчуждение. Отупение. Поэтому в одиночестве тихо и глухо. Никто не говорит, никто не отзывается. У тишины нет прилагательных — её нет, и вместе с ней меня.

В ванной шумит душ и распыляет воду струями.

Такое состояние характерно для одиночества. С Ваней, с другими людьми я чувствую себя иначе: я улыбаюсь, шучу, смеюсь, испытываю радость, удовольствие, не слышу никакой тишины: ни в себе, ни в мире.

Я думал, может быть, я притворяюсь? перед остальным? Но нет: я улыбаюсь от души, вкушаю с восторгом жизнь, меня распирает от чувств, они рвутся наружу словами и действиями, они получают отклик от других — его я тоже чувствую, и самое главное — я откликаюсь на чувства, слова и действия других. Как подделать жизненный поток энергии? Как заставить его возникать по желанию притворяться? Как управлять им и не задумываться над контролем?

Если я не притворяюсь перед другими, значит, притворяюсь перед собой? когда один? Неосознанно обрубаю поток энергии, прекращение которого принуждает думать об исчезновении? Это возможно? Это имеет смысл? Я даже принять предположение не смог.

Однако, если два состояния истинны и неподдельны, почему они такие разные? Могут ли одновременно существовать в человеке два столь разнонаправленных состояния?

Я знаю, что в разных условиях люди ведут себя разными образами, положение относится и к чувствам, но могут ли эти образы так различаться? Находиться на противоположных концах измерения? Могут ли чувства и состояние так сильно изменяться благодаря наличию или отсутствию людей?

Вода льётся, утекает. К ней хочется вернуться и в ней хочется раствориться, но единственное, что ждёт тело от долгого пребывания в воде, — разложение.

Я не этого хочу. Я…

Шум воды пропадает, затем слышится движение: Ваня задевает стиральную машинку, ругается — я улыбаюсь, и хлопает полотенцем.

Значит ли то, что я хочу исчезнуть, то же самое, что и умереть?

Исчезновение сознания, души есть смерть человека, личности, но она отличается безболезненностью. Смерть неестественного порядка насильственна и сопровождается страданиями: от болезни, острого предмета в теле, удавки на шее, от столкновения с асфальтом.

Я хочу исчезнуть без следа, без органической отметки.

Ваня выходит. Я не теряю возможность проявить чувства:

— С лёгким паром! — да, это ирония.

— Спасибо! — «спасибо», в котором благодарность не на первом месте.

Я смеюсь, Ваня слышит, но не отвечает. Уходит в свою комнату.

Уходят смех и улыбка.

Дома переходы состояния наиболее заметные. Ваня то появляется, то исчезает, повторяя за ним, скачет моё состояние.

Наверное, я заметил разницу только благодаря его присутствию.

Прижимаюсь к полотенцу и закрываю глаза, следом задерживаю дыхание. Непроизвольно. Заставляю себя дышать.

Возможно, отключение дыхания — один из способов «исчезнуть»: не замечу, как задохнусь. Но я не хочу задыхаться — лучше утопиться.

«Утопиться» ближе к понятию «раствориться». Так же человек, пусть и в другой форме, структуре, та же вода.

Это как вернуться к истокам — вернуться туда, откуда вышли предки.

В Мировой океан.

Однако происходит лишь отмирание клеток, если я правильно помню прочитанное.

Важен каждый вдох. С наполнением лёгких воздухом кровяные тельца получают кислород и разносят его каждому органу, каждой клетке. Если поставка оборвётся, хоть и на время, организм придёт в смятение, некоторые клетки умрут, потому что не получат необходимого микроэлемента. Более чувствителен к кислородному голоданию мозг — с каждой голодовкой отмирают нейроны, целые их поселения — кусочки серого вещества.

Должно быть, результат не слишком заметен на фоне минутного голодания — у организма есть резервы, потери незначительны, компенсируются другими клетками и новыми связями, но если голодание будет более частым и продолжительным, организм не будет успевать себя восстанавливать, и изменения станут ощутимыми.

Поэтому надо дышать. Поэтому важно дышать. Поэтому надо не сидеть в закрытом помещении. Поэтому важна циркуляция воздуха. Если не придерживаться правил, можно сильно пострадать и при этом остаться живым: телом и душой.

Трель звонка.

Ваня идёт открывать, потому что находится ближе.

Я прислушиваюсь, когда понимаю, что тишина, после открытия двери, затянулась.

— Богдан! Это к тебе.

Не вспоминаю никого, кто предупреждал, что зайдёт.

— Сейчас!

Натягиваю трусы и футболку. Выхожу, а на пороге Руслан. Ваня стоит рядом, прижавшись к стене и скрестив руки.

