Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

Грабежи тем временем продолжались, приобретая определённую систему. Подогнав к храмам повозки, телеги и прочий колёсный транспорт, солдаты выносили посуду и утварь, отделяли оклады от икон и укладывали награбленное в стоявшие наготове фуры. Сохранившиеся остовы домов также привлекали мародёров. Будто слетевшиеся стаи стервятников, они слонялись по пепелищам в надежде найти что-нибудь ценное, залезали в погребные ямы и с радостными воплями извлекали оттуда хранившиеся продукты. Полные кадки с кислой капустой, огурцами, грибами, банки с вареньем, сахарные головы, бочонки с засоленной красной рыбой, селёдкой и солониной — всё это поднималось наверх и бережно грузилось в повозки. За неимением их мародёры отлавливали кого-нибудь из москвичей, навьючивали на его спину собранное в мешки и узлы и приказывали идти куда им было нужно. Во избежание осложнений от незапланированных встреч с неприятелем Овчаров приказал Пахому не приближаться к мародёрам, однажды уже окликнувшим их.

— Уберёмся подалее от заставы. Там и дождёмся темноты. А заодно примерим новую одежонку и прикинем, кому что впору будет. Снеди у нас теперь вдосталь, так что голодать не придётся, а ежели дождь польёт, где-нибудь в подвале схоронимся.

— Как скажете, барин. Я завсегда готовый. Отчаво тока от батюшки ушли? Хоронились бы у него, покамест сызнова всё само собой не уладится да пожар не утихнет, — по обыкновению, бурчал себе под нос мастер.

— Всё, как ты изволил выразиться, само собой не уладится. Подвергать же своим присутствием отца Серафима и его семью случайностям судьбы считаю недостойным и подлым. Он и так нам помог. Посему довольно витийствовать, хватай мешок с провиантом — и в путь. А барахлишко я заберу.

Взвалив на плечи по мешку, они прошли версты три-четыре.

— Гляди-ка, барин — ручей! Можа, у него привал сделаем? Да и перекусить не мешало б.

Овчаров кивнул, и они сошли с большака. Под сенью старой раскидистой липы разложили костерок, в чугунке разогрели кашу и предались отдохновению.

Глава 4.
Свидание в Ярославле

Флигель-адъютант Чернышёв, узнав на почтовой станции о занятии Москвы неприятелем и отходе армии за Москву, повернул на север и в полдень пятого сентября прибыл в Ярославль. Там он нанёс визит августейшим особам — сестре царя великой княгине Екатерине Павловне и её супругу принцу Ольденбургскому, проживавшим с конца августа в Ярославле. Резиденция на Казанском бульваре, или Малый дворец, — купеческий особняк второй половины восемнадцатого века — был достаточно скромен и значительно уступал роскошному Путевому дворцу супругов в Твери, где они постоянно проживали, если не брать в расчёт частых отлучек принца по делам управляемых им губерний.

Его императорское высочество принц Георг состоял генерал-губернатором сразу трёх губерний: Тверской, Нижегородской и Ярославской. При подходе неприятеля к Москве великокняжеская чета перебралась из Твери в Ярославль, где развернула кипучую деятельность по организации народного ополчения. Чернышёв, как придворный человек, был прекрасно осведомлён о чувствах приязни и любви, кои питал император Александр к Екатерине Павловне и которые он с радостью распространял на её супруга — принца. Александру Ивановичу была хорошо известна ярая непримиримость великой княгини к Наполеону. Принц Георг, отца которого Бонапарт лишил владений, бесцеремонно отобрав Ольденбургское герцогство, также едва ли имел причины благоволить к императору французов. Эти обстоятельства побудили Чернышёва повернуть в ставший прифронтовым Ярославль, где он рассчитывал получить верные сведения о неприятеле, русской армии и положении Москвы.

