Человек с той стороны

Глава 5. Пан Юзек

С того дня, как мама нашла у меня деньги и рассказала всю правду о моем отце, я изменил свой распорядок. В те понедельники, когда мне приходилось отвозить велосипед пану Кореку, я после этого не шатался, как прежде, по улицам, а шел в костел. И постепенно это превратилось у меня в привычку. Обычно я молился Деве Марии, потому что она была моей покровительницей. А зимой, в морозные дни, я оставался там до тех пор, пока холод не доползал до моих костей и не заставлял выйти наружу и поискать какое-нибудь теплое местечко, чтобы постоять там и погреть руки, пока откроются ворота школы.

Раза три, когда я вот так приходил в костел в понедельник утром, я заставал там того человека, который крестился наоборот. Уже на второй раз я заметил, что он не входит через главную дверь, как все, а появляется внезапно откуда-то сбоку и усаживается вдалеке от меня. Я решил подсмотреть за ним немного. Мне хотелось убедиться, что он действительно крестится не по-людски. Я нашел себе место, откуда мог одним глазом следить за боковым входом, а он, входя, не мог бы меня заметить. Ведь если он, как я предполагал, еврей, то не станет осенять себя крестом, если будет думать, что в костеле никого нет. И в конце концов я увидел, что он ведет себя именно так, как я ожидал. Я решил, что он, вероятно, скрывается у ксендза. Кстати, это был не наш ксендз. Я забыл сказать, что в эти понедельники я по утрам ходил в другой костел — не наш, а тот, что ближе к школе.

После нескольких таких проверок из засады я однажды поднялся с колен и пошел к двери в ту же минуту, как он появился. Я прошел мимо него и постарался хорошенько его рассмотреть. Этот человек не подходил под описание Вацека и Янека. Он не казался ни особенно бледным, ни испуганным. Уж скорее его можно было принять за приезжего, который по дороге заглянул в местный костел. На нем был светло-серый плащ, а в руках он держал серую шляпу. Его можно было принять за врача или инженера, если бы не молодость. До войны он сошел бы за студента. На беглый взгляд он мог бы даже сойти за ополяченного немца, то есть фольксдойча. Во всяком случае, евреем он не выглядел. Но что-то в его лице и в его взгляде было «слишком мягким», как называла это моя мама, и Вацек с Янеком, возможно, увязались бы за ним, чтобы проследить, куда он идет и что делает.

Я прошел мимо него и вышел на улицу. И уже выйдя, вдруг понял, что хотел бы, чтобы именно так выглядел мой отец: светлые глаза, прямой нос, высокие скулы и этот особый взгляд. Сегодня я понимаю, что эти черты, особенно прямой нос и тонкие губы, делали его лицо скорее славянским — симпатичным и выражающим доверие. Понимаю и то, что это лицо человека, который притворяется кем-то другим — и с полным успехом, хотя эта необходимость притворяться заволакивает его лицо какой-то печальной тенью.

В тот день я решил, что в следующую нашу встречу останусь в костеле и попробую понять, выходит он на улицу или возвращается в квартиру ксендза. Меня одолевало любопытство, и к тому же я думал, что он все равно уже знает меня, потому что видел в костеле не меньше трех-четырех раз. Я хотел сказать ему, что он неправильно крестится, и вдобавок у меня родилась мысль отдать ему те деньги, которые все еще лежали у мамы. Конечно, мы могли бы отдать эти деньги тем евреям, которые прятались у дяди Владислава, но они были такие богатые, что нам не хотелось дарить им еще. Была и другая возможность: когда я ходил по улицам, я иной раз задумывался — не еврей ли тот или иной встречный. Но ведь не мог же я просто подойти к такому человеку прямо на улице. Да и что бы я ему сказал? И потом — не мог же я ходить со всеми этими деньгами в школу на случай, если мне по дороге подвернется возможность отдать их какому-нибудь еврею. И в то же время я уже начинал беспокоиться, что Антон каким-то образом наткнется на этот сверток, и тогда маме придется рассказать ему, откуда он взялся. А уж тогда эти деньги к евреям точно не попадут.

