Тревога пахнет апельсином и дождем

Тревога пахнет апельсином и дождем

Чувства имеют свой запах.

С каждым человеком это происходит по-разному: не угадаешь момент, когда вдруг приходит осознание, что спокойствие пахнет теплым ветром и рекой, усталость — зноем и пылью, сомнения — туманом и росой на траве, а тревога пахнет апельсинами и дождем.

Так сейчас пахнет Пепа Мадригаль.

Аромат только что прошедшего дождя витает в воздухе. Не летнего, приятного и освежающего, а страшного, пронизывающего до костей ледяного ливня, способного уничтожить все живое. Что лучше, держать этот дождь под контролем или позволить пролиться, принести за собой разрушения, за которыми обязательно придет облегчение?

Оказалось, узнать ответ на этот вопрос не так уж страшно. И — правильно.

Аромат значил только одно — то, что тревога хозяйки комнаты никуда не исчезла, а находится в той опасной точке, где одно неверное слово может разрушить то хрупкое, бессильное принятие, которое на время сменило ее.

На прикроватной тумбочке стоит стакан с настойкой, уже остывшей, потому что к ней так никто и не притронулся, и блюдце с сушеными дольками апельсина.

Неловкое молчание повисло в комнате, как облака, которые выжали до последней дождевой капли.

Феликс Мадригаль сидит на краю кровати и перебирает мокрые волосы жены, разбросанные по подушке. Кудрявые локоны скользят сквозь пальцы и оставляют за собой на коже влажный след.

А она лежит, закутавшись в шаль, и обнимает себя за талию.

— Что случилось?

Простой вопрос разрезал тишину.

Вопрос заставил вздрогнуть Пепу Мадригаль. Она сжалась в комок, закрыла уши руками, как делают дети, заслышав слишком резкий раскат грома, и подтянула к груди коленки.

Несвоевременный.

Неправильно сформулированный. Причиняющий боль.

Не тот вопрос!

Нужно попробовать еще раз.

— Что с тобой? — а во взгляде Феликса, таком родном и заботливом можно прочитать: «Чего ты так боишься?»

Он осторожно кладет руку на ладонь жены.

Рука у Пепы легкая и послушная, но слишком горячая. Сейчас все ее тело горячее. Слишком. Как солнце в самый жаркий день.

Феликс убирает руку Пепы от лица и кладёт обратно, на живот: так будет спокойней, привычней, так она почувствует, что может защитить своего ребенка, которого носит под сердцем. Затем снова поправляет ей шаль. Каждое его действие убеждает в том, что все будет хорошо.

Пепа не торопится говорить. Не хочет? Или не знает, как объяснить то, что она сделала. То, что сегодня произошло.

Она держит во рту кусок сушеной апельсиновой дольки. Перекатывает ее из стороны в сторону, можно даже услышать, как долька бьется о зубы.

— Ничего, — наконец выговариает она так тихо, что ее могла бы услышать только Долорес. — Все хорошо.

С этими словами она вдруг хмурится, часто моргает, чтобы глаза оставались сухими. Но все слезы уже кончились, были выплаканы сегодня вечером. На их месте осталась лишь тревога, способная погубить все живое вокруг.

Пепа осторожно садится, опираясь на руку, и Феликс помогает ей, придерживая под локоть. Она опускает голову на плечо мужа и тут же жалеет об этом: он наверняка чувствует, как горит ее лицо, мокрое от пота.

— Прости.

Настало подходящее время для потока слов.

Для того, чтобы извиниться, ведь она снова перепугала всех в доме своим поведением, устроила нечто страшное с погодой, за что она, конечно, еще ответит и еще….

— Ты делаешь себе хуже. Не надо… — Феликс проводит кончиками пальцев по ее щеке, задевая несколько свежих ссадин.

… Она сделала себе хуже.

Наверное, когда Джульета говорила, что стоит меньше волноваться, она имела в виду такие дни, как сегодня.

— Что с тобой? — осторожно повторяет вопрос Феликс и целует ее в макушку.

Она кивает.

Нужно рассказать. Нужно собраться с мыслями как можно скорее и рассказать, иначе она передумает, а потом всё снова обернётся чем-то странным и ненормальным. Возможно, в следующий раз она не сможет остановиться.

Во рту Пепа все еще держит апельсиновую дольку.

Нужно вспомнить….

* * *

Все начинается не с ужина, ужин просто ставит жирную точку в череде беспокойных мыслей, с которыми Пепа несколько недель подряд засыпала и просыпалась. Мыслей, которые заставляли ее вскакивать среди ночи и плакать, уткнувшись лицом в подушку, а днем с быстро бьющимся сердцем просить о помощи одним только взглядом.

Пока все занимают свои места за столом, Пепа незаметно снимает сандалии — сегодня ремешки слишком давят на ноги, — а затем вымученно улыбается, стараясь непринужденно влиться в беседу.

— Кто-нибудь передайте соус.

— Только не над моей тарелкой! — возмущается Исабела, как будто случайная капля соуса может испортить ей жизнь.

Все идет на удивление привычно, спокойно. Почти идеально.

Пепа ковыряет еду в тарелке.

Странное ощущение разливается внутри, тяжелое, неприятное. Что-то должно случиться, уверенность в этом противным комом застряла в груди и растет с каждой минутой. Из-за предчувствия дышать становится тяжело, невыносимо просто. Кажется, будто она разучилась это делать. Воздух становится сухим и напряженным. Вот-вот разразится буря, но это случится не из-за нее.

Она пытается отвлечься и переводит взгляд на Камило.

Он часто делает что-то смешное.

Посреди его полупустой тарелки начинает появляться башня, которую он, непривычно сосредоточившись, возводит из маленьких помидоров. Потом он легонько толкает локтем Мирабель, сидящую рядом, и кивком головы просит оценить его затею.

На личике Мирабель сначала появляется улыбка, которую она быстро скрывает ладошками, а потом она кивает, сама тянется за маленьким помидором и добавляет его на вершину башни.

Кого Камило пытался рассмешить на самом деле: кузину или кого-то еще, кто сейчас смотрит на них?

Пепа не сводит взгляд с детей. С Мирабель.

Она с каждым днем все внимательней смотрит на племянницу. Очень часто, и даже сейчас, хочет спросить ее: «Мира, все хорошо?» Как будто не верит ее улыбающимся глазкам, ямочкам на щеках и тому, что, кажется, сейчас для нее и Камило нет ничего важнее башенки из помидоров.

«Мирабель, все действительно хорошо?» — Пепа сжимает под столом край юбки.

Это вопрос не для племянницы. Это вопрос для самой Пепы. Сможет ли ее ребенок, которого она носит под сердцем, так же смеяться, если не получит дар?

Она задумчиво развозит вилкой по тарелке овощное рагу. Если делать это правильно, никто не заметит, что она ничего не ест.

Неужели больше никто не чувствует приближение бури?

Уже слишком близко. Пепу не покидает ощущение, будто нечто важное уже случилось, но никто этого еще не увидел. Достаточно просто это почувствовать, и невозможно объяснить. Может быть, она уже научилась читать людей, как погоду?

Башенки из помидоров в тарелках Мирабель и Камило становятся немного выше. Дети обмениваются взглядами: пора кому-то уже проиграть.

Камило гордо ставит еще одну помидорку. За ним повторяет Мирабель. Она не может проиграть! Щеки у обоих красные, а улыбки, кажется, становятся еще шире…

В этот момент и происходит катастрофа.

Башня Мирабель падает.

Вот оно. Событие, которое сейчас разрушит все идеальное. Их идеальный ужин.

Помидоры с тарелки Мирабель разлетаются по всему столу, сбивают башню Камило, разбрызгивают соус из его тарелки по всему столу.

