Клеймо Солнца. Том 2

Воспоминания врываются в голову без спроса. В сотый раз слышу слова, которые, вероятно, будут преследовать меня до самой смерти: «Что бы ни было, оставаться человеком — единственный выход. Делать то, что диктует совесть, даже если это затронет близких. Кровное родство ещё ничего не значит… Я не смогла поступать по совести и при этом защитить близких. Не знаю, Дэн, как это возможно, но ты справишься. Я уверена. Ты умнее меня».

Мелодичный голос мамы звучит в моей голове снова и снова, причиняя почти физическую боль. Я закрываю глаза, и перед внутренним взором стоит её лицо: миндалевидные чёрные глаза, властный разлёт бровей, медный оттенок тёмных волос… А следом сразу же возникает ужасающая картина — как я вбегаю в комнату и вижу маму лежащей на диване. На щеках ссадины, из носа течёт кровь, губа разбита, перепачканная кровью футболка задрана и собралась под грудью, на рёбрах рана, края которой стянуты стежками, сделанными наспех, а на полу валяется окровавленный нож…

Если сегодня я не справлюсь, то мама верила в меня напрасно. Дважды разочароваться в себе просто невозможно. Или?..

Одна рука невольно тянется к другой и растирает кожу между большим и указательным пальцами. Помню, как Габриэлла делала так же, словно ведомая какой-то силой, что подсказывала ей правильные ответы. «В ладони что-то сверкает и привлекает внимание. Что-то блестящее, но неестественное».

Сейчас мне пригодились бы старые навыки.

Чёрный монах. Длань справедливость. Грош цена сверхспособностям, если даже они не сделают тебя всесильным. «Одну уже уберёг, — язвит внутренний голос, посылая по коже неприятный холодок, — хочешь повторить?..»

Я привык, что люди страшатся меня, помня о моём прошлом, но впервые за долгие десятилетия сам испытываю… страх. Чувство, которое почти незаметно, мимолётно охлаждая мою кожу, заползает под неё змеёй, проникает в грудь, сворачивается кольцами вокруг сердца, а потом начинает сжимать его и давить, вынуждая хватать воздух урывками и в конечном счёте задохнуться.

«Ты всегда был лучшим из нас. Но сломался», — слова Даны колючие, обидные и… правдивые. Да, сестра чертовски права.

«В темноте шепчут чужие голоса и под кожей растекается мрак. Ты поклялся себе, что новых голосов не будет. Но чувствуешь, что не сможешь сдержать обещание». Слова Габриэллы — слова, правдивость которых до конца мне, вероятно, никогда не постичь…

Я почти слышу их голоса. Я до сих пор помню, как зовут каждого из тех, кто долгие годы сражался со мной бок о бок: люди, роботы, даже артифики… Призраки прошлого сгущаются и слоняются за моей спиной. В зеркале я вижу их лица, поочерёдно выныривающие из лоснящейся темноты.

«В тебе есть свет. Но он совершенно неотделим от мрака. Трепетные чувства переплетаются с невыносимой тоской и глубоким чувством вины. Я вижу, как пульсируют разноцветные пятна — от светлых и нежных оттенков до тёмных и грязных». Габриэлла призналась, что не понимает, почему произнесла эти слова. Но я понимал. И я поражался.

Мои волосы высохли. Они в беспорядке падают мне на лоб, уши и глаза, а самые длинные почти достают подбородка. Стоит зачесать пряди, и, я знаю, воспоминания обрушатся на меня с новой силой.

