Волшебники-магглы

Из папиных ладоней во все стороны разлетаются разноцветные звезды, и Луна почему-то шепотом просит:

— Папа, можно я возьму тебя за руку?

Папа удивленно смеется, звезды мерцают раз-два и гаснут. Луна крепко обхватывает папины пальцы своими и нежно проводит по линиям на ладони. В этих добрых теплых руках живет самая настоящая магия.

— Дело не в моих руках, милая, — каждый раз объясняет ей папа и показывает волшебную палочку. — Совсем скоро ты получишь и свою такую. Представляешь: в простом кусочке дерева может жить столько магии!

Луна представляет. Совсем рядом с кленовой аллеей, что напротив дома, растет старая липа. Ветви ее давно уже поломаны ветрами, но каждую весну на самых целых из них пробиваются зеленые почки, а потом — тонкие нежные листья. Липа каждый год скрипит и вздыхает все сильнее, но весной гордо поднимает облысевшую голову. Листья разворачиваются, становятся ярче и плотнее. Клен за оградой горестно вздыхает: совсем молодой, взлохмаченный, он жалеет старую добрую липу. А ночью, когда листочки закрываются, липа поворачивается к клену и шепчет, что все в порядке, она счастлива. И до самого утра они тихонько переговариваются.

Если деревья дышат, разговаривают и чувствуют — сколько же в них жизни! А с жизнью всегда шепчется магия. Луна чувствует ее, зачерпывая утром ледяную воду из веселого ручья. Чувствует ее, перенося зазевавшегося паука с дороги, по которой каждый вечер наперегонки бегут соседские дети, в траву.

Луна чувствует ее в воздухе, ускользающую от ее прикосновений, как бабочки из сачка.

Луна и не понимает, зачем ее ловить.

Луне никогда не нравились мертвые бабочки, пришпиленные за крылья к музейным доскам. Мертвая магия ей тоже никогда не понравится.

На дворе стоит ноябрь. В серых лужах отражается серое небо — пока на это небо не наступают. От синего кроссовка во все стороны разбегаются разноцветные волны.

Луне нравятся ее новые кроссовки: чистенькие, яркие. Пока еще парные. Интересно, как скоро живущий под кроватью мышонок поймет, что из нового кроссовка тоже может получиться прекрасное гнездо? Наверное, когда выветрится запах. Тогда надо найти больше луж...

Ветер треплет Луну по светлым волосам. Солнце щекочет пальцы.

Впереди по уже высохшей полоске асфальта расползаются яркие красные линии — меловые языки пламени. Угрюмый художник, упрямо разрисовывающий асфальт каждую неделю, пусть и прекрасно зная, что уже через несколько часов все будет стерто, уже взялся за работу.

Лужа ворчливо хлюпает под уже мокрым насквозь кроссовком. Художник поднимает голову.

Луна замирает. Она впервые замечает в художнике не ту уверенную небрежность, с которой он держит мелок. Не согнутую спину, которая, кажется, уже никогда не распрямится полностью. Не смешную замызганную шляпу на лохматой голове. Луна впервые видит глаза. Серые и грустные. Затравленные.

— Можно посмотреть? — спрашивает Луна. Художник вымученно улыбается и кивает.

На сером мертвом асфальте — синие волны. На взлете каждой волны белым меловым штрихом — пена. За волнами — рыже-желтый берег.

— Африка, — шепчет художник. — Колыбель человечества.

— Не Африка, — качает головой Луна. — Индия. Колыбель магии.

Художник недовольно цокает языком. Так делают взрослые, когда хотят сказать, что им лучше знать.

Индия — или Африка — горит на английском асфальте. Холодный воздух наполняется эхом зноя.

— А что это? — хмурится Луна. Над рыже-желтым берегом — вихрь разноцветных пятен.

— Не знаю, — художник скрещивает на груди руки.

— Жаль, — шелестит Луна. Протянутые к рисунку пальцы гладит ветер. — Так похоже на магию.

Художник вздрагивает и смотрит на Луну с такой горькой обидой, что даже ветер испуганно улетает прочь.

