Читая Маркса...

В одной из рукописей Маркса, использованных Энгельсом для II тома, в примечаниях к анализу воспроизводства и обращения всего общественного капитала имеется, например, ироническое замечание по поводу «анализа» цены зерна у Адама Смита. Это замечание вскрывает, так сказать, механизм иронии Маркса – он доводит до логического конца цепь неправильных построений Адама Смита, который иронически-фамильярно именуется просто «Адамом». Ироническое настроение царит уже во вводной фразе соответствующего подотдела: «Посмотрим теперь, путем какого колдовства А. Смит пытается изгнать из товарной стоимости постоянную часть капитальной стоимости». В добавлении же, выделенном Энгельсом из II рукописи, сказано: «Адаму особенно не повезло с его примером. Стоимость зерна только потому и разлагается на заработную плату, прибыль и ренту, что корм, съеденный рабочим скотом, представлен А. Смитом как заработная плата рабочего скота, а рабочий скот – как наемные рабочие, а потому и наемный рабочий, в свою очередь – как рабочий скот»[66]. Последнее звено заключения, «безупречного» с логической стороны, сразу приводит нас к буржуазной классовой сути «бедняги» Адама, которому «не повезло» с теоретической стороны, разоблачает его, дискредитирует, делает смешным. Разбирая вопрос о простом воспроизводстве, Маркс показывает, до какой степени безразлично при простом товарном обмене оплачен или не оплачен фактически труд, воплощенный в противостоящих товарных эквивалентах, а также является ли он средствами производства или средствами потребления, «ведь в обоих случаях они стóят одинакового количества труда, затраченного на их производство». Адам Смит не понимает этого, и Маркс поясняет ему это, делая его самого действующим лицом примера: «Безразлично, является ли товар какого-нибудь лица А средством производства, а товар какого-нибудь лица В – предметом потребления, будет ли один товар после продажи функционировать как составная часть капитала, а другой, напротив – войдет в фонд потребления и secundum Adam[67] будет потреблен как доход. Применение товара индивидуальным покупателем совершается не при товарообмене, не в сфере обращения и не касается стоимости товара»[68].

Вульгарная политическая экономия не смогла и не захотела разгадать «единственной тайны» капиталистического производства – существа прибавочной стоимости, но зато внесла путаницу и «таинственность» в ряд совершенно ясных с точки зрения трудового понимания стоимости. Маркс бросает ироническое замечание о том, что «созидание прибавочной стоимости, являющееся единственной тайной, с капиталистической точки зрения само собой разумеется»[69]. Разумеется, «само собой» понятны и «естественны» все явления, ведущие к обогащению капиталиста. Анализируя в I томе вопрос о норме прибавочной стоимости, Маркс бросает ироническую реплику: прибавочная стоимость «прельщает капиталиста всей прелестью созидания из ничего»[70]. Разоблачив бессилие Прудона определить, что такое стоимость, Маркс иронически замечает: «Еще удобнее, конечно, не подразумевать под термином „стоимость“ совершенно ничего определенного. Тогда можно без стеснения подводить под эту категорию все, что угодно». Пример подобного «удобного» толкования стоимости Маркс находит у вульгарного экономиста Сэя. Понятие стоимости неразрывно с понятием труда. Выражение «стоимость земли» отнесено Марксом к категории мнимых, не соответствующих действительности понятий. Критикуя Сэя, Маркс сжимает его неправильные положения в отчетливейший диалог, приводящий Сэя к логическому банкротству. Диалог этот включен как примечание в отдел о заработной плате в I том, т.е. появляется в тот момент изложения Маркса, когда его читателю уже полностью разъяснена «единственная тайна» капиталистического производства – производство прибавочной стоимости, высасывание капиталистом из рабочего неоплаченного труда. В этом контексте диалог Маркса с Сэем убийственно ироничен. Вот он:

– Что такое «стоимость»? (Это – вопрос Маркса. – М.Н.).

– То, чего стоит вещь (Отвечает Сэй. – М.Н.).

– А что такое «цена»?

– Стоимость вещи, выраженная в деньгах.

– А почему имеет «стоимость… труд земли»?

– Потому, что за него дают известную цену.

Путаница вскрыта. Маркс заключает, иронически пользуясь определением Сэя: «Итак, стоимость есть то, чего стоит вещь, а земля имеет „стоимость“, потому что стоимость ее „выражают в деньгах“. Это, во всяком случае, очень простой метод разрешать вопросы о причине и происхождении вещей»[71].

Ряд мелких иронических реплик обличает тупость, косность, ограниченность мышления буржуа и его теоретических подголосков. «Каждый знает – если он даже ничего более не знает, – что товары обладают… денежной формой стоимости»[72]. «Заметим мимоходом, что и товарный язык, кроме еврейского, имеет немало других более или менее выработанных наречий»[73] (следуют примеры немецкого и романских языков). Анализируя вопрос о рабочем дне, Маркс среди многих примеров приводит один: в 1863 г. в придворной модной мастерской работала модистка Мэри-Анн Уокли. Мастерскую эксплуатировала «одна дама с симпатичным именем Элиз». Реплика о «симпатичности» имени Элиз, «симпатичности» для буржуа, для филистера поставлена в резком контрасте с описываемым случаем: был разгар «сезона», разгар придворных балов, на которых благородные лэди собирались танцевать в роскошных нарядах, предстоял бал в честь «только что импортированной принцессы Уэльской». Мэри-Анн Уокли проработала 26½ часа и от чрезмерной работы «умерла в воскресенье, не успев даже, к великому изумлению г-жи Элиз, закончить последнее бальное платье»[74].

