Босиком по небу

Через пару недель, благодаря показаниям, которые Рон добыл вместе с Луной, был арестован подозреваемый. Они опять встретились в пабе:

— Я твой должник! — Рон отсалютовал ей бокалом.

— Это не я, я не умею искать преступников. Это ты, ты сам, — засмеялась Луна.

— Нет, без тебя мы бы колупали это дело еще год, а подозреваемый свинтил бы сто раз на историческую родину, ищи потом. Так что — с меня подарок.

Он, конечно же, рассказал обо всем Гермионе и спросил совета по выбору подарка.

— Сережки-редиски? — предложил он.

— Столько лет прошло, а все помнят только эти злосчастные редиски! — Гермиона сидела с ним рядом и листала журнал. — Купи бутылку вина, может быть. Или… вот — шарф! Я напишу адрес магазина. Луне точно понравится, там всякое такое, экологически чистое, ручной работы.

И на следующий день Рон отправился на другой конец Лондона, чтобы купить Луне шарф. Он ничего не понимал в женских тряпках и потерянно ходил вдоль прилавка, рассматривая шали, шарфы и палантины, пока продавщица, обслужив пожилую респектабельную пару, не подошла к нему.

— Для кого подарок? — деловито спросила она.

— Другу семьи, подруге то есть, — сказал он поспешно. — Жена порекомендовала, попросила заехать.

— Тогда… — девушка, как фокусник, вытащила из вороха разноцветных шалей нечто невесомое и разноцветное.

Он пощупал материал и представил Луну в нем, как она проходит в центр комнаты и начинает танцевать, а шаль скользит по ее голым плечам.

— Нет, не то… Надо что-то такое, чтобы было с секретом, — он ощутил себя полным кретином, пытаясь объяснить то, что и себе-то толком объяснить не мог.

— Ах, я, кажется, понимаю, — девушка достала другую шаль. — Органический шелк. Вот, возьмите в руки сами.

Ткань была удивительной на ощупь, одновременно бархатистой и скользкой. Цвет менялся от нежно-бирюзового до более яркого, лазоревого, в зависимости от того, как падал свет.

— Да. Это, пожалуй, подойдет, — сказал он, хотя сомневался в правильности выбора.

Он сомневался и тогда, когда протягивал подарок Луне.

— Вот, возможно, это глупость, но я от чистого сердца, — ему хотелось, чтобы она обрадовалась, почему-то это было важно.

Дарить шаль в пабе было как-то неправильно, и он отправился к ней домой. Он ожидал увидеть много странных вещей — как-то они были дома у отца Луны и остались под большим впечатлением. Дом же Луны поражал хорошим вкусом и малым количеством вещей.

— Это тебе, — пройдя за Луной в гостиную, Рон протянул ей подарок.

Она открыла коробку, вытащила платок, прижала его к щеке, закрыв глаза, повязала на голову, не делая попытки посмотреть на себя в зеркало.

— Мне хорошо?

— Посмотри сама, — его голос охрип.

Она посмотрела на него внимательно, отложила подарок в сторону, достала из резной деревянной коробки, стоящей у дивана, сигареты, на этот раз темно-зеленого цвета. После пары затяжек Рон почувствовал, что у него есть душа: она еще держалась в теле, но стоило сделать усилие, и она бы воспарила к небесам. Небо в проеме окна приобрело оттенок подаренной шали, а потом оказалось, что так и есть: Луна танцует, и широкая юбка ее сарафана развевается так, что можно видеть гладкость ног и звенящие на щиколотках тонкие браслеты. Голова приятно кружилась, Рон поймал Луну за руку:

— Стой, стой, — засмеялся, притягивая ее к себе.

Она посмотрела ему в глаза.

— Ты — поцелованный солнцем. Не тут и не сейчас, но ты — герой, настоящий герой, — прошептала она и, обхватив его голову руками, поцеловала в лоб.

