Повесть дохронных лет

* * *

В мастерскую я пришёл первым. В дверях налетел на Батыя, обращавшегося к кафедре:

— Маргарита Астафьевна, схожу, приведу. Запоздают, составляй потом протоколы на всех.

Уставился в меня и ждал, когда я ему проход уступлю.

Такая инициатива, исходившая от классного авторитета, была невиданной: опуститься до того, чтобы выполнять прямые обязанности дежурного — пойти собирать учеников на урок! Я рот от удивления открыл, и проход уступил попятясь назад. Мэрилин Монро из кафедры выглянула, тоже изумилась.

Смущённый, через мастерскую к своему станку я пошёл напрямик, ногами на пути сдвигая табуреты. Инцидент в дверях — ладно, свидетелем был бы один Плохиш, но видела и зоологичка. Она, оторопев, взгляд перевела в сторону Запрудного у стеллажа. Плохиш, склонившись над нижней полкой, что-то там, сопя и чавкая ириской, поправлял. У меня идея возникла: пока не пришли в мастерскую ученики, повернуть к стеллажу и дать пендаля по толстому заду. Но ведь заверещит, как баба, учительницу из кафедры подымит, и та возьмёт и вызовет к доске рассказать о бегемоте. Обломился.

Плохиш зашёл за стеллаж и там с чем-то возился, на меня внимания не обратил.

Я не садился, стоял у станка и старался разглядеть всё, что расставлено на полках. На средней — кит, кашалот, баран, оба скунса, лев, хомячок одного размера с кашалотом. На нижней — олень, корова, черепаха, орангутанг, ёжик и всё какая-то мелочь — белки-черепашки. Животных на верхней полке мне не было видно. Моё предположение, что поместят медведей на нижней полке, не оправдалось. Но, подумал, так даже и лучше: на верхней полке топтыжек целых три — отвлекут внимание от поделки под тряпицей… с вороной Марго и моим бегемотом.

Прошло несколько минут, ни ученики, ни Батый не появлялись.

Я следил за сменой цифр электронных часов на доскплее. Эту плазовую доску — с экраном во всю стену позади станков — в скульптурной мастерской установили в рождественские каникулы. Подарили её ученикам острова Новая Земля ученики Курильских островов. Теперь, сидя за станками, оборудованными графическими станциями, новоземельцы чиркали по планшету электронным карандашом, и всё, ими нарисованное, интерактивно отображалось в «окнах» на экране. В последней четверти уроков скульптуры в девятом классе не было, но проводились в мастерской уроки пения, потому как в музыкальном классе орган ремонтировали. В первый же урок учитель музыки, понятное дело, спрятался со своим баяном в кафедре, и мы дружно опробовали новшество. Как зафиксировал архив-менеджер доскплея (о нём тогда ничего не знали), по показаниям которого нас наказали нехилыми штрафами, слово из трёх букв было написано одиннадцатью учениками, а это число большее, чем мальчишек в классе.

Плохиш оставался у стеллажа, стоял, загораживая собой среднюю и нижнюю полки, сосал ириску, смотрел на меня и ухмылялся.

Гад! Что как, зародилось у меня подозрение, бегемота моего обнаружил, ведь, наверняка, поинтересовался, что там тряпицей укрыто? Взял да и переложил на полку ниже. Бегемота, конечно, не тронул — поостерегся, потому, как не знает чей, кто вылепил: из мастерской, слепив на скорую руку своего орангутанга, ушёл первым. Хорошо, если спрятал поделку юродивой за хомячком, размером ничуть не меньше вороны с бегемотом. Видел, грызуна Доцент сваял, у Глашки-головастой за коробку с булавками выменял её брикет пластилина. Решил подойти к стеллажу удостовериться, но тут отворилась входная дверь и в мастерскую заглянули Ленка Жёлудь и кто-то из пацанов — не узнал кто, снизу под её коленями выглядывал, с патлами на лице. Разом приложили пальцы к губам, — показывали Плохишу, молчи мол. Пришлось сесть за станок. Стасу показал кулак.