Группа иронических реплик разоблачает классовую суть филистера – конечно, чрезвычайно набожного и благочестивого человека, – тут Маркс пользуется сравнениями по церковно-религиозной части. Так, например, вульгарная политическая экономия сравнивается с… теологией: «Экономисты употребляют очень странный прием в своих рассуждениях. Для них существует только два рода институтов: одни – искусственные, другие – естественные. Феодальные институты – искусственные, буржуазные – естественные. В этом случае экономисты похожи на теологов, которые тоже устанавливают два рода религий. Всякая чужая религия является выдумкой людей, тогда как их собственная религия есть эманация бога»[75]. Это ироническое замечание, вплетенное Марксом в текст I тома, взято им из более ранней его работы – «Нищета философии». Мелкобуржуазный социализм хочет увековечить товарное производство и в то же время устранить самые деньги. «С таким же успехом можно было бы стремиться к упразднению папы, сохраняя в то же время католицизм»[76]. В разделе о рабочем дне – ироническое сравнение: «Гипотеза Ленге, будто кредиторы-патриции устраивали время от времени по ту сторону Тибра праздничные пиршества, на которых подавалось вареное мясо должников, остается столь же недоказанной, как гипотеза Даумера о христианском причастии»[77].

Ряд гневно-сатирических замечаний Маркса разоблачает роль религии в буржуазном обществе. «В различных сельских местностях Англии, например, до сих пор еще нет-нет да и приговорят какого-нибудь рабочего к тюремному заключению за то, что, работая в огородике перед своим домом, он оскорбляет святость воскресенья. Тот же самый рабочий наказывается за нарушение договора, если не пойдет в воскресенье, хотя бы по религиозным мотивам, на какую-нибудь металлургическую, бумажную или стекольную фабрику. Верующий парламент глух к оскорблению святости воскресенья, если таковое совершается в „процессе возрастания стоимости“»[78]. «В Лондоне многочисленные рабочие-поденщики заняты в птичной и рыбной торговле и не освобождаются в воскресенье… Этот воскресный труд поощряется как раз изысканной гастрономией аристократических святош… Эти святители… проявляют свою христианскую душу в том смирении, с которым они переносят чрезмерный труд, лишения и голод третьих лиц»[79]. Тот же гневно-сатирический характер имеет реплика, брошенная Марксом при исследовании вопроса о детском труде. Капиталисты отчаянно дрались за снижение возраста категорий, которые под именем «детей» должны были работать не более 8 часов; чем ниже опускалась возрастная граница, за которой ребенок переставал официально признаваться ребенком, тем выгоднее для капиталиста эксплуатация детей. Маркс бросает реплику: «Согласно капиталистической антропологии детский возраст оканчивался в 10 лет или же в крайнем случае в 11 лет»[80].

Наконец, еще одна форма иронии Маркса – это насмешливое утверждение самоочевидности, иногда саркастическая тавтология. Это – также один из способов разоблачения буржуа и его теоретика-филистера, не желающих видеть очевидного и изобретающих «глубокомысленные» объяснения, затушевывающие кричащую реальность процесса высасывания прибавочной стоимости из рабочего. Маркс замечает об этой особенности вульгарной политической экономии: «Ни в одной науке, кроме политической экономии, не провозглашаются с такой претенциозностью элементарнейшие общие места»[81]. Вот несколько примеров этого иронического приема у Маркса:

«Два сюртука больше, чем один. Двумя сюртуками можно одеть двух человек, одним – только одного»[82]. «У стоимости не написано на лбу, чтó она такое»[83]. «Товары не могут сами отправляться на рынок и обмениваться между собою…»[84]. «Никто, даже мечтатель, созидающий „музыку будущего“, не может жить продуктами будущего, не может жить за счет потребительных стоимостей, производство которых еще не закончено»[85]. «Способность к труду еще не означает труд, подобно тому как способность переваривать пищу вовсе еще не совпадает с фактическим перевариванием пищи»[86]. «Нет, конечно, никакой возможности доставить на рынок пятилетнее животное раньше, чем ему исполнится пять лет»[87]. «Сюртук является „носителем стоимости“, хотя это его свойство и не просвечивает сквозь его ткань, как бы тонка она ни была»[88].

Ирония и сарказм, пронизывающие страницы «Капитала», – яркая характерная черта, сама собою, так сказать, бросающаяся в глаза и совершенно бесспорная. Несколько сложнее обстоит дело с другой характерной чертой Маркса как автора литературного оформления «Капитала». Условно назовем эту особенность «художественной конкретизацией».