Простонародные рассказы, изданные в столице

Ван Ань-ши прочитал, и ему стало не по себе — словно тысячи стрел вонзились ему в самое сердце. «На всем пути, — подумал он, — от чайной и монастыря до бедных деревенских домов — всюду стихи, в которых меня осуждают. Эта старая женщина живет одна, но даже тут кто-то был и оставил стихи. Видно, недовольство и злоба распространились в народе повсюду. В этом стихотворении говорится о моей жене У Го и моем друге Е Тао, но смысл сказанного мне непонятен».

Он хотел было позвать хозяйку и расспросить ее, но из-за стенки до него донесся только храп — Цзян Цзюй и остальные слуги настолько измучились, что все уже спали. Ван Ань-ши ворочался с боку на бок и размышлял. Он негодовал[210] и бесконечно сожалел: «Я слишком верил словам фуцзяньца. Он утверждал, будто новые законы хороши для простых людей, и поэтому я наперекор всем проводил их с таким рвением. Мог ли я думать, что недовольство и злоба в Поднебесной достигли таких размеров? Это фуцзянец навлек на меня такую беду!»

Фуцзяньцем Ван Ань-ши называл своего прежнего советчика Люй Хуэй-цина, выходца из Фуцзяни.

Всю ночь Ван Ань-ши пролежал одетый, непрерывно вздыхал и ни на минуту не сомкнул глаз. Он плакал, сдерживая рыдания, и оба рукава насквозь промокли.

Наутро хозяйка, неприбранная и непричесанная, вышла во двор и вместе с босоногой служанкой выгнала двух свиней. Служанка принесла отруби. Наливая в них воду и перемешивая деревянной лопаткой в корыте, старуха звала:

— Хрюшки, хрюшки! Упрямые министры! Идите сюда!

Свиньи, услыхав этот зов, подошли к корыту и стали есть. А служанка принялась сзывать кур:

— Цып-цып-цып! Ван Ань-ши! Идите сюда!

Куры мигом сбежались.

Цзян Цзюй и все остальные, наблюдавшие это, были поражены. Ван Ань-ши было очень неприятно, и он спросил у хозяйки:

— Почему вы так странно кличете кур и свиней?

— Разве вы, господин, не знаете, что Ван Ань-ши — наш нынешний министр? — ответила старуха. — А «упрямый министр» — его прозвище. С тех пор как Ван Ань-ши стал министром, он вводил свои новые законы народу на беду. Уже двадцать лет, как я овдовела. У меня нет ни сыновей, ни невесток. Живем мы вдвоем со служанкой, две женщины, а с нас тоже требуют деньги за освобождение от трудовых повинностей и за многое другое. Но ведь раз они тянут с нас деньги, то это все равно что прежние повинности. У меня были тутовые деревья, но шелковичные черви еще не успевали свить кокон, как с меня уже брали вперед налоги с шелка. Я сеяла коноплю, но еще за ткацкий станок не садилась, как с меня уже требовали налог с ткани. Ни с тутовыми деревьями, ни с коноплей дело не вышло, так что нам оставалось одно — разводить кур и свиней. И когда чиновник или деревенский старшина приходит ко мне брать налоги, я, кроме денег, даю ему еще и мясо, либо с собой, либо жарю здесь и угощаю его. А самой давно уже не приходилось брать в рот ни кусочка мяса. Вот почему простые люди ненавидят новые законы — ненависть у них проникла в самый костный мозг, — и все, кто разводит свиней или кур, зовут их «упрямыми министрами» или «Ван Ань-ши», чтобы показать, за кого они считают этого самого министра. Если в этой жизни мы не в силах ничего с ним поделать, то в будущем перерождении[211], когда он нашими проклятиями превратится в скотину, мы зарежем его, изжарим и съедим. Только это и сможет утолить ненависть, которая бушует у нас в груди!