Рону показалось, что его затягивает воронка света, это было жутко и одновременно правильно, и правильно было обнять Луну крепко-крепко и поцеловать ее, забывая обо всем. Близость с ней была похожа на погружение в море, она обволакивала его, заполняя собой, он погружался в ее лоно, чувствуя, как кончается в легких воздух, будто на глубине, и с последним вздохом закричал, умер и тут же родился вновь…

Он очнулся на диване, совершенно голый, Луна сидела к нему спиной в позе лотоса, в том самом сарафане.

— Твою мать! — голова была безжалостно ясной. — Твою ж мать! — пробормотал Рон и стал суетливо одеваться. То, что произошло, теперь казалось ненужной глупостью, которая вполне может разрушить его жизнь.

— Ты уже уходишь? — спросила Луна ровно, когда он стал оглядываться, не зная, стоит ли привлекать внимание хозяйки или уйти не прощаясь.

— Луна, прости, но… это все твои сигареты и…

— Если ты так серьезно относишься к слиянию, — она так и сказала: «к слиянию»! — то не стоит рассказывать Гермионе. Незачем, да? Прощай, Рон.

— Прости, но у тебя муж, и я… мы не должны.

Луна встала, подошла к нему и улыбнулась.

— Ничего не было, Рон, ничего не было! — и коснулась его лба над переносицей.

— Я… — он часто заморгал, в голове была каша. — Мне надо на работу…

И уже на следующий день он не мог вспомнить, действительно ли он держал в объятиях Луну, или ему все привиделось? Легче было думать, что привиделось, но известие, что Скамандеры снова отправились куда-то, он воспринял с радостью, только вот через неделю затосковал. Он и сам не смог бы объяснить, почему ему не спится ночами и что его гложет. Он злился, когда внезапно, помимо воли, вспоминал ее улыбку или глаза. Он перестал задерживаться на работе, спешил домой и был как никогда внимателен к жене и детям, словно заглаживал грехи, которых не было. Но прошел месяц, другой, потом год, и все притупилось, забылось, стерлось. Другие заботы и дела плотно укрыли тот эпизод, больше похожий на сон, чем на воспоминание.

И вот снова — Луна. Сидит на шезлонге, как ни в чем не бывало, смотрит вдаль, на руках браслеты, в ушах сережки, напоминающие соцветия брокколи. В душе поднялась злость, будто тот давний эпизод, та измена, которой, может, и не было вовсе, мог привести к гибели Гермионы.

— Я должна выразить соболезнование, — проговорила Луна.

— Должна?

— Так принято у нас. В других культурах более простое отношение к переходу. То, что мы не можем заглянуть за покров, заставляет нас страдать. Но если захотеть, то…

— Хватит, Луна, — он вскочил, сдернул очки, отчаянно сердясь на себя и на нее. — Я не хочу слушать эти бредни. Гермиона — погибла, ее — нет. Тут, рядом, со мной ее нет, понимаешь?!

— Понимаю. Но я знаю, что если ты позовешь, она услышит. Для мертвых есть одна преграда — наше нежелание попросить их побыть рядом. Живые, знаешь ли, часто трусливы…

Он ей не верил, но отчаянно хотел поверить, ему хотелось допустить, хоть на миг, что если он позовет, попросит, то Гермиона откликнется.

Он резко развернулся и ушел в дом. Он хотел уехать, как только приедут дети, он не хотел больше видеть Луну, не хотел слушать обнадеживающие сказки, не хотел надеяться на чудо. Но дети приехали, упросили остаться хоть на часик, часик плавно перетек в другой, третий, за окном уже смеркалось, от выпитого пива его стало клонить в сон, и он решил, что самое лучшее решение — просто уйти в спальню.

Он лег на край кровати, будто оставляя место для кого-то еще, и тихо прошептал:

— Гермиона…

Потом громче, так, как он звал ее при жизни: «Гермиона!» — и снова, снова: «Гермиона, Гермиона, Гермиона!!!» Слезы потекли ручьем, и впервые со дня ее смерти он не стал их сдерживать, содрогаясь всем телом, подвывая, кусая зубами подушку: «Гермио-о-о-на!»

