Человек с той стороны

Глава 11. Обратно дороги нет

Наутро мама разбудила меня с большим трудом. Я очень вымотался за вчерашний день. Но, когда я понял, что уже утро, ей не пришлось уговаривать меня вылезти из-под одеяла, как это зачастую бывало.

Антон еще не вернулся, и мама выглядела так, как будто всю ночь не смыкала глаз. Я решил не брать с собой шахтерский фонарик Антона, потому что он сразу же мог обнаружить его отсутствие. Я взял свой старый ручной фонарик, который когда-то получил на день рождения, положил в ранец полную бутылку воды и добавил бутерброды.

Мама собиралась на службу с явной неохотой. Она оставила Антону записку и просила, чтобы он позвонил ей в мастерскую, сразу как придет. У нас, как и у большинства людей тогда, не было домашнего телефона, и если нужно было, мы звонили из писчебумажного магазина старой пани Корпальской.

Мы вышли вместе и попрощались на улице. Я постарался распрощаться с мамой, как всегда: просто обычное «до свидания» — чтобы она ничего не почувствовала и не заподозрила.

Теперь у меня возникло еще одно затруднение — как узнать, что дядя и тетя уже ушли на работу? Не ходить же до бесконечности вокруг их дома. Надо было подумать об этом заранее. Я немного подождал, но потом махнул рукой и просто вошел к ним во двор. Поздоровался с паном Кишкой, их привратником, прошел мимо мусорной кучи посреди двора, которая ужасно воняла, и бегом поднялся по лестнице. Подойдя к двери, я позвонил условным звонком, и пан Юзек открыл мне. Этот звонок на дядиной двери почему-то врезался в мою память. Это был старый звонок, не электрический, а вроде велосипедного, с той разницей, что ручку этого звонка не двигали туда-сюда, а крутили.

К счастью, дядя и тетя уже ушли, а пан Юзек был полностью готов. В квартире стояла странная тишина. Я спросил его, где же та еврейская семья, которую дядя прятал во внутренней комнате — они с привратником построили там двойную стенку и скрытый ход под кроватями. Я привык видеть их по утрам, когда приходил с каким-нибудь поручением от мамы: они обычно сидели в большой комнате и играли в карты. Пан Юзек сказал, что не успел с ними толком познакомиться, потому что они накануне покинули дядин дом. И рассказал, что дядя за особую плату согласился провести их в гетто, чтобы они встретили там свой праздник в еврейском кругу. Через неделю у нас, у католиков, начинался праздник Пасхи, но в то воскресенье, то есть накануне вечером, у евреев был праздник Песах.

Я был потрясен. Но потом мне стало известно, что не одни они так поступили. Многие другие евреи, прятавшиеся в городе, тоже покинули в этот день свои укрытия и вернулись в гетто, чтобы отпраздновать Песах там, вместе со своими родственниками. Пан Юзек сказал, что это полная глупость и безответственность. Он был уверен, что немцы каким-то образом прознали об этом и решили уничтожить гетто как раз в день еврейского праздника. А еврейским повстанцам, проведавшим об этих немецких планах, пришлось поднять восстание раньше намеченного срока.

Я в свой черед сказал ему, что, по мнению пана Корека, этот немецкий план был задуман не под еврейский праздник Песах, а как подарок Гитлеру от оккупационных властей в Польше ко дню его рождения, который выпал как раз на эту дату. Пан Юзек подумал и сказал, что и такое возможно, а может быть, верны обе причины и произошло просто стечение обстоятельств. В любом случае к началу немецкой акции в гетто оказалось много евреев, которых на самом деле могло бы там не быть. Не сработали ли здесь стукачи? Я уже рассказывал, что среди поляков было много доносчиков и полицейских.

И еще пан Юзек сказал, что вначале предполагал зайти по пути попрощаться со своим другом-ксендзом, но потом отказался от этого намерения и решил не рисковать в последнюю минуту. Он написал ксендзу письмо и попросил меня передать его, когда я вернусь.