Ван Ань-ши не мог сдержать слез, но ничего не сказал. Окружающие были потрясены переменой, которая произошла с ним. Взглянув в зеркало, Ван Ань-ши и сам вдруг увидел, что он за ночь совсем поседел, а глаза у него опухли. Он чувствовал себя очень скверно, его одолевали тяжелые душевные переживания. «Вот и сбылось пророчество стихотворения о том, что за ночь я от горестных мыслей совсем поседею», — подумал он. Приказав Цзян Цзюю расплатиться с хозяйкой, Ван Ань-ши стал собираться в дорогу. Перед выездом Цзян Цзюй подошел к паланкину и сказал:

— Господин министр, вы прекрасно правили Поднебесной, но невежественный люд не понимает вас и способен только роптать. Нам больше не следует останавливаться на ночлег в деревенских домах. Сегодня нам лучше переночевать в гостинице на почтовой станции, там меньше будут раздражать вас пустяками.

Ван Ань-ши ничего не ответил, только кивнул головой в знак согласия.

Ехали они долго и наконец добрались до станции. Цзян Цзюй первым слез с осла и помог Ван Ань-ши выйти из паланкина. Ван Ань-ши вошел в комнату для проезжих и сел. Ему должны были подать закусить. В ожидании еды он вдруг увидел, что и здесь на стене написаны два четверостишия. В одном из них говорилось:

Надежных таких, как Фу, Хань и Сыма[212],
в мире всегда было мало.
Советы достойные, добрые речи,
как ветер, слух миновали.
Хуэй-цину единственно в жизни своей
душою и сердцем поверил.
По-видимому, об учителе И,
Фэн Мэном[213] убитом, не знал он.

А в другом вот что было написано:

Высокие речи о Дао и Дэ
из уст, как река, истекают,
И кто бы поверил — он меры и счета
в преобразованьях не знает.
А после судьба одряхлела его,
и дни поражений настали.
Печалиться поздно, что мстят ему духи
и люди его отвергают.

Ван Ань-ши прочитал эти стихи и пришел в ярость. Он позвал смотрителя станции.

— Какой сумасшедший посмел здесь так порочить действия императорского двора? — спросил он.

— Такие стихи вы найдете не только на этой станции, — ответил старый смотритель. — Они есть повсюду.

— Но почему они здесь появились?

— Ван Ань-ши учредил новые законы и тем самым причинил много вреда простому народу, — стал объяснять смотритель. — Поэтому народ до глубины души ненавидит его. Недавно до нас дошли слухи, что Ван Ань-ши сложил с себя обязанности министра и назначен теперь судьей в Цзяннинфу. Туда ему не проехать иначе, как по этой дороге. Сотни крестьян из соседних деревень поджидают его день и ночь.

— Они ждут, когда он проедет, чтобы приветствовать его? — спросил Ван Ань-ши.

— Народ ненавидит его, — сказал, смеясь, старый смотритель. — Кто станет его приветствовать! Люди запаслись палками; они только и ждут, чтобы, когда он приедет, убить его и растерзать на куски.

Ван Ань-ши был так встревожен, что не стал дожидаться, пока будет готова еда, а тотчас же вышел и сел в паланкин. Цзян Цзюй позвал слуг, и они тронулись в путь. Они закусили на ходу всухомятку, чтобы хоть как-то утолить голод. Ван Ань-ши больше не выходил из паланкина. Он велел носильщикам и провожатым поторапливаться и двигаться как можно быстрее, направляясь прямо в Цзиньлин, — он хотел скорее встретиться с госпожой У Го. Входить в Цзяннинфу ему было стыдно, и потому они выбрали место для стоянки посредине склона горы Чжуншань[214] и назвали это жилище «полгоры».

Там Ван Ань-ши только и делал, что читал сутры и усердно молился, надеясь искупить этим свои прегрешения. Он был человеком весьма одаренным, и все, что он когда-либо пробегал глазами, запечатлевалось в его памяти словно заученное наизусть. Все стихи, которые ему довелось увидеть по дороге, он запомнил до последнего слова и сам записал их по памяти, чтобы потом показать госпоже У Го. Только тут он осознал, что жестокое наказание, ниспосланное его покойному сыну Ван Пану, было совсем не случайным, и горевал поэтому целыми днями. Его легочная болезнь снова обострилась: ему было трудно дышать, он не пил и не ел. Такое состояние длилось более года — он еле дышал и ждал смерти. От него остались лишь кожа да кости, и он мог сидеть только на подушках.