Первыми в мастерскую вошли Ленка и Глашка-головастая, за ними Изабелла. За руку она втащила за собой Даму. Шли к стеллажу все тихо, на цыпочках. Учительница в кафедре не слышала, наверное, в телевизоре ведущая программы рассказывала под джазовые опусы, и вообще внутри огромной «дубовой тумбы» — как в танке. А не видела потому, наверное, что сразу отключила в мониторе «окно» с видом на помещение мастерской, иначе не выглядывала бы раз от разу. Кстати, отец рассказывал, кафедра та не обычная «профессорская» что в аудиториях вузов, а настоящая трибуна для докладчиков на собраниях, ораторов по случаю торжеств. Завезли те трибуны на остров когда-то впрок — для новоземельных клубов. Хранили в спортзале отрадновского «Полярника», а когда клубы позакрывали, трибуны отдали, как и клубы, на баланс поселковым сельпо. Мэр Отрадного господин Вандевельде нашёл тем трибунам применение: роздал по школам на замену столам учительским. Учителя, те, по давнему уже обычаю — для них табу — за свои столы в классах не садились. Не рисковали, кнопок-невидимок в седушке стула опасаясь. «Танками» же просто осчастливлены были. Прятались. Примечательны трибуны ещё и тем, что имели входную дверцу с системой идентификации личности: отпереть и войти мог не всякий; забраться верхом — тоже, препятствовало силовое поле. Спросил отца, к чему такая защита. Объяснил: желающих выступить с трибуны было столько, что перед каждым собранием — в клубах — проводилась кампания по избранию оратора, на личность которого и оформлялся допуск. Сейчас учителя в трибуне — в «танке» — хранили классные журналы, методички, оставляли на проверку компьютеру контрольные, в персональных отсеках под кафедральной полкой с графином воды и стаканом держали личные вещи. Маргарита Астафьевна, например, оставляла вязание, в «танке» другого класса её ожидало другое. Ну и, разумеется, смотрели, как и она, телепередачи. Футбол в обязательном порядке, потому как учителя в поселковых школах в основном мужчины — бывшие строители, потерявшие работу в кризис. Тумба высокая, если не сказать высоченная, войти в неё — подняться по приступкам метрового подиума прежде надо. И внутри имеются приступки лесенкой, по которым, чтобы изложить тему урока — стоя за полкой с графином и стаканом перед балюстрадой точёных из морёного дуба колонок — учителю взойти требовалось, ещё на метра полтора. Ну, а не слушали ученики урок, а то и обстрелять «жмутками» из трубочек норовили, забирал с полки графин со стаканом, сбегал вниз по лесенке, садился в кресло, включал силовое поле, врубал мегафон и продолжал излагать урок. Вот такие у нас в школах Отрадного, Мирного и Быково были учительские кафедры.

Конезубая, подслеповатая, ещё и глуховатая, злорадно подумал я о зоологичке выглянувшей из «танка», и принялся вяло хлопать входившим в мастерскую. И прекратил «овацию» с предчувствием неладного: девчонки не повернули по своим рядам на места за станками, а миновав стороной кафедру подошли к стеллажу. Плохиш их встретил, присев в глубоком реверансе, с руками указующими на полки и подобострастной миной на лице. Ириску не жевал.