Мы пошли пешком. Уже в начале пути, на углу Желязной и Гжибовской, где был прикреплен один из громкоговорителей, развешанных оккупационными властями для своих передач (в народе их называли «гавкунами»), мы увидели большое скопление людей. Немцы рассказывали об убийстве польских офицеров в Катыньском лесу и зачитывали имена погибших. Люди стояли и слушали. Мы тоже задержались, чтобы не обращать на себя внимание.

Каждые несколько минут диктор прерывал чтение и провозглашал: «Это жертвы евреев и большевиков. Этих людей хладнокровно убили евреи и большевики. Евреи и большевики — грабители, палачи, убийцы матерей и невинных детей». И снова возвращался к чтению списка.

Эта назойливая немецкая пропаганда вызвала обратный результат: многие поляки не верили, что наших офицеров в Катыни расстреляли русские. Они думали, что немцы сваливают на русских свою вину. Когда мы пошли дальше, пан Юзек объяснил мне, что могилы в Катыни были обнаружены еще в 1941 году, сразу же после начала русско- немецкой войны, и находились они на той части бывшей польской территории, которая еще до этой войны была захвачена русскими. Немцы догадались сразу же пригласить в Катынь авторитетную польскую комиссию, и та пришла к заключению, что русские убили там десять тысяч польских офицеров. Их имена публиковались постепенно, по мере обнаружения и опознания все новых и новых трупов. Но теперь, когда началось восстание в гетто, немцы решили заново зачитать списки катынских жертв, чтобы отвлечь внимание людей от этого восстания. Им хотелось занять умы поляков чем-нибудь другим, пока они будут безжалостно убивать всех евреев, еще оставшихся в гетто. И вот они нас отвлекали, чтобы нам, не дай бог, не пришло в голову пожалеть этих евреев или того хуже — поддержать. Как можно, ведь это «евреи-большевики», «палачи Катыни»!

Мы подошли к нашему дому, но перед тем как войти, я пропустил пана Юзека вперед и попросил немного походить перед домом, а минуты через две-три войти в подъезд, что слева у ворот. А я тем временем отвлеку привратника и его жену.

Я действительно зашел к ним и спросил, не видели ли они случайно утром Антона, потому что я забыл, что должен принести в школу письмо от родителей, и меня не впустили в класс. Они знали, что я озорник, и поверили мне, но ответили, что Антона не видели. Я сказал, что у меня как на беду нет ключа от квартиры, так что я, пожалуй, пойду, спрошу маму маленького Влодека — у нее когда-то был наш ключ, может, еще остался. Краем глаза я увидел, как пан Юзек входит во двор и идет к указанному подъезду. Я торопливо заговорил о восстании евреев, и хозяева охотно меня поддержали. Они начали рассказывать, что слышали от людей, а я не прерывал их и только старался не высказывать своего мнения. Выслушав то, что я и без них уже знал, я попрощался с ними и пошел в сторону подъезда, где жила мама Влодека. Оттуда я спустился в подвал, где меня уже ждал пан Юзек.

Было начало десятого утра, когда мы спустились в туннель. Пан Юзек сразу же поскользнулся. Он никогда не был в подобном месте. Поэтому я решил поначалу идти медленно-медленно, чтобы дать ему привыкнуть. Я вдруг оказался в роли Антона. Я вспомнил, как пришел с ним сюда в первый раз. Как я тогда волновался! Каким героем себя чувствовал! Совсем как те люди из книги Виктора Гюго, которые шли по подземным каналам Парижа. Пану Юзеку я, пожалуй, мог бы рассказать об этом, но не Антону — тот бы просто не понял, о чем я говорю. Он, наверно, сказал бы мне: «И всего-то дорога по вонючей жиже, при чем тут книги, да еще какого-то французского писателя, который давным-давно помер?»

