Распутье

Трижды врывался в Горянку Петров, дважды Шевченок, но всё тщетно. Шевченок круто изменился. Из командира превратился в обычного карателя. Потрясая револьвером перед лицом Саломки, кричал:

– Где твой бандит? Вставай к стенке, пристрелю! И твоих щенят перестреляю.

Саломея спокойно становилась к стенке сарая, держа на руках малютку Луку, рядом стоял старшенький Федька.

– Стреляй! Белые грозились пристрелить, теперь то же делаете вы. У кого власть, у того и сила. Стреляй! Да, я знаю, где Устин. Знаю, но не скажу. А убьёшь, то и вовсе буду бессловесна.

– Змеюка! Бандитка! Словлю Устина – на твоих глазах пристрелю!

– Ты слови, а потом стреляй. Скажи спаси Христос Устину, что он многотерпелив, он ить и сейчас видит тебя, только не хочет лишней крови. Он всегда видит, как ты подъезжаешь, но не стреляет. Дождёшься, что и выстрелит.

– Мне грозить! – топал ногами Шевченок.

– Могу и пригрозить. А ежли пожалуюсь Устину, что к стенке ставишь, то считай себя усопшим. Ты-то знаешь, как он стреляет.

Устин Бережнов затаился на сопке. На тропу тупорыло смотрел «Гочкис», сто́ит нажать на гашетку, и он заговорит страшной скороговоркой. Покатятся чоновцы по траве, а вместе с ними и Шевченок. Сдерживал себя, хотя Журавушка гудел на ухо:

– Ну полосни́, все равно ить нам воевать до скончания дней!

– Не надо. Каждый убитый вне боя – это лишняя седина в сердце. Если бросятся на нас, тогда пусть на себя пеняют.

Устин понимал шаткость своих позиций. То, что красные осели здесь навсегда, он больше не сомневался, не сомневался и в силе большевиков, которых никакой черт не выкурит из России. И всё потому, что не раз удивлялся их стойкости, их непобедимости. Из десятка партий осталась одна, значит, ее живучесть доказана.

Шевченок вдруг миролюбиво заговорил:

– Слушай, Саломея, скажи своему Устину, пусть выходит из тайги. Право же, ему ничего не будет, ну, дадут год-другой тюрьмы, и вся недолга. Скажи. А может быть, совсем помилуют.

– А чего его миловать или казнить? Вы ведь сами его сделали таким. Он многажды мне говорил, что сделал промашку, что не пошел сразу с вами. Трудным было его решение, все же присягал царю, но пошел к вам, воевал. После ран ещё больной пошёл, а как вы его приняли? А Петрова ему не лепи, коль тот беляковскую форму одевает. Пусть скажет, спаси Христос, что не уторскал. И не будет он виноватиться, ибо он не виноват.

– Так ли уж он не знал, в кого стреляет?

– Не знал, узнал апосля́.

– Ну погоди, бандитка!

– Снова грозишь? Не словить вам Устина, пока он сам того не захочет. Не словить!

– В деревню ходит?

– Конечно, ходит. С чего бы это у меня брюхо-то росло, с ветру, что ли?

– Скажи, пусть выходит, а то ведь я мирен до часу.

– Не скажу. Скажу, чтобы тебя где-нибудь прихлопнул на тропе. Обязательно скажу… А нет, то упрошу, чтобы уходил дальше. Между войнами двух сынов народила. Прокормлю, не боись.

– Спешите жить?

– Надо. Уханькаете Устина, хоть эти останутся, будет, кому мстить за отца.

– Журавушка с ним?

– Об этом у Журавушки спроси.

Шевченок ярился. Ведь он дал слово Никитину, что словит Устина, приведет его в город. И всё потому, что Никитин, выступая, сказал, что есть, мол, у нас такие командиры, которые в свое время миловались с бандитами, теперь им же придется их вылавливать. Назвал и Шевченка, который умышленно отпустил Бережнова, ослушавшись приказа.

Шевченок пытался было оправдываться, но его оборвали, как мальчишку. Он закусил удила и дал слово поймать Бережнова, исправить свою ошибку, если ее можно было считать ошибкой. Дал слово, но сдержать не может. А Никитин при случае напоминает ему об этом.

В зиму побратимы ушли в сопки. Там мирно охотились. В январское утро на их зимовье набрела неизвестная банда. Нет, чтобы мирно войти в дом, так они стали стрелять по зимовью, повели наступление. А побратимы тоже не дураки, они устроили свое зимовье так, чтобы в любое время можно было выскочить через подполье и тут же оказаться в окопах. В упор ударил пулемет, бандиты покатились по выбеленному снегу. Бросились убегать. Но от зимовья простреливались обе стороны сопок. Так просто не взять. Не ушел ни один.

В зиму приходило несколько человек из банды Кузнецова. Эти были мудрее. Они спокойно прожили несколько дней в зимовье, ушли своей дорогой.

– Кто идет с миром, тот наш, с войной – враг. Исус Христос сказал, что поднявший меч от меча и погибнет, – заключил Устин.

Поохотились хорошо. Вернулись домой. Здесь им рассказали, что приходили Арсё и Пётр Лагутин, чтобы уговорить побратимов прекратить борьбу.

– Я сказал за вас, что никакой борьбы вы не ведёте, никого не убиваете, чего же вам прекращать?

– Пытали нас, куда вы ушли, но мы не сказали. Побратимы могут легко оказаться врагами в такое время, – заключил Алексей Сонин.

– Отчего же?

– Власть штука такая, что каждому может голову вскружить. Арсё, уж как он был прост, а сейчас – власть: наган, форма, важный, строгий, и не говори. В Антоновке трех мужиков арестовал, что против советской власти говорили.

– Это обычное дело, и раньше хватали инакомыслящих, – посмеивался Устин. – Раздавал подарки детям, которые им послал зайка: горсть орехов, черствая корка хлеба, завалящий кусок сахару. – А как Пётр?

– Этот проще. Для него власть – работа. Оно и понятно: чем выше власть, тем мудрее человек. Не каждый, а такой, как Пётр. Этому подходит…

Макар Сонин записал: «И эти двое… Беда нам с ними. Ежели они пойдут к властям, то головы им не сносить – в распыл пустят; не пойти – то нам может быть солоно. Скрутить их, предстать розовенькими перед властью – то взять на свою душу грех неотмолимый, спокойно спать не будешь…»