Но в следующий мой приход в костел этот человек почти сразу исчез оттуда. Как видно, почувствовал, что я за ним слежу, и скрылся так же тайком, как и появился. Но я не мог заняться его розысками — это было бы уже слишком очевидным.

Так повторилось еще несколько раз, но вдруг однажды, стоило мне войти в костел, как он тут же встал, но не скрылся, а попросту вышел на улицу. При этом в руках он держал портфель. До того я ни разу не видел у него в руках что-либо кроме шляпы. Я хорошо помню этот день. Уже неделю лежал снег, а снег в том году выпал рано. Стоял чудесный зимний день, прозрачный и красивый: чистое, голубое небо и ни ветерка. Думаю, это было недели за три до Рождества.

Я побежал за ним. Он заметил меня и попытался скрыться за углом. Я замедлил шаги и сделал вид, будто и я случайно иду в том же направлении. Но при этом краем глаза продолжал за ним следить. Я не знал, как вести себя дальше. Я не представлял себе, как предложить ему деньги. Кто же признает себя евреем в Варшаве конца 1942 года? Но ведь со своим неправильным крестным знамением он может в любую минуту попасть в руки гестапо. Я подумал, не написать ли мне записку? Сунуть ему и убежать? Но такую записку нужно было иметь наготове, а у меня ничего подобного не было. И потому я просто продолжал идти за ним, не зная, что делать. В это время дня на улице уже было много прохожих. Все торопились на работу или по иным делам. Дети группами шли в школу. И вдруг все кинулись бежать в нашу сторону. Я уже издали увидел толпу людей, бегущих в поисках укрытия. Послышались крики: «Облава! Облава!» Но я продолжал идти в прежнем направлении, и только когда он повернул и побежал назад, я тоже повернул и побежал с ним рядом.

Мы поравнялись с моим тайным проходом, через который можно было срезать путь, и тут я потянул его за рукав и крикнул:

— Сюда, сюда! Здесь есть проход, я знаю!

На мгновение он застыл в неуверенности. Неудивительно. Я думаю, только жители этого и соседних домов знали, что здесь можно выйти на параллельную улицу. Для непосвященных это выглядело просто как развалины дома, разрушенного взрывом. Я сам совершенно случайно узнал об этом проходе и стал им пользоваться, чтобы сократить дорогу в школу.

Мы поднялись на груду развалин, прошли через дыру в стене, которую жильцы соседних домов проломили для себя, и поднялись по ступеням. Дальше был крутой спуск — там надо было спрыгнуть с небольшой высоты, и ты уже на улице. Только издали все еще слышались крики: «Облава! Облава!»

Он повернул и пошел в сторону, удаляясь от школы. Я шел рядом. Мы оба молчали. И вдруг он сказал:

— Спасибо.

Я решил предупредить его:

— В костеле вы крестились не в ту сторону. Нужно креститься правильно, иначе вас схватят.

Он сделал вид, что не понял. Глянул на меня, секунду вроде раздумывал, а потом сказал:

— Это потому, что я левша.

Сказал и сам засмеялся. И я тоже засмеялся. Потом я втянул его в какую-то подворотню, где никого не было, и стал учить правильно креститься. Оказалось, что он знает, как это нужно делать, но путается в сторонах. Может, он действительно был левшой? У меня-то это знание было с раннего детства. Помню, в раннем детстве, еще до школы, когда я путал «право» и «лево», я просто крестился и сразу понимал, где у меня правая рука.

— Если я пойду с вами, — сказал я, — к вам точно никто не будет приставать.

И тут же ужасно возгордился — как естественно мне удалось это сказать, даже не подумав заранее, как начать разговор.

— А я думал, что обо мне нельзя ничего такого подумать, — в его голосе звучало разочарование.

— В общем-то вы правы. Внешне нельзя. Но все-таки есть в вас что-то… Я не могу это объяснить. Во всяком случае, я думаю, что пошел бы за вами, если бы был… шантажистом.

— А ты — не?..

— Нет.

— И ты не хочешь узнать, куда я иду?

— Нет.

Какое-то время мы шли молча. Мне уже хотелось поскорее распрощаться с ним и пойти своей дорогой. Я и так был слишком назойлив. Но мне нужно было как-то сказать ему о деньгах. Я много раз думал, что сказать какому-нибудь еврею, когда я познакомлюсь с ним и захочу предложить ему деньги. Я придумал что-то в таком роде: мол, мой отец должен был деньги одному еврею, долг чести, но этого еврея уже нет в живых, и поэтому отец просил, если я встречу какого-нибудь нуждающегося еврея, отдать ему этот долг. А если еврей спросит, почему отец сам не отдает эти деньги, я скажу, что мой отец тем временем тоже умер. И тогда этот еврей наверняка мне поверит. Но сейчас, когда мне действительно представился случай все это сказать, у меня почему-то не поворачивался язык. Тем не менее я пытался себя заставить. Но тут он вдруг сказал:

— Беда в том, что я сам не знаю, куда сейчас идти…

Я стал лихорадочно думать: предложить ему что-нибудь? Но что я могу предложить? Может, как раз сейчас уместно заговорить с ним о деньгах? Я старался сообразить побыстрее, но мне ничего не приходило в голову. А он продолжал:

— У меня, правда, есть адрес на крайний случай. Я был там утром. Но эти люди уехали. А привратник начал задавать мне вопросы. И смотрел на меня с подозрением. Он спрашивал и спрашивал, и я запутался. Одно я тем не менее понял — в ближайшем будущем эти люди домой не вернутся. Я их знаю, если бы они могли, они бы обязательно меня предупредили. А если бы у них в семье кто-то умер, мне бы наверняка сказал об этом привратник. Может быть, с ними случилось что-то другое. Ведь такие неприятности не только с нами теперь случаются. Вот и мне сегодня пришлось срочно покинуть квартиру моего друга.

— Ксендза?

Он не ответил.

— Но ведь вы каждый понедельник…

— Верно, — сказал он. — Каждый понедельник я должен был уходить. Но лишь на время. Потому что к нему каждый понедельник приезжает сестра из деревни и привозит продукты. А потом везде убирает, даже в шкафу…

Я не понял.

— Днем он прятал меня в шкафу.

— И что, он больше не хочет вас держать или… или, может, у него кончились деньги?

— Нет. Просто вчера он поранился на улице. Упал с подножки трамвая. И теперь сестра решила остаться у него до тех пор, пока он не выздоровеет. И пока… Кстати, а ты кто, мальчик? Почему ты меня так расспрашиваешь? Что тебе до меня?

— Я подумал, что вам нужна помощь, — ответил я не задумываясь.

Потому что так оно и было.

Какое-то время мы шли молча, и вдруг он сказал:

— Я думаю, в этом городе не так уж много найдется людей, которые просто так хотели бы помочь еврею. Тем более людей твоего возраста.

Я должен был что-то ответить на это. И ответить быстро. Поэтому я сказал первое, что пришло мне на ум:

— Мой лучший друг был еврей. Его семья жила по соседству с нами. Мама и отчим дружили с ними. (Антон лопнул бы от гнева, если бы услышал, что я говорю о нем.) А потом их угнали в гетто. И там их наверняка убили.

— Как его звали?

— Марк… — сказал я, лихорадочно шаря в памяти в поисках какой-нибудь еврейской фамилии. — Марк Розенцвайг!

И выдохнул с облегчением.

Я вдруг осознал, какую беду мы навлекли на того еврея, у которого забрали деньги. Ведь он был в таком же положении, как этот. У меня сжалось сердце. «Что я за человек?! — подумал я. — Так загорелся мечтой о деньгах, что забыл обо всем прочем? Может, я такой же, как дядя Владислав, для которого деньги — это всё? Или как бандиты из американской мафии, которым никого не жаль?»