— Это не магия. Это безумие, — говорит он. — Я боюсь спать. Это, — тычет он на разноцветный вихрь, — не просто пятна. Это что-то, чего я не помню. Каждую ночь оно мне снится — и каждое утро я помню все, кроме этого.

— Магглам нельзя помнить магию, — вздыхает Луна.

— Маг... Кому? — переспрашивает художник.

Ветер возвращается, ласково тычется в ладони. Луна улыбается. Из рук рвутся звезды — и пусть без палочки их не выпустить.

— Нарисуй мне, — просит Луна. — Нарисуй мне морщерогого кизляка.

Художник равнодушно пожимает плечами, откладывает мелки, достает помятый лист бумаги и карандаш.

— Нарисую.

— У него длинные-длинные рога... или рог? — хмурится Луна. — Папа не рассказывал. Мохнатые фиолетовые ушки. И большие-большие глаза! И он приходит, если насвистываешь какую-нибудь песенку...

— Шерсть есть? Или чешуя? Или перья? — устало спрашивает художник, лениво водя по листу карандашом.

— Я не знаю, — удивляется Луна. — Ведь когда видишь морщерогого кизляка, смотришь только в его глаза, мне так папа говорил.

Художник сминает лист в кулаке и запихивает в карман.

— Прости, я не могу нарисовать твоего кизляка.

Луна растерянно смотрит, как художник собирает в потертую синюю сумку мелки и карандаши, бумагу и краски. Ветер виновато ерошит ей волосы.

На следующее утро художник находит ее первым. Серые глаза лихорадочно горят.

— Вот он, вот твой кизляк! — чуть не кричит он, протягивая Луне неровно оборванный тетрадный лист. На нем резкими штрихами — мохнатое рогатое существо с маленькими ушами и огромными испуганными глазами.

Луна хочет сказать, что кизляк выглядит не так. У него наверняка есть пушистый хвост, и взгляд у него точно не такой несчастный...

Луна моргает. С листа на нее серыми затравленными глазами глядит вчерашний — потерявшийся где-то за прошедшую ночь — художник. Сейчас перед ней совсем другой художник — уставший и почти безумный. Живой. Волшебный. Луне вдруг кажется, что морщерогий кизляк обязательно выглядит именно так.

— Спасибо, — восхищенно шепчет Луна, поглаживая нарисованного кизляка по будто бы влажному носу.

— Это еще не все, — художник хватает Луну за рукав, потом останавливается и виновато выпаливает: — Прости, я просто...

— Все в порядке, — улыбается Луна и сама берет его за руку. — Что ты хочешь мне показать?

Папа просит Луну никуда не уходить с незнакомыми людьми. Но художник уже знакомый — за ночь в нем будто обустроилась родная теплая магия.

Художник приводит ее к заполонившей английскую улочку меловой Индии-Африке. На месте одного из цветных пятен — маленький морщерогий кизляк с фиолетовыми ушами.

— Я вдруг понял, что видел в одном из снов именно его — и вот, будто ему тут самое место, — художник переводит дух и шепчет: — Ты была права. Это не Африка. Это Индия — колыбель магии.

Внутри будто что-то светится. Луна счастливо смеется. А потом будто заново всматривается в словно помолодевшее за одну ночь лицо и спрашивает:

— Давай заполним другие цветные пятна?

Вместе с красками, карандашами и мелками художник на следующий день приносит детскую книжку.

— "Калиф Аист", — растерянно читает Луна. — Что это?

— Единственная знакомая мне книжка про магию в Индии, — смущенно бормочет художник. — Шотландские пикси, ирландские фейри — про них я знаю куда больше. А тут... Думаешь, подойдет?

Луна с сомнением смотрит на книжку. Папа говорит, что все тянутся к магии, но неволшебники ее не понимают. Выдумывают то, чего не бывает. И ни один не написал про морщерогого кизляка! А Гауф — не волшебник. Луна впервые видит его имя, но ветер молчит, и его молчание говорит куда больше слов.

На английском асфальте цветут индийские джунгли, а художнику перед ней снится волшебство, хоть он и никакой не колдун.

Луна заглядывает ему в глаза и вдруг понимает, что как только бессонница перестанет омрачать его рассудок, он забудет и свои сны, и магию, и разноцветную Индию на мокрой дороге.

Художник смотрит на нее с почти обреченной надеждой, и Луна улыбается.

— Конечно, подойдет!

— Это похоже на анимагию, — растерянно шепчет Луна, ведя пальцем по строчкам. — Только анимагу для обращения нужен не порошок, а зелье, и только в первый раз. И выбрать, в кого превратиться, волшебник не может...

— То есть почти ничего похожего, — хмыкает художник, и в его глазах будто что-то гаснет.

Луна хмурится. Художник уже застегнул сумку и теперь протягивает руку за книжкой. Ветер тревожно дергает Луну за светлую прядь.

— Подожди, — вдруг понимает она. — Человек навсегда оказывался в обличии зверя, если смеялся, пока действует порошок.

— Да, и что? — замирает художник.

— Папа говорит, что сейчас когда волшебник обращается — в нем просыпается другая, звериная сущность. Ограниченная в эмоциях и способности к сложным мыслям. Но зрение и слух у них куда острее. Представляешь, каково это должно быть! Всегда хотела расслышать слова в песне сверчка — а они и это наверняка могут! И...

— Подожди, — умоляет художник. — Что со сказкой?

— Похоже, порошок не отделял сущность человека от сущности зверя, — тут же сосредатачивается Луна. — И поэтому обращенный должен был сделать это сам. Сдерживать то, что не должен испытывать зверь. Иначе одна сущность сливалась с другой — и человек не мог выбраться. Аисты ведь не смеются? А калиф засмеялся, вот и остался птицей! А вот если бы он превратился, например, в лису...

— Ты хочешь сказать, что, возможно, зелье — это усовершенствованный порошок, уже сам предотвращающий некоторые несчастные случаи?

— Да, — Луна смеется. Художник улыбается.

— Так что рисуем?

— Попробуй заснуть.

Ночь. Абхей, седой черноглазый старик бессмысленно смотрит в еще пахнущий дневным жаром лес. Его глаза пустые и неподвижные, как у спящего питона, но Вазант знает: дед думает.

— Вазант, — наконец приказывает он, — подай мне куркуму.

Пальцы деда стерты в кровь от песта. Ступка треснута. Темные одежды испачканы не только в дорожной пыли, но и от бесполезного мертвого порошка.

Вазант грустно качает головой, но подносит деду куркуму.

Старик Абхей — безумец, потративший молодость на поиск камня бессмертия и тратящий старость на волшебный порошок, превращающий человека в зверей, птиц и рыб.

— Слон живет дольше нас, — снова и снова объясняет Абхей неразумному Вазанту. — Ты еще молод, ты не веришь в смерть. Я верю и боюсь ее.

Куркума, размолотая пестом в пыль, смешивается с серым порошком. Черные глаза Абхея вспыхивают.

— Вазант, — кричит он, — смотри! Вот порошок, который я так мечтал создать! Ты слышишь, слышишь его шепот?

Вазант не слеп и не глух, но серый порошок не становится ярче, и ни один голос не нарушает ночную тишину.

— Не слышу, — отзывается Вазант.

— Не знаю, почему в моем сне их звали Абхеем и Вазантом, — пожимает плечами художник. — Может, когда-то слышал эти имена в каком-нибудь фильме. Или видел в журнале. Или...

— А может, их так и звали, — Луна верит снам. Они слишком странные, чтобы быть неправдой. — А что было дальше?

Вазант — юноша всем на загляденье. Высокий, стройный, как молодое деревце, черноглазый. Только вот совсем не смеется. Улыбка прячется в уголках черных глаз, в трещинках на губах, иногда кажется даже, что вместе с ветром путается в темных волосах. Но никогда не обнимает голос. Никогда не звенит над лесом.