Однажды госпожа У Го подошла к нему вся в слезах и спросила:

— Что бы вы хотели мне завещать?

— Чувства мужа и жены покоятся на чисто случайной основе, — сказал Ван Ань-ши. — Поэтому, когда я умру, не стоит вспоминать обо мне. Я хотел бы лишь одного — чтобы все мое богатство употребили на добрые дела.

Он не кончил еще говорить, как вдруг доложили, что Е Тао, старый друг Ван Ань-ши, специально пришел справиться о его здоровье. Госпожа удалилась, чтобы не мешать встрече. Ван Ань-ши попросил Е Тао подойти к изголовью постели и, взяв его руку в свою, сказал ему нечто вроде напутствия:

— Вы, превосходящий умом прочих людей, должны бы были больше читать буддийские книги. Не теряйте времени на ненужные писания, которые требуют много труда, но не принесут вам никакой пользы. Я всю жизнь тратил попусту силы, стремясь выделиться среди других своим сочинительством. А теперь, когда пришла пора умирать, жалеть уже поздно.

— Зачем вы так говорите! Вам еще далеко до завершения вашего счастливого долголетия, —стал утешать его Е Тао.

— Жизнь и смерть приходящи, — сказал Ван Ань-ши, тяжко вздохнув. — Боюсь только, как бы в свой смертный час я не потерял дара речи, — вот почему я завел с вами сегодня разговор об этом.

Е Тао распрощался и ушел, а Ван Ань-ши вдруг пришли на память стихи, которые он видел в хижине у старухи:

Он слова доброго не нашел
супруге своей У Го;
Он неосновательными речами
сумел обмануть Е Тао.

Сегодня это предсказание сбылось.

— Все заранее предопределено. Это не может быть простой случайностью, — произнес Ван Ань-ши, невольно хлопнув себя по бокам и тяжко вздохнув. — Тот, кто оставил эти стихи, был если не демон, то, наверное, дух. Иначе откуда бы ему заранее знать, что со мной случится в грядущем? Могу ли я надеяться долго прожить в мире людей, если даже духи порицают меня!

Не прошло и нескольких дней, как его состояние резко ухудшилось. Он начал бредить и все время бил себя по щекам и ругал.

— И императора я обидел, и народ я обидел, и так нагрешил, что казнить меня мало, — бормотал он. — С каким лицом предстану я на том свете перед Тан Цзы-фаном и другими вельможами?

Так он бранил себя три дня подряд. Потом у него обильно пошла горлом кровь, и он умер.

Тан Цзы-фан, которого вспоминал Ван Ань-ши и настоящее имя которого было Тан Цзе, в свое время решительно противился принятию новых законов. Этот честный сановник считал их вредоносными, но Ван Ань-ши не желал его слушать. Как и Ван Ань-ши, Тан Цзы-фан скончался от горлового кровотечения. Оба они умерли одинаковой смертью, но Тан Цзы-фан, не в пример Ван Ань-ши, сохранил доброе имя. И ведь до сих пор немало людей на свете называют свинью «упрямым министром», а когда потомки заводят беседу о временах Сун, все сходятся на том, что несчастья, постигшие страну в год Цзин-кан[215], были следствием новых законов годов Си-нин[216], введенных Ван Ань-ши и разрушивших изначальный дух династии Сун.

Стихи подтверждают это:

В годы Си-нин против новых законов
подано много докладов;
Все ж на своем упирался упрямец,
делая, что ему надо.
Если б его управлением не был
дух изначальный порушен,
На Хуанхэ не нашли б переправу
варваров диких отряды[217].

И еще есть стихи, проникнутые сожалением о загубленных талантах Ван Ань-ши:

Наверное, Цзе-фу[218] почтенный
был всех других умней.
Талант высокий чистым ветром
повеял на людей.
Как жаль, что был он завлечен
высоким положением!
А лучше бы все жизни годы
провел в Саду Кистей[219].