Клеймо Солнца. Том 2

— Вполне ожидаемо, что именно жёлтый цвет стал символом этого крыла, а его стихией — земля. Самое крупное поселение получило название Город Солнца. Всем известно, что жители Четвёртого крыла, оказавшись не самыми рассудительными гражданами Тальпы, своим неповиновением и бунтами подвергали серьёзному риску и себя, и других, нанесли непоправимый урон всей станции, однако, несмотря ни на что, как заботливый отец, Эпицентр продолжает поддерживать в нём жизнь и восполнить потери. Однако до сих пор Четвёртое крыло остаётся в изоляции, в целях безопасности всей Тальпы и её жителей.

На экране снова появляется синий круг в зелёном обрамлении, похожем на венок с вплетённой золотой лентой, раскрытыми ладонями и красной бабочкой над ними.

— Красный, синий, зелёный и жёлтый — цвета крыльев объединяет символ всей станции. Только вместе мы поддерживаем и улучшаем жизнь. Только вместе боремся ради человечества и его будущего.

Звучит торжественный, немного оглушающий гимн, наваливающийся, как падающие с горы булыжники, и я замечаю, что Габриэллу начинает бить крупная дрожь. На её лице не остаётся и намёка на румянец, а глаза, хотя и смотрят на меня, вдруг кажутся растерянными и пустыми.

Я протягиваю к девушке руки и крепко обхватываю её плечи, чувствуя, как они сотрясаются от молчаливых рыданий, а потом вдруг ослабевают, словно Габриэлла потеряет сознание. Моё сердце ныло всё это время, но сейчас начинает болезненно колоть, пока я смотрю на то, как в моих руках землянка корчится от судорог и стонет, явно испытывая боль, источник которой остаётся для меня невидим и неизвестен.

Я поспешно укладываю девушку на кресло, придерживая, чтобы она не упала, поспешно снимаю с неё кроссовки, касаюсь стоп в основании пальцев и надавливаю на них в противоположную сторону. Габриэлла издаёт жалобный стон, но судороги вдруг прекращаются, и я слышу, как землянка облегчённо выдыхает. Наливаю стакан воды и помогаю землянке подняться, чтобы она могла попить. Проходит некоторое время, прежде чем её дыхание выравнивается, и только тогда я решаюсь задать вопрос:

— Что ты почувствовала?

— Многое, чего здесь не заметили мои глаза. Я ощущала упадок, болезнь и боль… Видела мужчину, у которого один глаз блестел… красным светом. Я не встречала такого прежде…

По моей спине пробегает холодок. Я замираю перед девушкой, опираясь о кресло рукой, словно у меня может начаться такой же припадок, как только что был у Габриэллы. А может быть, даже более серьёзный.

Взгляд девушки пронизывает меня, когда она тихо просит:

— Расскажи мне всё, как есть. О каждом крыле. Потому что то, что я видела, — это только часть правды.

С трудом дыша, я открываю рот, чтобы начать хоть с чего-нибудь, но раздаётся сигнал — и на ленте я вижу сообщение от Ньюта Оутинса: «Жду тебя у себя. Немедленно». Я усмехаюсь, но в этом звуке больше истерики, нежели юмора.

— Я должен уйти, — признаюсь я и, увидев настороженность на лице Габриэллы, добавляю поспешно: — Но я сдержу обещание! В следующий раз я отвечу на все твои вопросы. И ты тоже не забывай о своём обещании, — говорю я со значимостью, — а пока полежи, — прошу я, и девушка медленно кивает.

У меня больше нет причин здесь задерживаться, но совсем не хочется оставлять её одну.

— В следующий раз я исцелю твоё сердце, что бы ни говорил, — решительно произносит Габриэлла, вызывая у меня вымученную улыбку.

Вероятно, это уже не понадобится, но я соглашаюсь:

— Договорились.

* * *

Не помню, когда дверь в кабинет Оутинса была приоткрыта. Тем более, в тот момент, когда он с кем-то ведёт беседу. Перед кабинетом находится небольшая комната, и зайти в неё без ведома Ньюта невозможно. Поэтому его стремление плотно закрывать дверь своего кабинета прежде, чем что-нибудь произнести, наверняка могло бы показаться постороннему, мягко скажем, излишним. Но сейчас дверь открыта почти наполовину, словно в спешке её кто-то небрежно толкнул. И это наталкивает на мысль, что сегодня у моего начальника важный гость, который не отличается повышенной тревожностью.

У меня есть пропуск, и, оказавшись прямо перед кабинетом, я замираю в растерянности, с любопытством прислушиваясь к голосам.

— Ему становится хуже, — почти рычит Оутинс. — Ты хочешь угробить парня? И что будешь делать потом? Как объяснишь его отцу, что случилось с младшим сыном? А если к этому подключатся динаты станции? Генри! — добавляет Ньют после затянувшейся паузы, и только тогда Бронсон откликается.

— Я не настолько глуп, чтобы погубить его, — огрызается собеседник. — Необходимо лишь припугнуть, не более.

— Припугнуть? — повторяет Ньют грозно, и я начинаю волноваться, не слишком ли он дерзит Бронсону. — Если бы он хотел сдать тебя, то уже воспользовался бы возможностью. А вот ты…

Уровень напряжённости в голосе повышается, и я стремительно захожу в комнату, пока Оутинс не подставился из-за меня ещё ощутимее. Как только я встречаюсь с ним взглядом, то понимаю, что моему эффектному появлению он не слишком рад, а вот генерал — напротив. Обернувшись, он дико улыбается и почти радостно заявляет:

— Отлично, что ты здесь! Мы как раз говорим о твоём исцелении! Мы ценим каждого участника проекта и, тем более, тебя. Я уже предпринял необходимые меры, — сообщает он с таким видом, будто я обязан ему жизнью. — Прийти в форму тебе поможет специалист — лучший в вопросах налаживания связи.

Мне не нравятся энтузиазм Бронсона и его формулировки, но я продолжаю выжидающе смотреть на генерала, лишь краем глаза замечая, что Ньют тоже не сводит с него встревоженного взгляда.

— Я позвал знающего человека, — продолжает Бронсон, с наслаждением растягивая слова. — Он перенастроит датчик. Как только вы уладите все дела, жду тебя в Сфере. И не затягивай: мой профессионал не любит ждать.

Генерал хитро усмехается и подмигивает мне так, что, не будь я Дэннисом Рилсом, начал бы молиться о том, чтобы мне пришлось «улаживать все дела» вечно и никогда не показываться на глаза Бронсону.

Он покидает кабинет, но мы продолжаем молчать, пока не закрывается вторая дверь, и даже потом — молчим некоторое время. Я заглядываю в соседнюю комнату, удостоверяюсь, что там никого нет, и закрываю вторую дверь, а когда оборачиваюсь, Ньют смотрит на меня со смесью тоски и решимости.

Я прекрасно знаю, что он пытается сказать этим взглядом, и наивно надеюсь сразу отвлечь его совсем другой темой.

— Что он приготовил для меня?

Мне показалось, что слова Бронсона насторожили Ньюта не меньше, чем меня, но всё-таки задаю этот вопрос, зная, что ответ на него более безопасный, чем то, о чём наверняка захочет поговорить Оутинс.

— Не сомневайся, ничего хорошего, — откликается он, мрачно и достаточно поспешно, чтобы я понял: разговор состоится при любом раскладе. Не дожидаясь, пока я что-нибудь придумаю, Ньют твёрдо произносит: — Нам определённо пора откровенно поговорить.

Я терпеть не могу откровенные разговоры, тем более с Оутинсом, которому распознать ложь ничего не стоит.

— Ты заглядываешь в зеркало, парень? — со значимостью спрашивает он, понимая, что парировать мне нечем. — Ты в очень плохом состоянии, — сообщает Ньют, и будь на его месте кто-то другой, я бы уже огрызнулся на столь прямолинейное и очевидное замечание. — По-настоящему плохом. Твоё сердце ослаблено.

