Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Diable! — бросил француз и презрительно отвернулся.

— Не забудь про наш ужин и сходи в подвал за вином, каналья! Да прикажи своим людишкам накормить добже коней! — с сильным польским акцентом приказал второй офицер, и, смерив уничижительным взглядом новоявленных «людишек», они удалились.

— Спасибо, дед, что не выдал! — поблагодарил старика Овчаров. — Значит, и у вас французы.

— Третьего дня заявились.

— И много их?

— Кажись, семеро. Те, што сейчас были, да ещё пятеро. Всё офицеры — гусары, уланы, драгуны, чёрт их разберёт, а главный у них колонель какой-то.

— Полковник, стало быть.

— Полковник так полковник. Токмо одного не уразумею. Откель ты про полковника ведаешь? Неужто на ткацких мануфактурах ихнему басурманскому языку учат? — Дворецкий лукаво прищурился.

— Правильный вопрос задаёте, дедушка. На мануфактурах ткацких языку французскому не учат. Вижу, вам можно довериться, — с посуровевшим лицом вымолвил Павел и наклонился к старику поближе. — Я русский офицер, ротмистр Овчаров. А это мой слуга Пахом, — Павел показал на гравёра. — Под Смоленском был ранен, и Пахом сопровождал меня до Москвы.

Он обнажил правое плечо и показал старику давно зарубцевавшуюся рану, полученную им при Аустерлице. В Москве его раненое плечо задела горевшая головня и основательно поджарила кожу. Так что старая рана выглядела свежей и не могла вызвать подозрений.

— Ну а в Белокаменной что с вами приключилось? — Голос управляющего зазвучал добрее, ироничное недоверие уступило место искреннему участию.

— Французы растеклись по Москве весьма скоро, и Спасские казармы, где помещался наш госпиталь, были заняты одними из первых. Дабы не попасть в руки неприятеля, в чём был, в том и сиганул через окно. Разыскал Пахома — на моё счастье, он оказался поблизости — и, раздобыв кое-какую одежонку, решил податься вон из города и отыскать своих. С превеликим трудом добрались мы сквозь пожар до Калужской заставы, переночевали возле ручья, ну а опосля полил дождь, остальное вы знаете.

— Да, таперича знаю. — Управляющий задумался. — Вот что я вам скажу, господин ротмистр, и тебе, Пахом, — после непродолжительной паузы изрёк старик. — Переночуете у меня в каморке или в избе для дворни. Пожалуй, в ней вам лучшее будет. Уж не взыщите, в покоях барских разместить вас не могу, не приведи Господь, хранцузы пожалуют. Ну а к завтрему, Бог даст, разыщу вам одного человечка, можа, беде вашей он и пособит. А таперича извольте откушать и почивать ложитесь. Да, ежели желаете, я баньку истоплю.

Старик неспроста упомянул о некоем способном пособить их беде «человечке». После занятия Москвы французами усадьба, где хозяйствовал дед, превратилась в подпольный штаб стихийной партизанской войны. Неприятельские фуражировки, более смахивавшие на реквизиции (население наотрез отказывалось принимать бумажные деньги Френкеля, даже двадцати пяти рублёвые ассигнации, исправленные Овчаровым, шли с большим скрипом), и продуктовые рейды по окружавшим Москву деревням ожесточили людей и всколыхнули крестьян губернии.

Управляющий Мятлевых Игнатий, невзирая на возраст, активно включился в борьбу. Опираясь на обширные закрома имения и используя своё положение управляющего, он тайно снабжал партизан всем необходимым. А то, что во вверенной ему усадьбе квартировали французы, служило залогом безопасности для самих её обитателей. Едва ли кому могла закрасться мысль, что старик управляющий — главный вдохновитель крестьянского сопротивления в околотке. Этой ночью Игнатий ожидал Федьку Меченого, отчаянного головореза и предводителя крестьянского отряда, контролировавшего территорию с десятком деревень к югу от столицы. Федька планировал дерзкий ночной набег на Москву, точнее, на её южную окраину в районе Калужской заставы, и очень рассчитывал на помощь Игнатия, хорошо знавшего эту часть города. Хитроумный дворецкий надумал свести новых друзей с Меченым, справедливо полагая, что обе стороны могут оказаться полезны друг другу.