«Холодный металлический блеск. Раны не болят, но будто никак не заживают». Сама того не понимая, Габриэлла ответила на вопрос, мучавший меня десятилетиями: почему прошлое не уходит из моей души? «Ты словно сам не хочешь исцеления». Она права. Я всё ещё не готов отпустить прошлое, потому что моя сила осталась там, позади, а новую веру я так и не обрёл…

Если бы Верховный Наставник мог читать мысли, то уже за один только отказ молиться новому богу и его пророкам Децеливират приговорил бы меня к Воздаянию, и тогда смертная казнь показалась бы меньшим из зол. Помню, эта мысль уже приходила ко мне однажды, когда я сидел в храме и наблюдал за тем, как подобострастно и раболепски граждане тянулись к своему славному спасителю — Верховному Наставнику. Когда-то они смотрели на него с неприязнью и омерзением, а теперь… теперь никто уже не помнит, что за существо он из себя представляет…

Да, кто-то мог бы сказать, что я утратил веру, а другой посчитал бы, что моя вера при мне, и я никогда от неё не откажусь. И то, и другое, вероятно, ложь, но какая разница?

«Сутана со стоячим воротником, символ всхода и длинные руки, что крутятся вокруг тела с нечеловеческой скоростью, тебя больше не пугают? Старческий взгляд не обещает возмездие за грехи?!.. От опасностей держаться подальше ты, по-моему, совершенно не собираешься! Контролируй своих демонов, парень!» — нотации Ньюта Оутинса звенят в голове, как сирена, а следом раздаётся тихий и нежный голос, что принадлежит Габриэлле: «Чувства всё ещё сильны, но человека давно здесь нет… Нет в живых. Есть и другой образ. Но его труднее уловить, он глубже, словно ты прячешь его. Это девушка». Интересно, что Габриэлла почувствовала бы сейчас, открой она мою душу вновь, как книгу? Натолкнулась бы она сразу на новый образ или не смогла бы проникнуть так глубоко в раненное сердце?

Если бы я только мог избежать того, что предстоит сделать. Если бы мог спрятать Габриэллу здесь и укрыть её от всего, что ей придётся пережить… Я бы многое мог отдать, чтобы…

Даже мысленно не хочу произносить эти слова. Я замаран с головы до ног, однако до сих пор не готов признаться, насколько влип. Положение ухудшается тем, что, хоть я давно оставил прошлое там, где ему положено быть, оно вновь просачивается в мою действительность, и если я снова разочаруюсь в себе, то уже бесповоротно.

Собираю волосы в пучок, затягиваю их резинкой и только потом вновь смотрю в отражение. Несколько коротких прядей выбились и падают на лоб. Теперь на висках видны свежевыбритые борозды — по три линии с каждой стороны: сверху — самые короткие, над ухом — длинные. Каждая линия символизировала когда-то данные обеты: отстаивать правое дело, защищать свою семью и братство, служить человечеству. Красивая философия. Высокая концепция. Вполне закономерно, что она оказалась нежизнеспособна.

Я продолжаю рассматривать своё отражение. Да, это точно, как в прежние времена. Не хватает только отстричь волосы, и я вновь стану Чёрным монахом…

Упираюсь руками в белоснежную раковину и вперяюсь взглядом в собственное отражение. Чёрные глаза сверлят меня самого зло и презрительно. Я привык к уничижительному взгляду совести — иного давно не жду.

«Раны не только на твоём теле. Дух болен. Глубоко, гораздо глубже, чем видно глазам, запрятан мрак. Темнота налетала не раз и порывисто, как ветер, словно паутинку, она разрывала сущность — калечила саму душу. И это даже не рана, это как болезнь, только не для тела — для духа».

— Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки, — шепчу я, не отрываясь от собственного отражения. — Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…

Шумно выдыхаю: слова даются гораздо тяжелее, чем я ожидал. Каждый произнесённый звук вынуждает меня окунуться в прошлое, а потом вынырнуть из него вновь. Чтобы продолжить путь.

— Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, — продолжаю я, — и нет ничего нового под солнцем… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

На раковине лежит маленький пузырёк. Он вставлен в металлическую форму, чтобы не разбился, но сверху есть просвет и видно, что флакон наполнен светлой жидкостью почти до краёв. Ромашка, валериана, мелисса и ещё пара-тройка растений. Смесь трав, которая спасла Габриэлле жизнь.

