Распутье

10

За зарешеченным окном ночь. Спит тюрьма. Лишь не спит Устин. Он смотрит, как медленно выползает из-за сопок луна, багряная и холодная. Долго меряет тесную камеру ногами, думает: «Зря пошел сдаваться. Вместо помилования – тюрьма. Надо было уходить с семьей за границу. Белым уже не до меня, а Тарабанов, о котором столь много говорят, давно уже всё простил мне. Даже звал в свою банду, что приходила из-за границы и снова уходила, перевешав комиссаров и сельсоветчиков.

А как же Родина, как же Россия? Нет. Это моя земля, на ней и буду умирать, пусть даже насильственной смертью… Горько усмехнулся. Посмотрел на луну. Затосковал. В тайгу бы, на волю бы… Знать бы, где и когда убьют… И все же, почему арестовали? С других бандитов, когда они сдавали оружие, брали подписку, что больше не будут выступать против советской власти, и тут же их отпускали домой. Но почему меня бросили в тюрьму, да так, что никто и не видел, как я пришел сдаваться?.. Все это странно выглядит. А где же Валерий, который хотел заступиться? Даже на допросы водят тайком, ночами. Значит, так же тайком могут и убить.

И вдруг, прервав тягостные раздумья, неожиданно резанула мысль: побратим жив! Как же, за мыслями о себе, не обратил внимания, не вспомнил, что фуражка Журавушки была дважды прострелена, а та, что показал Сонин – целехонька. Значит, жив! Жив…»

Да, Журавушка был жив. В ту непонятную ночь, после страшного воя, вдруг очнулся от того, что кто-то шершавым языком лизал его лицо. Открыл глаза. Ночь. Звезды. На фоне звезд тень громадного волка. Мысленно потянулся к винтовке, затаился. Волк снова лизнул его в нос, тихо проскулил.

Откуда-то из небытия выплыло лицо Макара Булавина, его верный пес Буран, позже прозванный Черным Дьяволом. Сомнений не было, над ним стоял Буран – Черный Дьявол. Вот он тихо тявкнул, тронул лапой человека, снова проскулил. Ухватил за пиджак, потянул на себя. Журавушка улыбнулся. Какая радость! Она теплом разлилась под сердцем. Не одинок, пусть отверженный, но не одинок.

– Ну, чего ты тормошишь меня? Жив я, даже живёхонек, Буранчик ты мой. Не иначе как бог тебя послал, чтобы спасти меня от тоски и душевной порчи.

Журавушка сел, потянулся к Бурану. Тот чуть отпрянул, но не убежал, вильнул хвостом. Лег в стороне, привычно положив голову на лапы, застыл черным изваянием.

– Ну ин ладно, всё одно ты от меня не уйдешь. Пришел – не бросишь.

С трудом поднявшись, Журавушка медленно пошел к зимовью. Продрог. Следом шел Буран. Старик, вон и спина прогнулась, и походка вялая. Даже седину видно при луне, серебрится, как изморозь, по его спине и голове. Журавушка с трудом добрел до зимовья, растопил печь, согрелся. Отрубил псу кусок мяса, подал. Не отказался, тут же схватил мясо и ушел в тайгу. Куда это он? Уж не вздумал ли бросить меня?

– Буран! Буран! Буран! Назад, Буран!

Но в тайге стояла ночная тишина, лишь лениво шелестели листья да о чем-то спешил рассказать ручей.

Журавушка упал на нары и тут же провалился в глубочайший сон. Сон добрый, сон лечебный. Проснулся с пташками. Открыл дверь. Перед ним, чуть помахивая хвостом, стоял Черный Дьявол. Рядом с ним играли два чёрно-серых волчонка. Они отпрянули от человека, но Дьявол коротким рыком остановил их. Волчата припали на животы, часто хакая, косились на Журавушку. Журавушка смотрел на Дьявола. Совсем старик: клыки повыкрошились, притупились, кожа обвисла на ребрах, скаталась шерсть. Видно, с трудом добывает себе и волчатам пропитание. Ишь, привел, чтобы и их кормил. Молодец! Последнее потомство привел, чтобы передать его человеку. Вот теперь и думай, не человеческий ли у него разум?