Появление в усадьбе незнакомых личностей не укрылось от внимания молодой хозяйки имения Анны Петровны Мятлевой, учинившей допрос с пристрастием своему управляющему. С недавних пор Анна Петровна стала замечать странные перемены в характере и поведении Игнатия. Из открытого, словоохотливого малого, преданного слуги, каким она знала его с нежного возраста, в считаные дни Игнатий превратился в недоверчивого и скрытного буку. В ответ на законные вопросы, почему мешки с зерном и овёс с сеном грузятся из её амбаров на чужие подводы и что за мужики подозрительного вида толпятся во дворе, он в недоумении разводил руками, загадочно поводил глазами и отговаривался необходимостью перевезти господское добро подальше от французов. Впрочем, уберечь хозяйские закрома от неприятеля так и не удалось.

Едва нагруженные подводы съехали со двора, пожаловали фуражиры Великой армии в сопровождении эскорта драгун и потребовали весь наличный запас овса. Опасаясь, что французы могли заметить удалявшиеся от усадьбы телеги, Игнатию пришлось распечатать один из своих НЗ и исполнить требования неприятелей. От тотального обыска усадьбу спасло присутствие самой Анны Петровны. Обворожительно улыбаясь, она объяснила командиру драгун, симпатичному белокурому нормандцу, что иных запасов фуража у них нет, так как всю его наличность реквизировало русское командование. Молодой лейтенант удовлетворился её объяснениями и велел старшему из фуражиров заплатить за овёс. Тот достал из шитой серебром ташки[40] внушительную кипу ассигнаций и отслюнявил Анне несколько купюр. Та уж хотела отказаться — принять деньги из рук врага представлялось ей низким и позорящим её, русской дворянки, достоинство деянием, — однако, взглянув на растерянное лицо нормандца, она приняла банкноты, толком даже не взглянув на них. После визита фуражиров Анна Петровна возобновила допрос Игнатия. Напустив таинственный вид, старик, по обыкновению, принялся темнить.

— Кто те люди, Игнатий, коих ты без спросу пустил в наш дом? — Бездонные, иссиня-чёрные глаза Анны гневно сверкнули.

— Какие люди, барышня? — решив, как всегда, валять ваньку, прикинулся дурачком дворецкий.

— Не хуже меня знаешь какие! — с нажимом на последнем слове и металлом в голосе продолжала допытываться Анна. На этот раз она решила узнать правду, невзирая на уловки Игнатия.

— Я ничаво такого не ведаю. Барышня возводит на меня напраслину. Должно быть, кто-то из соседской прислуги зашёл в людскую да…

— Полно лгать да изворачиваться! Соседскую прислугу я знаю в лицо! А эти — чужие и незнакомые люди. Ежели ты вдругорядь зачнёшь отпираться, я велю высечь тебя и не погляжу на твои седины! — в негодовании напустилась на дворецкого Анна и тут же вспомнила, что сечь Игнатия будет некому.

Ни слепой отцов денщик Дмитрий, ни садовник Степаныч на эту роль не годились. Разве что ей самой за кнут взяться или обратиться к стоявшим на постое французским офицерам. Гримаса исказила красивое лицо девушки. С отвращением отвергла она недостойную мысль, устыдившись самой себя. Она, Анна Петровна Мятлева, девица девятнадцати лет, дочь благородных родителей, владетельница богатых имений и крепостных числом в полторы тыщи душ, едва мирилась с пребыванием в своём доме неприятелей, пусть среди них и находились интересные и привлекательные мужчины. Их заигрывания и галантные ухаживания, зачастую утончённые, вызывали у неё гнев, боль и раздражение, тогда как непостижимое скрытничанье и грубая ложь близкого ей человека безотчётно угнетали её. Душевное состояние Анны передалось Игнатию. Он пал ниц и, глядя в пылающие глаза девушки, запричитал:

— Прости меня, барынька! Не за себя, а за тебя, хозяюшку миленькую мою, в лихую годину опасаюсь я и молюсь! Да простит меня, слугу недостойного, ваш покойный батюшка, незабвенной памяти Пётр Ляксандрович, но вижу я, как исстрадалась душа ваша! А посему осмелюсь нарушить тайну мою и мне доверенную…

— Поднимись, поднимись с колен, дедушка!