Я несколько минут задумчиво смотрю на пузырёк, не решаясь взять его с собой. Кажется, стоит мне его коснуться, и я признаю, что всё потеряно. Признаю, что я проиграл.

«Боже мой, сынок, на что ты решился ради этой девочки?»

Рывком я хватаю пузырёк, кладу его в карман и выпрямляюсь в полный рост.

На мою ленту приходит сообщение. Конечно же, в такой день как же без напутственного слова?

«Дэн. Плевать, что старый кретин устроил всё это прямо сегодня. Мы готовы. Надеюсь, Алан тебе передал. Мы с вами. Всё получится. И будем молиться, что до плана № 3 дело не дойдёт. С Богом!».

Даже если каким-то чудом я не попадусь Бронсону… В любом случае… Что я наделал?..

Я уже привык к страшным снам, но сегодня воспринимаю каждое воспоминание так остро, что в груди как будто бушует пламя. Оно стремительно поднимается, обжигая горло, и даже если бы я хотел закричать, у меня не получилось бы издать ни звука. Я могу смириться с тем, что буду вечно нести груз прошлого, что никогда не смогу оправиться до конца. Но я не могу смириться с тем, что должен пережить нечто похожее вновь. В этот раз я не могу допустить ни единой ошибки. Ne varietur.

«Встреча с прошлым — вот, что пугает тебя сильнее всего остального».

Не только слова, но и уверенность, с которой Марвин Вуд произнёс их, врезались в мою память навсегда.

Медленно поднимаю взгляд и смотрю на собственное отражение.

— Я бы мечтал обрести покой, — говорю шёпотом, — и постигнуть Твою мудрость. Но я больше не верю в неё.

Эти слова произнести легче всего. Потому что это правда. Но больше мне не к кому обратиться, кроме старого Бога, и я покидаю эту комнату, чувствуя, что вера не наполняет меня, как прежде, но концентрирует мой гнев. И я знаю, что в ответственный момент она меня не подведёт.

Бесцеремонно распахнув дверь и втиснувшись в ванную комнату, Дана приваливается к стене, складывает на груди руки и придирчиво осматривает меня с головы до ног. По глазам вижу, как сестра доли секунды пытается совладать с собой, но, как всегда, уступает под натиском собственных эмоций и выпаливает:

— Вспомнил своего Вездесущего? Всё так серьёзно?

Я был готов, поэтому мой голос звучит бесстрастно:

— Будем надеяться, что до этого не дойдёт.

— Ты — последний из своего рода. Несомненно, внешним видом привлечёшь много внимания. Бронсон отдаёт себе отчёт?

Я усмехаюсь, но совсем не весело:

— Именно на это он и рассчитывает.

Тёмные глаза Даны, похожие на мамины даже больше, чем мои, округляются, когда сестра догадывается.

— Ааа, генерал хочет показать, как он крут, что даже такой, как ты…

Она хочет сказать: «Встал на его сторону». Это правда, и я не хочу её слышать, поэтому прерываю сестру:

— Дана.

Смотрю на неё строго. Мы молчим некоторое время, в течение которых тёмные глаза зло буравят меня.

— Путь монаха когда-нибудь погубит тебя. Надеюсь, я этого не увижу.

— Ты определённо меня переживёшь, — парирую с готовностью, и мы снова испепеляем друг друга взглядами. Но потом Дана смягчается, когда произносит:

— Будь осторожен.

Не поддаваться нежному взгляду гораздо сложнее, чем гневному, но я пытаюсь не сдаваться.

— Я всегда осторожен.

— В Шахте безопасно не бывает.

— Безопасность для Шахты — это всё, — возражаю упрямо. — Её владельцу не нужны проблемы с законом так же, как и людям, которые приходят туда окунуться в омут грехов.