Ветер ворвался в комнату, надувая занавески, как парус, прошелся по комнате, разметав газеты, лежавшие на прикроватном столике, суша слезы.

Рону казалось, что он услышал: «Я — есть…» Он вскочил, моргая и, как в детстве, вытирая глаза рукавом.

— Гермиона?

Ветер обнял его, ласково погладил по спине — так делала только жена, дотронулся — Рон готов был поклясться — до щеки, взъерошил волосы.

Рон сел на кровать, боясь закрыть глаза, шевельнуться, спугнуть.

— Как мне жить без тебя? — спросил он тихо. — Мы знакомы с одиннадцати лет, я не могу представить, что останусь один. Я должен был уйти первым, — он сглотнул слезы, сжимая кулаки. — Почему ты оставила меня? Где ты? Я просто не умею без тебя! Что я сделал не так?

Ветер унялся, в комнате стало тихо.

— Гермиона… вернись, — сказал он тихо. — Я прошу тебя, вернись.

Голова казалась чугунной. Рон лег на бок, закрыл глаза, кое-как завернулся в одеяло и провалился в сон.

Он открыл глаза и в свете ночника увидел Гермиону. Она спала, положив руку под щеку.

— Гермиона? — во рту пересохло, и получился только едва слышимый шепот. Он видел, как она дышит, видел царапину на пальце — она порезалась, когда делала ему сэндвичи в тот самый день, когда…

Рон медленно закрыл глаза, и когда открыл снова, никакой Гермионы, конечно же, рядом не было.

Он повернулся на спину.

— Я схожу с ума? — спросил он потолок.

Всему всегда есть логическое объяснение. Самое простое и тоскливое: он слишком хотел ее увидеть и воображение помогло. Это просто галлюцинация, или отрывок из сна, когда думаешь, что проснулся, хотя на самом деле спишь.

Он спустился вниз, на часах было три ночи. В детстве они думали, что в это время открываются ворота для созданий ада. Он помнил, как старшие братья напугали его до колик, изображая привидений, пока он, как дурак, вызывал духов, читая придуманные ими самими заклинания.

На кухне кто-то был: он слышал стук чашки о блюдце.

— Кто здесь? — спросил он тихо и включил свет. На стойке действительно стояла чашка с недопитым, еще теплым кофе. «С молоком и несладкий», — подумал Рон, такой кофе предпочитала Гермиона, и он, конечно же, оказался с молоком и несладкий.

— Идиотизм, — Рон разозлился. Его словно дразнили, манили и заставляли вновь и вновь переживать потерю. Стоило только подумать о… Легче было признать, что все это — просто совпадение. Кто-то просто не допил кофе, а остальное опять достроило его воображение. Он сел на высокий стул рядом со стойкой, покрутил в руках чашку. Господи, он бы отдал все, все, только бы вернуть Гермиону. Может, лучше сойти с ума и жить уверенным, что она действительно вернулась, что она — жива? Он возвратился в спальню, закрыл глаза, открыл и снова увидел рядом Гермиону. Он не попытался протянуть руку, позвать, узнать — привиделось ли ему вновь, он просто улыбнулся и уснул, и проспал до утра.

День в кругу семьи пролетел незаметно. И весь день Рона преследовало ощущение, что Гермиона тут, где-то рядом. Он увидел надкусанное яблоко, оставленное кем-то рядом с открытой книгой, и вспомнил, как Гермиона любила сидеть в кресле, поджав под себя ноги и, хрустя яблоком, зачитывать ему особенно удачные на ее взгляд места. Он услышал мелодию, которую Гермиона любила напевать, и тут же за несколько минут словно заново пережил чудесный день у моря, когда они с Гермионой сбежали ото всех дел в Истборн, ели мороженое, дурачились, валялись на песке и были невыносимо счастливы. Весь мир был наполнен ею, любая вещь, случайная фраза, запахи с такой легкостью оживляли в нем воспоминания, принося не только боль, но и радость. Временами ему казалось, что кто-то специально подстраивает все это, и он был готов заподозрить Луну.