— О боже, — я ощущаю разбитость. — Что тебе? — я недоволен.

— Надо поговорить, — как бы сдержанно не хотел произнести слова Руслан, он произнёс их свирепо.

Ваня обращает на голос внимание и поэтому с осуждением смотрит: не как на меня в ванной, холодно и серьёзно.

— О’кей, — я насмешливо улыбаюсь и предлагаю рукой пройти, — давай поговорим.

— Снаружи, — звучит и подаётся как угроза.

— А здесь что не так? — строго спрашивает Ваня.

Руслан реагирует на тон и чуть ли не звереет: лицо искажается как в разбитом зеркале и застывает, как уродливая морда средневекового чудовища на холсте, тупыми глазами он взирает на Ваню. Я съёживаюсь, Ваня не вздрагивает, не отступает.

— Ты — не так, — высказывает Руслан.

— Вань, забей. Я выйду.

— Богдан! — шипит Ваня.

Я возвращаюсь в комнату, Ваня нагоняет и с силой хватает за плечо.

— Ты с ума сошёл? Выпроводить его и дело с концом. Он же… больной на голову. Чёрт его знает, что сделает.

— Ну, знаешь, — я ощущаю облегчение, наверное, потому что снова не один и могу испытывать чувства, — отправим мы его сегодня, а он завтра придёт, или вообще под дверью останется, прикинь? Он же больной на голову, — переигрываю Ваню и тычу его локтем. — Ну, или на край доживёт до вторника и «поговорит» со мной на парах, ты же знаешь.

Ване не нравятся мои доводы, но больше всего его сбивает моё приподнятое, почти ликующее настроение: на лице отчётливо, без необходимости прояснения, застыло выражение непонимания и растерянности.

На его месте я бы тоже не отпустил, пусть и не друга — знакомого, соседа по квартире, с человеком, который пытался его убить.

Однако беспокоиться не о чём. После того, как я сказал: «Да, убей меня», всякое желание убивать у Руслана пропало.

Не с концами, я уверен, он желает мне смерти и сам бы рад убить, но только если бы я того же не хотел, а раз хочу, он не позволит себе исполнить моё желание.

Он меня ненавидит.

— Если что-то случится, я тебе позвоню, — стараюсь унять волнение Вани, но вызываю протест.

— Когда ты решишь позвонить, будет уже поздно.

— Ну, такая жизнь, не предугадаешь.

Едва ли влияю. Я почти чувствую вину перед ним.

— Скоро вернусь, — улыбаюсь Ване и закрываю дверь. Его тёмное лицо с тяжёлой эмоцией для меня нечитаемо.

С Русланом выходим из подъезда: я останавливаюсь, но он продолжает идти.

— И куда ты намылился? Мы «снаружи».

— Дальше, — краток и озлоблен: ни одна буква не обходится без гневного выделения.

— Я давно не ел и не хочу далеко уходить.

Замечаю, что до выхода голода я не ощущал.

Тоже из-за состояния.

— Будто меня это волнует.

— Ну раз нет, пока. Сам с собой поговоришь, — я улыбаюсь и разворачиваюсь.

— Тридцать минут, — говорит Руслан: свирепость обращается просьбой, что выискивает расположения.

Если бы я хотел всё рассказать Ване, я бы добавил, что Руслан не причинит мне вреда, потому что сам того не хочет.

Мы уходим недалеко. Скрываемся в тени соседнего здания и занимаем лавку.

— Что скажешь? — я спрашиваю и чувствую усталость.

Сцена повторяется как неудачный дубль. С каждой встречей у Руслана меньше новых мыслей и слов, поэтому мне становится скучно его выслушивать.

Сейчас он не знает, с чего начать.

Кажется, он даже не знает, зачем пришёл.

Если спросить его о прошлых посещениях, ответа тоже не будет, или ответ составит одно: «Поговорить».

Ему не нужно со мной говорить, но он уверен в обратном.

— Ты… как ты сейчас? — он придерживает лоб парой пальцев и с сомнением переводит глаза на меня. — Нормально? — я чувствую: он близок к осознанию тщетности своих приходов и пустых разговоров, именно осознание не позволяет ему вести себя привычно и говорить уверенно и заносчиво.

— Ага, нормально, — я говорю громко и довольно. Мой тон вызывает у него порицание.

Он считает, что я не могу так говорить, не имею права.

— Смешно, да? — недовольство снова нарастает. Секунду назад передо мной был, похоже, настоящий Руслан — беззащитный ребёнок, который не может складно выражаться, но после моего вызывающего ответа он опять скрылся за слоем из злости и гнева, за которыми его бессилие не разглядеть.