Ленка и Глашка прыснули со смеху. Направляясь по местам «постреливали» глазами на меня, шептались. Дама у стеллажа покраснела, и пока Изабелла тащила её к станку, руки держала у пылающего лица, подхватив с плеча ко рту косу. Морковка варёная, позлорадствовал я и ещё больше забеспокоился, да что там такова, в чём сыр бор. На меня взгляда не подняла. Она — голландка с синими глазами и необыкновенно рыжими волосами, заплетёнными в косу толстую и пушистую. Маме моей очень нравилась. Высокая, тонкокостная, но с виду не хрупкая, наоборот, как говорят, «всё на месте» — уже сложившаяся девушка. Вот только брови и ресницы были белёсыми, даже не рыжими, чего стеснялась, а с недавних пор применяла косметику: брови и ресницы подводила тушью, «рыжинки» на щёках сводила тоновым кремом. А сегодня, я приметил, и губы помадой подвела. Умело, но излишне броско: ярко-красной — к рыжим волосам не шла. Её отец господин Вандевельде — мэр Отрадного и директор школы по совместительству. С моим отцом крепко дружили, меня и Даму с младенчества прочили в жениха и невесту. Она бегала за мной, тогда как я никаких особенных чувств к ней не питал. Когда пригласил Ленку первой полететь со мной в парубке, вспыхнула лицом и выскочила из класса. За это, видимо, и отчитывала её на грядках Изабелла. В мастерскую заплаканную, без туши на ресницах и без помады на губах привела. Усаживаясь на табурет, Дама достала заткнутый в рукав свитера носовой платок. Юбка у неё ниже колена, кашемировая. Она, Изабелла да Марго одни в классе не связали короткие из мохера, а им, ещё Ленке да Глашке-головастой, только ноги и демонстрировать.

Оставив Даму, Изабелла шла ко мне. Половицы поскрипывали под её немалым весом. Как и Салават Хизатуллин, Изабелла Баба старше всех в классе на два года. Дочь беглых от революции на родине эфиопов, она отличалась рельефными, прямо как у мужчины-атлета, мышцами рук и ног, и была одного роста со мной. Занималась бодибилдингом, причём в секции с парнями старших классов.

Пнув ногой по невинному предмету оборудования мастерской скульптурному станку, эфиопка проговорила, обдавая горячим с запахом чеснока дыханием:

— Покрышкин, ты негодяй! За Даму, за её слезы, я тебя сделаю! Вживую.

Угрозу эту осуществить с любым в классе ей — раз плюнуть. Со мной разве что, да с Батыем потягалась бы. На родине занималась боксом, побила на ринге сына диктатора, почему и пришлось родителям бежать из страны. Последние два года была чемпионом Малой Земли и Ненецкого национального округа на материке. Плохиш тёмные очки месяц среди зимы носил. По глазу ему она съездила здесь в скульптурной мастерской. Запрудный ползал по полу в поисках якобы оброненного им электронного карандаша, встал с колен у станка эфиопки с утверждением, обращённым к Батыю: «Я выиграл: цвета кофе — в тон кожи». И получил в глаз.

Ничего себе! Да что же там такое, возмутился я про себя. К стеллажу, узнать, наконец, что за дела. Встал, но Изабелла толкнула меня в грудь, да так, что на табурет плюхнулся, чуть на пол не опрокинулся спиной, станок позади не дал.

— Да какого черта?! — вспылил я, теперь уже в голос.

Встал рывком, но и вторую мою попытку пойти к стеллажу пресекли: Изабелла удержала за грудки. Два, не скажешь что девичьи, кулака с жатыми в них полами моей джинсовой жилетки подпёрли мне подбородок. Белки глаз на тёмном лице в гневе горят, толстые губы раздвинулись, обнажили крупные белые зубы в оскале заключённые в кроваво-красные дёсны. Врежет, ожидал я, и в попытке предупредить удар, схватил эфиопку за запястья.

— Франц, немедленно отпусти Изабеллу! — прокричала Маргарита Астафьевна. Она выглянула из «танка» — заметила учеников, а услышала угрозу эфиопки, поднялась по ступенькам выше. В замешательстве стояла видной по грудь над балюстрадой между графином и стаканом, с вязанием под подбородком.

Тогда я, желая показать, что мои действия были непроизвольными, и нет у меня намерений сопротивляться девчонке, отпустил её запястья и развёл свои руки широко в стороны. Дурачась, помахивал ими как крылышками. Того, что сделает Изабелла, даже вообразить себе не мог. Эфиопка притянула меня к себе и… впилась в мои губы крепким поцелуем.

Растерялся я так, что по-прежнему помахивал руками, а в попытке сесть, повис в мёртвой хватке.