Сегодня я понимаю, что считал Антона более примитивным, чем он был на самом деле. Но не исключено, что он сам хотел таким выглядеть. Потому что он хотел отличаться от моего отца. Не желал соревноваться с ним на одном поле и поэтому предпочел казаться совсем другим, примитивным человеком.

Мы дошли до первой «станции» и сели на доски. Но разговаривать не стали. Только пан Юзек сказал, что вонючие испарения его душат. Тут действительно было трудно дышать, особенно с непривычки. Мы сидели и прислушивались к тому, что происходило над нами наверху, на улице. Сейчас мы находились под той частью гетто, которая была очищена от евреев в ходе предыдущей большой депортации и передана полякам. Пан Юзек спросил, какое расстояние нам еще осталось пройти. Я помнил, что Антон как-то сказал мне, что отсюда до улицы Лешно примерно три километра. А от Лешно уже начиналось нынешнее гетто.

На второй или третьей «станции» я заметил, что в каналах непривычно много воды. Я сказал об этом пану Юзеку, и он высказал предположение, что немцы, возможно, решили постепенно затопить канализацию, чтобы евреи не смогли выбраться по ней из гетто.

Оказавшись под территорией гетто, мы перестали слышать шум автомашин и трамваев. Наверху царила тишина. Даже выстрелов не было. Пан Юзек глянул на часы и сказал, что уже половина одиннадцатого. Я сказал, что осталось идти час-полтора. Это потому, что мы шли медленно. С Антоном мы проходили всю эту дорогу меньше чем за два часа, даже с грузом на спине. Но мы с ним были уже натренированы.

И вдруг мы услышали наверху странный шум. Это не был шум от автомашин. Он приближался и нарастал. Мы стояли и слушали. А потом пан Юзек сказал:

— Это танк!

Я уже рассказывал ему о танках и броневиках, которые вошли в гетто. Но теперь пан Юзек сам, собственными ушами, услышал грохот танка. Он прошел буквально над нашими головами. А потом послышался шум второго. Или, может быть, это был броневик, потому что звук был немного иной. А потом еще. И еще. И снова наступила тишина.

Мы двинулись дальше, и пан Юзек вдруг сказал с какой- то странной радостью в голосе:

— Они воспринимают нас всерьез! Они посылают против нас танки! Они воспринимают наше восстание всерьез!

Он радовался, хотя, как и я, знал, что евреи не могут победить. Они могли только проиграть. И с приходом танков проиграть быстрее, чем без них.

А потом мы услышали над собой четкий стук солдатских сапог. Мы были уже под Лешно, а над нами шли в гетто немецкие солдаты. Шли с песней, в ногу, как на параде. Они промаршировали над нашими головами, и тут раздались два сильных взрыва. Пан Юзек на мгновение испугался, а потом начал смеяться как безумный, потому что наверху послышались крики. Крики раненых и проклятия по-немецки. И беспорядочные выстрелы. Стреляли из винтовок и пулеметов, а может, и из автоматов. Потом выстрелы затихли, и мы опять услышали перестук сапог, но теперь уже не в ногу и без песен. И откуда-то издали донесся вой сирен скорой помощи.

Мы опять сели отдохнуть. Прежде чем сесть, пан Юзек взял у меня фонарь и осветил доску. На ней была цифра семь.

— Сколько всего этих «станций»? — спросил он.

— Четырнадцать, — сказал я, — и Антон говорил, что это число остановок на пути страданий Иисуса.

И тут пан Юзек вдруг сказал странную вещь. Он спросил:

— Как ты думаешь, Мариан, что делал бы Иисус, если бы оказался сейчас в Варшаве? Решил бы вернуться и присоединиться к восставшим?

Я не знал, что ответить, а он продолжал спрашивать:

— Он пришел бы, зная, что его распнут вторично, как ты думаешь?

Мы сидели в темноте, чтобы сберечь батарейки фонарика, и пары канализации разъедали нам глаза. Я опять не знал, что ответить, и тогда он задал мне третий вопрос: