Нанеси себя на карту

* * *

Профессор Бинс был привидением. Говорили, он так серьезно относился к занятиям, что даже не заметил своей собственной смерти. Что уж говорить о его внимании к нуждам учеников, а уж тем более, если имело место нечто не такое важное, как жизнь и смерть. Он читал лекции неизменно монотонным голосом, погружавшим слушателей в транс.

В тот день профессор Бинс говорил особенно долго, так что даже Ремус почти начал засыпать. Остальные же уже давно оставили попытки слушать и старались развлечь себя хоть чем-нибудь. Джеймс, Сириус и Питер поочередно запускали в Северуса комочки жеваной бумаги и записывали очки на обрывке пергамента. Тот иногда оборачивался и запускал ответный заряд, неизменно целясь Джеймсу в лицо. С каждым разом он злился все больше, особенно если попасть не получалось. Джеймс, Сириус и Питер, впрочем, потешались над ним вне зависимости от его успехов.

Когда урок наконец закончился, Ремус остался, чтобы задать несколько вопросов. Сказать честно, он немного кичился своей способностью вытаскивать из профессора знания, ведь, несмотря на ужасную манеру чтения лекций, тот и в самом деле был знатоком.

— А когда в школу попал гобелен с Варнавой Вздрюченнным?

— Кажется, он был тут с двенадцатого века… Он сам подарил его замку, пока преподавал здесь. Да… Великий был человек, правда, заядлый спорщик. Как-то пошли слухи, будто он теряет хватку и не может больше справиться с учениками. Он тогда разозлился и взялся обучать троллей танцам. Но это, конечно, да… Так себе была идея.

— И, значит, гобелен с тех пор ни разу не перемещали?

— Насколько я знаю, нет…

Когда Ремус вышел в коридор, он был очень доволен собой — до тех пор, пока не наткнулся там на очень злого Северуса. В волосах у него все еще висел один из бумажных шариков, а теперь он с надрывом, хотя и вполголоса, жаловался Лили.

— Он мне надоел! Безмозглый идиот!

Заметив Ремуса, Северус обернулся, и его лицо немного скривилось. Кажется, он догадался, что его последнюю фразу подслушали, и ему это совсем не понравилось.

— А ты что улыбаешься? — процедил он, хотя Ремус и не думал улыбаться. — Думаешь, они твои друзья? Они тебя только ради смеха с собой таскают. Как ярмарочного урода.

Ремусу было неприятно, но вовсе не так, как раньше. Северус теперь казался жалким, и его слова больше не задевали. Он даже посмотрел на него с удивлением, так это было для него неожиданно.

— Ты просто ненормальный! — Северус ухмыльнулся. Лили хотела что-то ему сказать, но он продолжал гнуть свое. — Ты совершенно безумный! Странный!

— Смотрите, Нюниус называет Ремуса странным, — донеслось вдруг с другого конца коридора.

В ответ последовали взрывы хохота, и вскоре Джеймс, Сириус и Питер стояли рядом с Ремусом и насмешливо оглядывали Северуса. Это было новое и приятное чувство — что у него теперь есть друзья, которые будут с ним на одной стороне.

— Это Нюниус кого-то называет странным? — притворно переспросил Сириус. — Нюниус?

Северус постарался придать лицу бесстрастное выражение, но у него ничего не получилось.

— Нюниус сам странный! — закричал Питер и тут же сам засмеялся.

— Я думаю, — нарочито серьезно сказал Сириус, — прежде, чем называть странными других, нужно хотя бы мусор из волос вытащить.

Рука Северуса непроизвольно метнулась к волосам, и он действительно нащупал там бумажку. Осознав, что делает, он разозлился еще больше.

— Вы все просто безмозглые. А ваш Ремус сам урод. Псих, — процедил он. — Вы его видели? Он же совершенно ненормальный. Вам что, собаку с улицы не хватило подобрать?

И тогда Джеймс выхватил палочку и выкрикнул заклятие-подножку. Северус так увлекся своей речью, что ничего не заметил, пока не стало слишком поздно. И вот одна его нога зацепилась за другую, и он неловко повалился на землю. Несколько раз он, ругаясь, пытался встать и несколько раз падал обратно. Глядя на его старания, Джеймс, Сириус и Питер начали смеяться.

Ремусу было совсем не смешно. Его затопила какая-то странная смесь отвращения, жалости и стыда. Защищать Северуса ему не хотелось, хотя происходящее ему совсем не нравилось.

— Хватит уже, — произнесла вдруг Лили. — Отстаньте вы от него!

— У-у-у, — протянул Джеймс. — У Нюнчика появилась подружка. Она как, и сопли тебе подтирает?

Все еще смеясь каждый раз, когда Питер передразнивал ругавшегося Северуса, они двинулись прочь, и Ремус пошел вслед за всеми.

— Этот Нюнчик настоящий подонок, — неожиданно серьезно сказал Джеймс, когда они успокоились. — Всегда ищет кого-нибудь послабее, чтобы поиздеваться.

Ремус услышал в этом отражение своих собственных слов — с этим он был согласен. Но все-таки ему стало вдруг очень жалко Северуса, и ему пришли в голову слова Лили о том, что тому и самому было очень тяжело.

Но самым странным было чувство, что даже если он смог бы перешагнуть через свою личную неприязнь к Северусу, все равно не следовало заступаться за него. Почему-то ему казалось, что Северус возненавидит его за эту помощь, что это станет для него еще худшим оскорблением. Ведь никто не ставит себя так высокомерно выше другого, как тот, кто берется помогать тому, кто всеми силами старается его унизить.

Впоследствии он много раз спрашивал себя, была ли в его рассуждениях доля правды или он просто находил себе оправдание — и так и не мог никогда разобраться до конца.

— Но его жаль, разве нет? — куда-то в пустоту спросил Ремус.

— А ему вот тебя не жаль, — немного зло отозвался Джеймс. — Да и чужой жалости он не понимает. Думаешь, он этой Лили спасибо скажет?

— Но ведь это было слишком… — пробормотал Ремус.

Джеймс небрежно пожал плечами. Вид, впрочем, у него был не такой веселый, как обычно. Казалось, теперь, когда азарт прошел, ему было немного совестно.

Ремус все так же думал о случившемся, когда вечером наносил на карту гобелен с Варнавой Вздрюченным.

На чертеже все размещалось относительно чего-то другого и, однажды нарисованное становилось неразрывно связано с целым. Ремус заметил точку с собственным именем, остановившуюся в гриффиндорской гостиной, и ему показалось, что в отличие от тех месяцев, когда приходилось быть одному, теперь и он находился на своего рода карте, а значит, тоже был связан с целым и ничего не мог сделать без того, чтобы не нарушить чего-то еще.