Черный Дьявол проскулил.

– Просишь себя и их прокормить? Это можно. Пока руки держат винтовку, мы не пропадем. Мать-то, видно, погибла? Не брошу.

Журавушка принес почти полпуда мяса, чтобы себе сварить и гостей накормить. Разрубил мясо и бросил Дьяволу и волчатам. Те попятились от мяса, потому что оно пахло руками этого незнакомца. Но Дьявол снова рыкнул, будто приказал. Волчата начали жадно есть мясо, сильно утягивая животы. Поели, облизнулись, ушли в лес. Журавушка хотел пойти за волчатами, но Черный Дьявол загородил их собой, будто сказал, не торопись, мол, человек, придет час, они сами подойдут к тебе.

– А ты прав. Время нас сдружит. Напролом в друзья не навязываются.

Развел костерок, начал готовить себе завтрак. Дьявол жадно принюхивался к знакомым запахам, чуть повиливая хвостом-поленом. Пахло чем-то родным, но очень далеким.

Волчата ушли от дыма и этих чужих запахов, но недалеко, а легли тут же под березой.

– Да, Буран, много воды и крови протекло за это время. Тем более после смерти Макара. Вот и ты уже старик, а ведь я тебя помню молодым, сильным. Наверно, тогда ты не пошел бы просить милостыню у человека. Встречались мы с тобой. Теперь уж навсегда встретились. Твоих волчат не обижу. Не бойся. Заживем ладно. Еще вот проживу здесь денек-другой, не придет Устин, тогда пойдем в нашу пещеру. Не столь далеко, ты это знаешь. Если у Арсё осталась в душе хоть капля чести, то там мы его и найдем. А нет, будем жить одни да сторожить нашу плантацию. Зря не показал побратиму. Могу сгинуть, и пропадет то богатство или попадет в руки худому человеку.

Черный Дьявол слушал человека, поворачивая голову из стороны в сторону, но глаз с Журавушки не спускал…

Пришло утро, а Устин так и не сомкнул глаз.

– Нет, видно, погиб Журавушка, – решил он, – а простреленную фуражку заменил на другую. Скоро и меня смерть ждет.

– Выходи на допрос, – загремел ключами тюремщик.

Вышел без слов. Тюрьма еще спала.

– Ну-с, гражданин Бережнов, что вы сегодня мне расскажете? Какую байку? – вел допрос безусый следователь.

– О чем, гражданин следователь, вы бы хотели узнать у меня?

– Ответьте, сколько наших вы перевешали, когда служили у Колчака?

– Вы этот вопрос уже задавали, и я вам ответил, что без боя ни одного человека не убил, только в боях. Не без того, что было и такое: если ваши расстреливали наших десяток, я точно столько же брал в плен и расстреливал. Я ведь кадровый разведчик. Подгоняете под расстрел? Я ведь даже согласен, только детей жаль. Недавно дочка родилась, Аринка. У тебя, Лапушкин, ещё не было детей? Не красней, ты, наверное, еще бабы-то не пробовал. Всё ещё впереди. На чем мы остановились? Ага, я расстреливал, но только в отместку.

– Сколько расстреляли?

– Не помню, может, сотню, может, две.

– Навираете, накручиваете на себя?

– Скажи я десять, ведь не поверите, скажу тысячу – тоже можно верить и не верить. Но я никогда не убивал из-за угла, как это делают Кузнецов, Тарабанов и вся их свора.

– Может быть, вы станете отрицать, что вы бандит?

– Бандит. Столько лет ловили и не могли поймать, знамо, бандит. Добрые люди по домам сидят, а я бегал от вас.

– Ваше отношение к царю?

– Самое почтительное, гражданин следователь. Воевал за царя по убеждению. Нет, никто меня не запутывал, сам шел, по зову сердца шел.