Камило заливисто хохочет. Он поднимает со стола пару помидоров и закидывает в рот, как бы показывая, что все под контролем и он сейчас все уберет.

Пепа вдруг тоже улыбается, хотя обычно не разрешает детям играть с едой.

— Вы издеваетесь!? — восклицает Исабела, чье платье все-таки перепачкано теперь и соусом, и помидорами.

Мирабель протягивает сестре салфетку и случайно задевает стакан с водой.

Все еще хуже, чем могло быть.

Стакан разбивается на множество маленьких осколков. Девочка принимается их собирать руками, как вдруг ее имя зависает над столом.

— МИРАБЕЛЬ!

Вот и буря.

Пепа сжимает скатерть. Почему сейчас дышать стало невозможно? Она старается дышать через рот, на четыре счета, чтобы справиться с охватившей ее паникой. Она вдруг понимает, что не слышит звуков вокруг, но не сводит взгляд с Мирабель, которая съежилась под взглядом бабушки.

«Мама, но…ведь все это начал Камило, вот он сидит перед тобой, перемазанный помидорами!» — хочет выкрикнуть Пепа, но чувствует, что если начнет говорить, то задохнется.

Она видит, что Мирабель порезала ладошки, пока собирала осколки, но она вот-вот заплачет не из-за боли, а из-за того, что сейчас говорит ей бабушка.

И вдруг Пепа представляет на месте Мирабель другого ребенка.

Своего ребенка. Который еще не родился. Представляет слишком хорошо.

Что она сможет сделать, чтобы защитить его?

...Ничего?

— Я так больше не могу! — вдруг кричит Пепа, подскакивает со своего места и выбегает из-за стола.

Тишина. Все обмениваются взглядами. И немыми вопросами: «Что сейчас произошло?»

— Я догоню, — Феликс поднимается со своего места.

Он делает знак дочери, чтобы та оставалась на месте, когда видит, что Долорес насторожилась и тоже приподнялась со своего стула. Феликс выбегает вслед за женой.

Странно-серое небо разрывает раскатом грома.

* * *

Что только что произошло?

Долорес мечется взглядом между взрослыми: между бабушкой, Джульетой, Агустином. Кто-то из них должен знать, что делать самой Долорес. Она, как и все за столом, не поняла, что произошло, она даже не была уверена, хочется ли ей знать на самом деле.

Долорес еще раз окидывает взглядом столовую и вдруг замечает, что мамины сандалии остались стоять на месте, под ее стулом. Она принимает единственное правильное для себя решение: поднимает обувь и скользит за дверь, так, что ее никто не заметил, а затем так же неслышно, словно тень — в свою комнату. Как будто это могло помочь ей ничего не слышать.

Долорес знает все, что происходит сейчас, и от этого по её спине пробегает неприятный холодок.

Она слышит свист ветра, еще теплого, но уже порывистого и резкого, а сквозь него сбившееся мамино дыхание и то, как часто бьется сердце у нее в груди.

Почему папа не разрешил ее догнать?

Долорес могла бы это сделать, она быстро бегает. Она бы смогла догнать и что-то сказать. Что-то…. Она вдруг поняла, почему сейчас в своей комнате. Потому что не смогла бы подобрать подходящих слов.

Потому что она не умеет, как отец, находить такие слова, чтобы грозовое небо вмиг озарялось солнцем.

Долорес кидает на постель мамины сандалии, а потом падает сама. Чувство собственного бессилия подкосило ее. Сейчас для неё в мире нет ничего хуже, чем слышать, как плохо самому родному на свете человеку, и не находить слов, чтобы помочь.

Долорес слышит, как мама зацепилась блузкой за ветку дерева, а затем едва слышно вскрикнула — ткань рубашки порвалась. Она слышит, как папа зовет ее по имени, и от этого руки сами по себе тянутся к ушам.

Папин голос многократно повторяет мамино имя. Пепа. Пепа. Пепа. Имя казалось чужим, совершенно маме не подходящим. Было сейчас что-то неправильное в том, что происходило.