— Рада вас видеть, полковник! Супруг мой присоединится к нам, когда его оставят дела комитета Ярославской военной силы. Генерал Клейнмихель уже набрал шесть ополченских полков, и сейчас мы раздумываем, как их лучше обучить, вооружить и скорее направить к Кутузову, — такими словами великая княгиня встретила склонившегося в учтивом поклоне Чернышёва. — Что в Петербурге? Как государь? Не представляю, как он воспримет весть о гибели Москвы! — всплеснув руками, с горечью посетовала она.

— Ваше императорское высочество! — разогнулся во весь свой немалый рост Чернышёв. — Государь твёрд в своих помыслах и исполнен решимости истребить нашествие и изловить корсиканца. Сии намерения содержит высочайший рескрипт, кой я должен доставить фельдмаршалу.

— Но что станет, когда он узнает правду о Москве? — вновь задала мучивший её вопрос великая княгиня. — Ведь рескрипт составлен, когда брат наш пребывал в неведении о судьбе своей древней столицы. — Прекрасные глаза её ярко блеснули, и напряжённый взгляд застыл на лице Чернышёва в требовании правдивого ответа.

Пожар Москвы, зарево которого он наблюдал, находясь в пути, необычайно взволновало самого Александра Ивановича. Неужели великий город, где он родился, провёл юношеские годы и впервые увидел императора, знакомство с которым так счастливо изменило его жизнь, лежит ныне в дымящихся руинах? Эта мысль целиком завладела им, и он не сразу ответил.

— Его величество не поменяет своих решений и… — Чернышёв сделал паузу, — не изменит себе. Уверен, сие скорбное событие не токмо не поколеблет государя, а более укрепит его дух и силы. Император так и сказал мне. «Наполеон — враг мой. Или я, или он, вместе нам не царствовать!» Эти слова, которые Александр повторит не однажды и скажет не одному Чернышёву[37], казалось, внесли некоторое успокоение в растревоженную душу Екатерины Павловны.

— Ни на миг не сомневаясь в его величестве августейшем брате нашем, опасаюсь того вредоносного влияния, кое распространяют на государя отдельные высокопоставленные особы. Думаю, вы догадываетесь, о ком я говорю, полковник?

Чернышёв понял, что речь идёт об Аракчееве и императрице-матери. Он и Мария Фёдоровна, испытывавшая прямо-таки патологический страх, если не сказать животный ужас, перед Бонапартом, не раз настаивала на замирении с Наполеоном. «Можно представить, какое впечатление на них окажет весть об оставлении Москвы! Впрочем, не на них одних. Великий князь и наследник Константин, канцлер Румянцев и кое-кто из придворных определённо будут склонять государя к миру», — размышлял он над ответом великой княгине.

— Как бы высоко ни стояли оные особы, ваш августейший брат и наш император никогда, ручаюсь, даю голову на отсечение, никогда не согласится на мир с корсиканцем. Даже ежели дела наши окажутся столь дурны, что будет эвакуирован Петербург! — в искренней горячности воскликнул он.

— Вы излили бальзам на моё сердце, любезный Александр Иванович. — Глаза её благодарно засияли. — А вот и супруг мой! — радостно возвестила Екатерина Павловна появление принца. — Полковник Чернышёв прибыл из Петербурга. Он едет к главнокомандующему с пакетом от государя.

— Счастлив возобновить знакомство с вами, господин флигель-адъютант! — несколько чопорно обратился к Чернышёву принц Георг. — Дела ополчения, а теперь и беженцев вкупе с ранеными занимают отныне всё моё время. После Бородинской баталии Ростопчин отправил нам тысячи подвод с ними, — заметив вопрос на лице Чернышёва, пояснил принц.

— Ваше высочество упомянули о тысячах подвод с ранеными? — невольно ужаснулся числу потерь при Бородине Чернышёв.

— Именно так, полковник. И это лишь в одном Ярославле. Сколько же раненых направлено в другие места?! А сколько их осталось в занятой неприятелем Москве!

— Раненые остались в Москве?!

— К прискорбию, да. Ростопчин писал, что оставил их на милость французов, поелику эвакуировать всех за недостатком подвод оказалось невозможным. Кто смог, тот ушёл сам. Он зол до чрезвычайности на Кутузова. Светлейший слишком поздно известил его о сдаче города, притом допрежь настойчиво уверял графа, что не отдаст Москвы без сражения. Очевидно, у главнокомандующего возникли непреодолимые трудности или же открылись новые, неизвестные нам, простым смертным, обстоятельства, — с плохо скрываемой иронией закончил малоприятную для репутации светлейшего сентенцию принц. От его холодной чопорности не осталось и следа.

— Вы горячитесь, мой друг, — ласково обратилась к мужу хранившая до того молчание Екатерина Павловна. — Стало быть, не было иного, менее трагического решения, хотя… я не оправдываю князя.

— Вот именно, не оправдываете! Отчего ему понадобилось путать Ростопчина? Это порядком навредило делу! — отстаивал своё мнение принц, косясь на супругу.

Екатерина Павловна опустила глаза и отвернулась. Открытая по натуре, она порой не понимала поведение Кутузова и втайне корила его за неискренность, особенно к её протеже Ростопчину[38]. — Кстати, полковник! Семейство графа гостит в Ярославле. Его родных мы с превеликим трудом поместили в доме одного купца. Он выделил им несколько комнат, a propos с большой неохотой. Город переполнен московскими беженцами, и дочери графа жалуются, в особенности бедняжка Софи[39], что приехавшие с ними москвичи дурно относятся к ним и нелестно отзываются об их батюшке, виня графа во всех несчастьях. — Мысль о Ростопчине и введшим его в заблуждение Кутузове столь сильно занимала принца, что он не преминул упомянуть о «проблемах» семьи московского градоначальника.

— Не будем спорить, мой друг! Уступление неприятелю Москвы — величайшее бедствие и позор России. Однако оно уж свершилось. Мы же делаем всё, дабы хоть на толику облегчить тяжесть её временной утраты и примерно наказать корсиканское чудовище. Впрочем, довольно об том. Полковник Чернышёв устал и с дороги, — многозначительно посмотрела на мужа Екатерина Павловна, намекая, что не худо бы пригласить гостя к обеду.

— О, полковник! Мы вас довольно утомили. Пожалуйте к столу! — С неподдельным радушием на лице принц отворил двери в столовую.

За обедом разговор принял вовсе непринуждённый характер. Екатерина Павловна часто смеялась и искромётно шутила, Чернышёв не оставался в долгу и, красочно живописуя, вспоминал свои парижские похождения, вызывая улыбку его высочества Георга. Лишь присутствовавший за столом генерал Клейнмихель испытывал неловкость и чувствовал себя не в своей тарелке в столь блестящем аристократическом обществе.

Сын рижского пастора, он то и дело обращался к гражданскому губернатору князю Голицыну со своими насущными вопросами по ополчению, которые были, вероятно, уместны, учитывая драматичность положения, однако явно досаждали не желавшему отвлекаться от приятной беседы князю. Сама персона и разговоры Клейнмихеля — безродного служаки и выскочки, как полагал Голицын, — беспрестанно твердившего о большой убыли в войсках, были в тягость князю, поскольку напоминали ему о личном горе — гибели сына в Бородинском сражении.

Чернышёв, напротив, с интересом внимал генералу и наматывал на ус его основательные, предельно конкретные суждения. Известия о крестьянских волнениях в губернии, о которых вскользь упомянул Клейнмихель, заставили его задуматься. О том, что крестьяне стали пошаливать по мере продвижения неприятеля в недра империи, он знал, однако не придавал этому большого значения. Рассказ же генерала, бесхитростный и правдивый, о сожжённых деревнях, разорённых поместьях и случаях нападения крепостных на своих господ неприятно поразил его. Призрак пугачёвского бунта представился ему…