– Хороши же у вас убеждения. Все честные люди шли против царя, а вы за царя? За такие убеждения мы ставили и будем к стенке ставить.

– Я был солдатом и дрался против солдат, а не против невинных людей. Ты же в это время еще в пеленки мочился.

– Молчать! Хватит. Надоели мне ваши штучки-дрючки. Приказываю молчать!

– Этого и я бы хотел. Ворошить прошлое мне не по душе. Скорей бы шел Шишканов! Умный человек. За таких большевиков я в огонь брошусь. Вот этот руководит народом не через револьвер, а мудростью. Ошибся Иван Шибалов, когда плохо подумал о Шишканове.

– Шишканова нет. Его вчера в полдень убили бандиты. Есть подозрение, что это дело рук Кузнецова. Шишканов ехал сюда на крупный разговор, ещё вёз казенные деньги. Бежал один почтарь. Охрана и Шишканов убиты.

– Убили Шишканова? – Устин так резко вскочил, что Лапушкин даже схватился за револьвер. – Где?

– На Михайловском перевале. Самое безлюдное место, гнездо бандитов.

– Отведите в камеру, больше я вам ничего не скажу! – потребовал Устин.

Снова шаги… «Хоть и выламывался я перед Шишкановым, но надежда не покидала, что он замолвит слово за меня. Теперь крышка. Зря не убежал в Китай. Жить охота! Ох, как охота! Эко как всё выходит нескладно…»

Вспомнился старый разговор с Шишкановым.

– Парижская коммуна погибла, потому что была мягкотела. Мы тоже начали с того, что отпускали под честное слово генералов, а они потом нам изменяли. Надо было сразу их всех собрать в один кузовок и расстрелять. Тогда сотни, тысячи, миллионы других жили бы, простые люди жили бы. А им жизни нет. Потому помогай исправлять наши ошибки, выводить страну из прорана. Не хочешь, тогда живи мирно, никто тебе за прошлое мстить не будет. Правильных людей вообще нет на свете. Будь я богачом, то держал бы сторону богачей. Живи. И нечего греха таить, даже в партизаны идут такие, кто хотел бы отсидеться за нашей спиной, не пойти в армию Колчака. И мы их не гоним. Всё меньше у наших врагов боевых единиц. Есть и такие, кто партизанит, а сам на Колчака оглядывается, мол, как он там, не пора ли бросать это партизанство и не убежать ли к Колчаку. Тоже не гоним. Придет час, осядет накрепко у нас.

– Выходит, я прав?

– Не совсем, но по-своему – да. Хорошо, что вовремя одумался. Мне понятен Хомин, он подлежит уничтожению, но понятен. Богачом стал, и враз всё отобрали. Теперь бандит, водит японцев, белых; сам нападает вместе с Кузнецовым. Может быть, мы здесь тоже ошибаемся, что столкнули богатых и бедных лбами. Может, надо было бы полегче натягивать вожжи. Но теперь уже поздно. Глыба сброшена, не остановить. Кто мне не сразу стал понятен, так это Кузнецов. Я ведь даже поначалу хотел пригреть его. Думал, что он только трус и дезертир, но он оказался бандитом, который без крови уже жить не может, и, безусловно, подлежит уничтожению. Тебя же уничтожать не за что. Запутался. Шел по убеждению, воевал, как солдат…

«Воевал как солдат, а умру как бандит. Радости мало…», – горько усмехнулся своим воспоминаниям Устин.

– Жизнь сложна, – продолжал уже из небытия говорить Шишканов. – Жизнь сложна, еще сложнее люди. Чтобы в каждом разобраться, нужны годы поисков, находок и потерь. И мы, большевики, должны в каждом разобраться. Без этого я не мыслю большевика, который чешет всех одним гребешком, а мыслю, что большевик должен быть сам чист, других делать такими же.

«Сам чист. Да уж чище тебя-то не было… Убит. Россия на одного человека стала беднее. Этот не мотался, этот шел за народ, жил думами народа. Я же мотался, потому и веры мне мало. Каждому своя петля, своя судьба».