Анна растрогалась, порывисто подбежала к Игнатию и горячо обняла его. Тот, кряхтя, поднялся с колен и продолжил свою исповедь. Анна слушала, затаив дыхание. Только под конец, когда Игнатий закончил рассказ про Пахома с Овчаровым, она встрепенулась и выразила желание познакомиться с ротмистром.

— Что ж, воля ваша, но они, поди, уж спят без задних ног опосля стольких мытарств и горестей, на их душу выпавших. А вот с утрась непременно позову их к удовольствию моей барыньки.

Горячо поблагодарив старика дворецкого, Анна торопливо поднялась в свои комнаты и заперлась изнутри…

В избе, однако, не спали. Переодевшись в сухое после доброй баньки, Овчаров предавался размышлениям, тогда как сидевший на табурете Пахом сонно взирал на ротмистра. Объятия Морфея почти завладели им, он собирался пожелать спокойной ночи Павлу и, забравшись на печь, распрощаться с ним до утра. Гравёрных дел мастер давно клевал носом и с видимым усилием удерживал равновесие; шаткий табурет безобразно скрипел, но его шум, казалось, не доходил до ушей погружённого в свои мысли Павла. Так продолжалось с полчаса, может, и долее, как дверь в избу распахнулась и в свете луны вошли двое — дворецкий Игнатий и чернобородый мужик весьма свирепого вида.

— Значица, хранцуз стоит промеж Калужской заставы и храмом Иоанна Воина? — переглянувшись с Игнатием, произнёс Меченый и посмотрел исподлобья на Овчарова.

— Вся Москва полна супостатом. Игнатий, посвети нам! — попросил управляющего Павел, раскладывая на табурете чистый лист бумаги. Пахом к тому времени освободил его и, заботливо укрытый рогожей, благополучно посапывал на печи. — Вот Калужская застава, туда соваться даже ночью не след, французы наверняка караулы выставили. В город лучше войти по течению ручья, возле которого мы с Пахомом отдыхали, это чуть левее заставы будет… — объяснял Павел Федьке, попутно чертя на бумаге план, освещаемый лучиной Игнатия.

Дворецкий бойко подсказывал, особенно подробно он знал район Якиманки и прилегавших улиц, поскольку частенько навещал там крестницу.

— Ты, Фёдор, не горячись! — пытался охладить пыл Меченого Павел. — Дабы вылазка твоя удалась, надобно разведку произвесть.

— Разведку?! — изобразил видимое удивление Меченый.

— С кондачка супостата не возьмёшь, тут подготовиться до́лжно! И вот что я на сей предмет скажу тебе, Фёдор. Возьмёшь на рассвете Пахома — довольно ему храпеть, на том свете выспится — и пойдёшь с ним к храму Иоанна Воина. Тамошнего настоятеля отца Серафима он знает, мы на его подворье ночь коротали. Батюшка мужик отважный и надёжный, не подведёт. Спросишь его о французе, где квартирует, сколько его числом — в общем, разберёшься, ты, я вижу, человек бывалый. А чтоб у батюшки сомнений на твой счёт не возникло, я записку ему черкану, — вспомнил о любви священника к письменным доказательствам Павел. — Ну а опосля сам прикинешь, что к чему. Пистолеты запрячь подальше, с мусью не связывайся, обходи его дальней стороной, шум лишний нам не надобен. Как вернёшься, сообща померекуем. А покамест вы в разведку ходите, я с хозяйкой познакомлюсь да о французах, что здесь на постое, подробно расспрошу. Игнатий говорит, она меня видеть хотела.