В этот раз мне не хватает выдержки промолчать, и я напоминаю:

— Моё сердце выдерживало и не такие нагрузки.

— Верно, выдерживало и не такие, — соглашается Оутинс, зная, что признание моей правоты, пускай и на мгновение, собьёт мою спесь, а потом без зазрения совести он нападает: — Однако стоит ли этого риска землянка? Как бы не было её жаль, как бы не хотелось встать на защиту, ты должен отдавать себе отчёт, что она обречена с самого первого момента, как здесь оказалась, — Ньют понижает голос: — А ты — нет.

До этого мгновения у меня были аргументы, которые я приводил себе, чтобы обмануть собственного внутреннего надзирателя, но Оутинс ко мне строже, чем я сам, и нелепые отговорки его не убедят. Поэтому я признаюсь:

— Не знаю.

Мы долго молчим, пока я пытаюсь собраться с мыслями.

— Она спасла мне жизнь, — наконец говорю почти шёпотом и, мгновенно обессилев от этих слов, опускаюсь на стул перед Ньютом. — В тот день, когда пчёлы оставили укус, она меня спасла. Намеренно или сама того не желая, но она спасла.

— Она исцелила укус, который ты получил, пытаясь защитить её интересы, — медленно и доходчиво произносит Оутинс, явно желая получше вбить мне эту мысль в голову.

Мне нечего ответить, и я вновь молчу какое-то время, а потом говорю непривычно слабым голосом:

— Я показал ей Догму.

Ни одному гражданину Тальпы не нужно разъяснять, что это значит. Тем более Оутинсу. Мои слова заставляют его остановить на мне сосредоточенный взгляд, и Ньют хмурится.

— Только ту часть, что о крыльях, — поясняю я. — Габриэлле стало плохо. У неё начались судороги. Она сказала, что чувствовала упадок, болезнь и боль, а ещё… — в горле пересыхает и приходится сглотнуть, чтобы продолжить, — мужчину, один глаз которого блестел красным светом…

Ньют тяжело вздыхает.

— Её способности и вправду удивительные, — он произносит с трудом, будто слова причиняют ему боль: — Но Дэннис…

— Я знаю, Ньют! — прерываю я со страстью, но почти мученически. — Знаю всё, что ты хочешь сказать. Я сам говорил себе это много раз! Даже когда ринулся к пчёлам — и потом! Но я должен хотя бы попытаться ей помочь! — произнесённые слова лишают меня последних сил, и дальше я могу только шептать: — Это всё, что я знаю.

— С каких пор помощь включает в себя риск собственным здоровьем и жизнью? — тихо спрашивает Ньют.

Я пожимаю плечами:

— Ответ очевиден: с тех пор, как мы переселились на станцию, у нас не осталось иных ценностей, кроме здоровья и жизни.

Оутинс слегка наклоняет голову и сжимает губы.

— Думаю, дело не только в этом. Уверен, есть и другие причины.

Он обеими руками упирается в столешницу, словно надеясь нависнуть надо мной и добиться ответа. Наши взгляды встречаются. Увидев подсказку в его глазах, я поспешно отвожу собственный взгляд.

— Я прав? — требовательно спрашивает Ньют, но я не готов отвечать.

— Она просила помощи, — оправдываюсь я, скорее перед самим собой, чем перед Оутинсом. — В уплату предлагала исцелить мои руки, сколько бы сил ей не потребовалось.

— Ты отказал.

Это даже не вопрос, но теперь я не могу остановиться:

— Ты сам прекрасно знаешь, — произношу я, горько усмехаясь. — Вряд ли кому-то под силу исцелить мои раны, обладай этот человек хоть тысячекратно улучшенными способностями Габриэллы!

— Ты ей отказал, потому что знаешь, что невозможно, но не потому, что не готов принять её помощь.

Знаю, к чему он ведёт, и поэтому прячу взгляд старательнее.

— Дэннис Рилс, — задумчиво произносит Ньют, — человек, который не нуждается ни в чьём одолжении и даже имена знакомых граждан Третьего крыла запоминать не хочет, чтобы ни к кому не привязываться. Разве нет?